Как мы отметили выше, человек плейстоцена являлся готовым эволюционным продуктом.

Анатомически и физиологически он был завершен. Мозг, геном, набор органов, рецепторы — все представлено в окончательной комплектации.

Конечно, хотелось бы уменьшить мясистые надбровья этой твари, приподнять плоскую переносицу и облагородить кожу.

Нуждалась в корректировке и очень обезьянистая мимика.

У человека той эпохи почти все чувства изображались посредством изменения формы огромного рта, демонстрацией зубов и языка.

Людям еще не пришло в головы кого-нибудь сжечь, но вполне «человечьими» стали и глаза: обозначились белки.

Правда, взгляд их так же безмысленен, как у сегодняшних гиен.

Конечно, люди истеричнее пятнистых, а лицевые мышцы побогаче, поэтому и мимика сочнее. Но, по большому счету, отличием от гиенид является только дикая вонь фекалий и голомордость.

Как и их пятнистые коллеги, homo умели сколотить коллективчик. Но совсем не по причине стремления к родовому единству.

Причины социализации были те же самые, что и у гиен. Магнитом, собирающим людей в стаи — служили голод, страх и пульсация вагин.

Как и у гиен, общение людей происходит через рычанье, смех, мимику и позы.

Им пока не нужна речь. Она появится позже, вместе с потребностью в более изощренной лжи.

Но на тот момент все, что люди могли соврать друг другу, легко помещалось в ворчания, визги, хохот и гримасы.

Впрочем, назвать плейстоценового человека лжецом было бы некорректно.

Он был способен и на правду.

Она передавалась через мочевые метки и рыгание, а также через потовые и вагинальные выделения.

Этот язык примерно равен гиенскому, т.е. вполне пригоден для передачи самой актуальной информации.

Балет (к примеру) пользуется еще меньшим набором коммуникаторов. В нем запрещено даже визжать и сильно пахнуть.

(Если помните, правила балета разрешают артистам только подпрыгивать и кружиться. Тем не менее, участники «Лебединого озера» принца от лебедя как-то отличают.)

Тех особей, что чавкают в недрах дейнотерия, мы, конечно, не разглядим.

Но, по счастью, возле туши помочилась какая-то самка.

Эта лужица, разумеется, собрала возбужденных подростков.

Они жадно внюхиваются в мочу, толкаются, визжат и мастурбируют. Примечательно, что при визге их рты раскрываются так широко, что видна даже нёбная занавеска.

Да! И, конечно, завораживает подвижность их черных мясистых ушей.

По идее, все готово для первой рэп-композиции. Или сериала о подростковой любви.

Но!

Наш абстрактный созерцатель вряд ли согласится со столь оптимистичным выводом.

Напомним, наблюдатель безнадежно объективен.

Его оценка не замутнена приязнью, антипатией или знанием конечного результата.

Так вот.

Его резюме о потенциале человека прозвучало бы примерно так:

«У этих существ нет никаких перспектив усложнения поведения. И нет ни малейшей надежды на выход из своей жалкой «ниши». Разговор о каком-либо интеллектуальном развитии данных существ, по меньшей мере, неуместен и не имеет никаких оснований».

На тот момент это резюме будет абсолютно справедливым.

Homo плейстоцена, действительно, ничем не отличается от прочих падальщиков своей эпохи. (Или от современных нам гиен.)

Те же повадки, что и у них. То же звериное безмыслие.

По сути, homo — это рядовое животное, стайный плиоценовый трупоед с ограниченной способностью к выживанию. Да, его форма своеобразна, но саванна видела тварей и позатеистее.

Конечно, у него есть особенности, в том числе и забавные.

Но есть ли у него надежда заменить возбуждающую лужу мочи на порно-сайт?

Есть ли у него шанс когда-нибудь мастурбировать с большим комфортом?

Возможно, такой шанс и есть. Но вероятность того, что бобры изобретут бензопилу — несколько выше.

Как бы пристально не вглядывался наблюдатель в гримасы и грязную шерсть плейстоценового человека — он не увидит у этих животных шанса когда-нибудь подтереть свои задницы.

Не говоря уже о таких радостях, как суши и Эйнштейн.

Более того. В тот момент не было никаких оснований предполагать, что потомки этих тварей в драке за падаль смогут конкурировать хотя бы с марабу.

Однако невозможное произошло.

Кто был ничем, тот пьет «Клико». А бедному марабу в супермаркете нечем заплатить даже за собственные яйца.

О чем говорит это простенькое наблюдение?

О том, что у многих животных есть некое уникальное свойство, развитие которого может вывести их вид к изобретению туалетной бумаги. Или открытию квантовой механики.

Но! Разглядеть это свойство, пока животное вписано в свою среду и живет по ее законам, практически невозможно.

Более того.

Эта символическая стая — исходная точка истории и культуры человека. Некая сингулярность homo. В ней заложено и сконцентрировано все будущее этого существа. От красных ассирийских бород — до газовых камер Освенцима. В прищурах стаи притаился ядерный гриб Хиросимы, а в улыбочках — «Мулен Руж».

Как и подобает всякой сингулярности, в тот момент стая неразличимо мала в пространстве Земли.

Но пройдет время.

Сингулярный нарыв созреет. Мимолетная придурь эволюции обеспечит «большой биологический взрыв» и затопит человеческой материей планету.

Да! Эта смесь Иисусов, круассанов, Гитлеров, томографов и Галилеев станет выглядеть пестро и богато.

Создастся иллюзия новой реальности с новыми свойствами.

Но ничего нового в ней не будет. Смысловой субстрат цивилизации людей будет сделан из тех же самых элементов, из которых состояла и первичная стая.

В карикатурном варианте повторится процесс создания Вселенной.

Если помните, в ней тоже раскрылись лишь потенциалы, заложенные в сингулярности. И ничего больше не прибавилось. О чем с благородной грустью и сообщает периодическая таблица элементов.

Да.

Пройдут миллионы лет, но в спектакле с эффектным названием «homo sapiens» поменяется только реквизит.

Вымрут глиптодоны и пещерные львы. Как геологическая эпоха, плейстоцен завершится, но в человеке и его повадках — он останется навсегда.

Можно заглянуть в любой день любого столетия человеческой истории. Хоть в V век, хоть в XXI.

Не важно.

Мы везде увидим родные рожи первичной стаи, узнаем ее мимику и смех.

К примеру, Рим, 1660 год. Площадь Цветов (Кампо дей Фиори).

Февраль, 17-е. Утро.

Все очень живописно.

Рясы, ветер и хоругви. Носатые кардиналы в алом. Маленькие кастраты из церковного хора мастерят поленницу.

Все в предвкушении великой развлекухи.

Доминиканцы готовят к сожжению Джордано Ноланца (Бруно), автора «О бесконечности, вселенной и мирах».

Еретик вниз головой висит над дровами. Он крепко связан и обнажен. Огня еще нет. Монахи ножами разжимают челюсти Джордано. Пальцами лезут в изрезанный рот, ловят язык. Перед сожжением его надлежит проткнуть спицею.

Философ свирепо кусается.

Монахи орут от боли и дуют на пальчики, счастливая толпа ревет и хохочет. Бубнит хор. Молятся озябшие кардиналы.

Схватка за язык кончается тем, что Бруно выбивают зубы поленом, и язык все-таки вытаскивают и протыкают.

Затем — огонь. Ноланец быстро покрывается ожоговыми пузырями, кардиналы греются и сплетничают.

Как видим, наша стая похорошела и приоделась.

Имеет смысл преодолеть застенчивость и признать простой факт. О ком бы из людей мы не говорили — об Архимеде, Чикатило, Гейзенберге или Сталине — мы всегда говорим об отмытом и костюмированном питекантропе.

Слово «человек» воспринимается, как сверкающий титул.

Культура напихала в это понятие все те достоинства, которые возносят «homo» над другими животными.

Трудно придумать что-нибудь глупее.