Тоска, бешеная, бешеная,
Тоска в два-три прыжка
Достигает оконницы, завешенной
Обносками крестовика.
Тоска стекло вышибает
И мокрою куницею выносится
Туда, где плоскогорьемь лунно-холмным
Леса ночные стонут
В раскачку, ртов не разжимая,
Изъеденные серною луной.
Сквозь заросли татарника, ошпаренная
Задами пробирается тоска;
Где дуб дуплом насупился
Здесь тот же желтый жупел все
И так же, серой улыбаясь,
Луна дубам зажала рты.
Чтоб той улыбкою отсвечивая,
Отмалчивались стиснутые в тысяче
Про опрометчиво-запальчивую,
Про облачно-заносчивую ночь.
Листы обнюхивают воздух.
По ним пробегает дрожь
И ноздри хвойных загвоздок
Воспаляет неба дебош.
Про неба дебош только знает
Редизна сквозная их,
Соседний север краешком
К ним, в их вертепы вхож.
Взъерошенная, крадучись, боком
Тоска, в два-три прыжка
Достигает, черная, наскоком
Вонзенного в зенит сука.
Кишмя кишат затишьями маковки
Их целый голубой поток,
Тоска всплывает плакальщицей чащ,
Надо всем водружает вопль.
И вот одна на свете ночь идет
Бобылем по усопшим урочищам,
Один на свете сук опылен
Первопутком млечной ночи.
Одно клеймо тоски на суку,
Полнолунью клейма не снесть,
И кунью лапу подымает клеймо
Отдает полнолунью честь.
Это, лапкой по воздуху водя, тоска
Подалась изо всей своей мочи
В ночь, к звездам и молить с последняго сука
Вынуть из лапки занозу.
Надеюсь, ее вынут. Тогда, в дыру
Амбразуры – стекольщик – вставь ее
Души моей, с именем женским в миру
Едко въевшуюся фотографию.
Ю. А. Эгерту
Влюбленный юноша с порочно-нежным взором,
Под смокингом легко развинченный брюнет,
С холодным блеском глаз, с изысканным пробором.
И с перекинутой пальто душой поэт.
Улыбки грешной грусть по томности озерам
Порочными без слез глазами глаз рассвет
Мелькнет из глаз для глаз неуловимо-скорым
На миги вспыхнувший и обреченный свет.
Развинченный брюнет с изысканным пробором.
С порочными без слез глазами, глаз рассвет,
Влюбленный юноша с порочно-нежным взором
И с перекинутой пальто душой поэт.
Май 1914 г.
Кто же скажет, что этим бестрепетным пальцам
Душу дано изласкать до безумья?
Кто же назовет колокольню страдальцем,
Позвякивающую сплетнями в весеннем шуме?
Кто же душу на сумерки нежно
Вынес и положил, не беспокоясь,
Что ее изласкают пальцы яблони снежной,
В сладострастьи распускающей пояс?
Я, может быть, сумерек взорами хищницы
Мне любовница незнанная откроется…
Поглядите, как выпуклые бедра земли пышнятся
И от голубого неба до зеленой земли кем то лестницы строются.
Я взору сквозь прорезы листвы, зрачков изумруды,
Снится сумасшедших грез и отрав река,
И увозят снисходительные верблюды
Раскапризничавшуюся от зноя Африку.
Вот сегодня нащупаем даль мы,
Вот сегодня опустимся на дно душ,
И сочатся сквозь белые зубки пальмы
Солнечные грезы давно уж.
Июль 1914 г.
Геленджик.
Знаю, что значит каждый
Милого профиля поворот, –
Это в безумьи неутолимой жажды
Пить жадно прильнувший рот.
Это опять и опять летнее небо
Скроют ресницы… И что?
И нет места, где бы
Губы не льнули еще…
Знаю, что дальше… И круче
Склон истомленного дня.
Эти в румянце тучи
Золотым закатом звенят…
Июль 1915 г.
Под небом кабаков, хрустальных скрипок в кубке
Растет и движется невидимый туман,
Берилловый ликер в оправе рюмок хрупких,
Телесно розовый, раскрывшийся банан.
Дыханье нежное прозрачного безшумья
В зеленый шепот трав и визг слепой огня,
Из тени голубой вдруг загрустившей думе,
Как робкий шепот дней, просить: «возьми меня».
Под небо кабаков старинных башен проседь
Ударом утренних вплетается часов.
Ты спишь, а я живу, и в жилах кровь проносит
Хрустальных скрипок звон из кубка голосов.
25. IX. 1914 г.
Боре Нерадову
Вечер заколачивает в уши праздник
Тем, кто не хотел в глаза ему взглянуть,
Потому что все души тоскующие дразнит
Протянувшийся по небу Млечный Путь.
Потому что неистово и грубо
Целый час рассказывал перед ними,
Что где-то есть необыкновенные губы
И тонкое, серебряное имя.
Дразнил и рассказывал так, что даже маленькая лужица
Уже застывшая пропищала: – Ну вот,
У меня слеза на реснице жемчужится,
А он тащит в какой-то звездный хоровод. –
И от ее писка ли, от смеха ли
Вздыбившихся улиц, несущих размеренный шаг
Звезды на горизонте раскачались и поехали,
Натыкаясь друг на друга впотьмах.
И над черною бездной, где белыми нитками
Фонарей обозначенный город не съедется,
Самым чистым морозом выткано:
Млечный Путь и Большая Медведица.
Февраль 1915 г.
Ел. Ш.
Загородного сада в липовой аллее
Лунный луч, как мертвый, в кружеве листвы,
И луна очерчивает, как опалы млея,
По печали вытканный абрис головы.
Юноша без взгляда, гибкостью рассеян,
Пальцы жадно ловят пылкий пульс виска,
Н тоска из шумов скрывшихся кофеен
Приползает хрупко хрустами песка.
Юноша без взгляда, – это ведь далеко! –
Ну, почем я знаю загородный сад?…
Юноша без имени, – это ведь из Блока, –
О тебе, мой дальний, грустно-милый взгляд…
Там, где кушей зелень, там оркестр и люди,
Там огни и говор, и оттуда в тень,
Проплывает в хрупком кружеве прелюдий,
Как тоска и мысли, лунная сирень.
Этот свет и блики I Это – только пятна
На песке дорожек от лучей луны
Или шепот шума вялый и невнятный
В хрупких пальцах цепкой, хрупкой тишины.
И не может выстрел разорвать безмолвья,
Сестры, только сестры – смерть и тишина.
Только взор, как пленкой, весь утонет в олове,
И не отразится в нем с вершин луна.
Апрель 1914 г.
Сорвавши уздою лихости
В заведомой чужести дней,
Ты вскинешь, и – взмахом выластишь
Воздушную даль – последний.
А когда за разбегами стужи
Полуудушен, и полднем застигнут
День на привалах ружи
Я тогда ж за вещами постигну
Очерк дел – лицом к весне,
И с разбега в лень – радушный
Станешь былями грустнеть,
Но бросаясь в чуждый сумрак,
Как бы умер бубен трудный –
Своевольный, смертный лик
. . . . . . . . . .
Но тогда же хлынувши вслед ей
И заводов взбыстренная пара,
Обещала ему в последний
Занавесить руками хмару.
Я ты мечтая таинства,
Убегаешь навеки в рощи,
Думая, что ничего не останется
И сказать невозможно проще.
Май 1915 г.
Как козыри весной разбросаны
Взлетают вверх на выстрел вести,
Качаясь день на белом озере
И возрастая к верной мести
И каждый час, замедлив выступы,
Обратным время, горем трав, –
Какою же заметкою вытупит
Живую речь – огонь отрав.
И те же забавные вещи
Не вынесут тяжесть воздуха,
Как день в колыбелях блещет,
Как в ширь развернувшийся позвук
Изгибом бросает лето,
А день неуверен в прошлом,
Мудреным сметаясь следом –
Его понимать не может.
Грядущим сердцем считаешь червы'
А ты умчишься все тем же ладом.
Какой же свежий, не твой ли первый
Тебя отметил своей оградой.
И настроенный влад походами,
Золотою подковой потоптан –
Ты сменяешь весенними родами
Над веками привставшим опытом
