Отец Вантуляна, чаучу (оленный человек) Ахалькут, кроме Вантуляна имел еще старшего сына Кояна и дочь Айнат.

Дочь Айнат была замужем за сиротой Кайматке, сыном небогатого чаучу, после которого осталось всего оленей десятка два. Кайматке посватался к Айнат. Он поработал в стаде будущего тестя год и остался насовсем. Так решил чаучу Ахалькут. Кайматке сам хотел того же. С его двумя десятками оленей самостоятельно не проживешь. Все равно нужно к кому-нибудь присоединяться.

Старший сын Коян также жил с отцом. У него было четверо детей и две жены. На одной его женили, когда он был еще мальчиком, а на второй — когда умер его старший брат, первый сын чаучу Ахалькута. С ней к Кояну пришли еще двое ребятишек.

Зима в тот год была теплая. Стадо Ахалькута зимой ходило между речками Ачиханьваям и Апука.

Старик поставил свою ярангу поближе к тому месту, где собирались на ярмарку оленные и оседлые люди, куда привозили товары русские купцы и береговые коряки доставляли то, что им летом привезли «амрыканкиси» — американские торговцы.

Трех взрослых пастухов вполне хватало, чтобы пасти стадо. Зимой оленей караулить легче, но волки могли убить много животных. Правда, волки резали много оленей только у глупых, скупых пастухов, когда хвостатому не давали его долю при забое оленей.

Старик Ахалькут всегда говорил своим людям:

— Не жалейте потроха и кровь. Пусть хвостатый получит свое.

Чаучу Ахалькут обладал оленным счастьем. Его стадо, которое он получил от отца, увеличивалось понемногу, но не уменьшалось даже в самые тяжелые для оленеводов годы, когда другие стада таяли, как нерпичий жир в плошке с огнем.

Ахалькут не жалел себя и не жалел своих пастухов. Никто так много не ходил по этой земле, сколько прошел старик Ахалькут с того времени, как он стал на ноги.

Его отец был небогатый чаучу — у него всего было оленей триста. Ахалькут остался у него единственным сыном. Были у него и другие родственники, однако все умирали, еще не женившись.

Отец Ахалькута всегда говорил:

— У чаучу самое главное — ноги. Если чаучу бегает быстрее любого оленя, он оленей сбережет. Если чаучу бегает дольше любого оленя, то он оленей сбережет. Если чаучу бегает быстрее и дольше других людей, то ему не страшны враги и он всегда разыщет пастбища, на которых его оленям никто не помешает.

Еще только начал ходить мальчик Ахалькут, а отец его уже брал с собой в стадо. Когда мальчик подрос, отец сделал ему первые лапки — снегоступы. Как только мальчишка выходил из яранги, каждый раз слышался голос отца: «Не забудь лапки, кмигн (сын)!»

Совсем скоро мальчик перестал замечать, что у него на ногах снегоступы. Они несли его, как птичьи крылья, даже по самому рыхлому снегу. Мальчишка вихрем взлетал на склон, по которому взрослые шли проваливаясь.

— Ты скоро бегуном будешь, — говорил ему отец матери.

— Лучше пусть он не будет бегуном, — говорила мать, и глаза ее наполнялись слезами.

— Если он не будет бегуном, то он будет добычей врагов. И дети его будут добычей врагов, — отвечал отец матери.

После его слов больше никто не говорил.

— Хорошо ты научился ходить на лапках, — сказал как-то отец, — только теперь так ходить будешь. — И он старательно прикрутил ремнями к лапкам тяжелые камни.

Когда мальчик наутро привязал лапки к ногам, ему показалось, что земля схватила ноги и держит, не пускает.

— Иди, — сказал отец.

Мальчик сделал первый шаг, второй, третий — и остановился.

— Не стой, — подхлестнул голос отца.

Он и раньше все время говорил: «Не стой!» Мальчик и не привык подолгу стоять на месте.

Вечером Ахалькут повалился на землю, едва ступил в чоттагын — холодную часть яранги.

— Пить, — с трудом он произнес сквозь спекшиеся губы.

— Пей, пей, сынок, — мать кинулась к нему с ковшом.

В ковше, вырезанном из рога снежного барана, плескалась прохладная вода, о которой Ахалькут думал весь день.

— Убери, — раздался твердый голос отца.

Мать замерла, еще протягивая ковш сыну.

— Нельзя, нельзя, — закряхтел дед. — Пусть он пока немного теплого мясного отвара попьет. От воды сердце сырое будет.

— Вот столько, — отец зачерпнул в кружку меньше половины. — Лучше дай ему новую кухлянку, а то он, наверное, вспотел.

Под утро Ахалькут слышал сквозь дрему, как мать плакала и говорила:

— Умрет он. тоже умрет…

— Этот не умрет, — сказал отец.

И мать смолкла.

Прошло много времени, прежде чем Ахалькут стал «летать» на груженных камнями лапках, как и прежде.

Каждый вечер он легко перепрыгивал через доску, служившую порогом, ловил тревожный взгляд матери. Взгляд ее становился спокойным, когда она видела, чго сын бодр.

— Дай ему новую кухлянку, — велел отец. — Для бегущего человека нельзя оставаться потным, — учил он.

Ахалькуту приходилось все реже и реже менять кухлянку. Он наравне со взрослыми пастухами бегал в стаде и без промаха бросал аркан-чаат. Он мог бежать какое-то время наравне с самыми быстрыми оленями. Однако недолго. Скоро ноги переставали двигаться так быстро, как вначале. Мальчик отставал и жаловался отцу:

— Когда же я стану сильнее их?

Он трогал лицо сына жесткой ладонью, утешал:

— Сила к тебе еще придет. Вон у оленей телята также долго бегать не могут.

— Я ведь старше самого старого оленя, — возражал Ахалькут.

Пастухи смеялись и говорили отцу:

— Изо всех бегунов самый нетерпеливый.

Дед решил сделать ему копье. Он достал спрятанный наконечник, ровный, как лист ольхи, и острый, как самый острый нож. Дед поставил мальчишку перед собой и отмерил на рябиновой палке его рост. Потом он вырезал из этой палки древко. Древко было ровное и только почти к самому концу утолщалось почти незаметно для глаза. Дед положил копье поперек на ребро ладони, и оно закачалось на весу, хотя часть в сторону наконечника была длиннее.

— Теперь он тебя учить будет, — сказал отец, кивнув в сторону деда.

Отец Ахалькута соединил свое стадо с другими стадами. На лето с ним ушло шесть пастухов, главным среди которых был отец Ахалькута. Остальные прикочевали к месту летней рыбалки.

Лето стояло знойное. Рыба валила валом. Люди с ног сбивались, потроша икряную чавычу, делая юколу. Вешала стали скользкими от рыбьего жира.

Едва рассветало, как только солнышко показывало край из-за сопки, дед поднимал мальчика:

— Вставай, вставай, сбегай принеси мне тополиную ветку.

Ахалькут выходил из полога и не спеша натягивал плекты — коротенькую меховую обувь, сшитую специально для бега. Она так и называлась — «изнурить себя».

Дед посмеивался:

— Что тянешь? Позже побежишь — позже прибежишь, позже отдыхать будешь…

Надо было бежать через большую сопку до приметного дерева и возвратиться обратно. Дед показывал, по каким местам надо бежать. Со стороны стойбища это был каменистый и очень крутой склон. Все люди смотрели, как мальчишка бежит по этой стороне.

Наверху сопка густо поросла кедровником. Тут надо было бежать по-особому — высоко прыгать. Мальчик делал несколько шагов и высоко подпрыгивал, подгибая то одну, то другую ногу.

Когда кедровник кончался на другом склоне, он мчался по узкой промоине. Весной здесь сбегала вода и размывала глубокое русло, а летом оно пересыхало. Бежать по промоине приходилось очень быстро и все время поворачиваться в разные стороны.

Потом Ахалькут пробегал по берегу речки, кружившей вокруг сопки, до приметного дерева — тополя. Дед на этом тополе надрубил нижние ветки и поставил отметины на тех, от которых надо было принести палочку.

Мальчик, уставший после пробега, когда ноги дрожали, а в голове стучала кровь, должен был высоко прыгать, чтобы достать эти ветки. Надо было схватить ветку так, чтобы не обломать ее всю, чтобы ее хватило на несколько раз. Если ветка ломалась вся, то за следующей приходилось прыгать еще выше.

Мальчик однажды решил надолго отделаться от этих мучительных прыжков. Он спрятал сломанную ветку и в следующий раз отломил от нее кусочек.

— Она уже старая, сломана вчера, — заметил дед. — Беги снова.

После этого мальчик никогда не обманывал. И не оттого, что дед все равно бы заметил обман, а оттого, что у деда сделалось такое лицо, на какое невозможно было смотреть.

Обратный путь был тяжелее. Мальчишка даже иногда опирался на копье. Копье он теперь из рук не выпускал, как взрослый.

Мать чинила его обувь «изнурить себя» через столько дней, сколько пальцев на одной руке.

Перед тем как садилось солнце, Ахалькут бежал по другой дороге вокруг сопки. Он должен был раскачивать копье так, чтобы наконечник был выше головы, когда он ступал одной ногой, и на уровне пояса, когда он ступал другой.

Мальчик целыми вечерами упражнялся, стараясь попасть копьем в маленькую чурочку, которую дед раскачивал на ремне, привязанном за высокое дерево.

Когда возвратился после летовки отец и Ахалькут побежал его встречать, то один из пастухов закричал: «Посмотрите! У него как будто два копья в руках!» Так быстро мальчик раскачивал копье.

Ахалькут был уже юношей, когда отец стал готовить его к соревнованиям на торговом празднике. Он каждый день запрягал своих беговых оленей и отправлялся в гости к соседям. Ахалькут бежал, привязанный сзади. Он добегал до соседей, а потом один возвращался на свое стойбище. Отец приезжал скоро, но ни разу не застал его в дороге. Один раз мальчик бежал у него на виду, а отец не мог догнать.

Ахалькут умел бегать, подбрасывая наконечником копья толстую палку, не давая ей упасть. Юноша делал резкие повороты, бросался в обратную сторону, а палка все взлетала над копьем, как привязанная. Его родичи — сыновья его дядей — брали бревно и раскачивали его на ремнях, а парень перепрыгивал его; когда же бревно почти касалось его ног, грозя сломать их, он ложился на землю, так что массивное бревно пролетало сверху. Потом он бросал вверх и вперед свое копье и ловил его на бегу.

На торговом празднике в тот год собралось множество людей. Торговцы еще не приехали. Люди ждали начала торга, устраивая угощения друг другу.

На этот праздник приехало много оленеводов с Севера — с Чукотки. Люди, видимо, были богатыми. Они прикочевали со своими ярангами, с семьями, с беговыми оленями. Говорили, что у них оленей, как комаров летом.

Все смотрели на одного молодого чукчу. Он был огромный, как гора. Ходил так, что под ним, казалось, земля прогибается. Лицо его было гладкое, красивое. Кухлянка его сшита из шкур отборных неблюев — полугодовалых телят. За одни только торбаса можно отдать целого оленя. Люди шептали, что это знаменитый силач с самого Севера. Он решил посмотреть, нет ли людей таких же сильных, как он сам, и поэтому приехал на здешнюю ярмарку.

— Наверное, он самый сильный, — с опаской говорил дед Ахалькута. — Теперь люди с Севера будут говорить, что мы слабые, что мы Должны им во всем уступать…

Ахалькут с неведомой дотоле завистью смотрел на красавца и решил: если тот будет вызывать бороться, то он, Ахалькут, попробует.

Приехал также знаменитый силач Кеулькут из Марково. Его здесь многие знали. Марковские приезжали сюда, в верховья Ачайваяма.

Люди сразу же сообщили Кеулькуту: «Силач с Севера говорит, что для него здесь нет дела: никто не может помериться с ним силой, и он уже запряг своих лучших оленей, чтобы поискать людей покрепче. Он также говорит, что такие слабые люди заняли слишком много места, хорошей земли».

Кеулькут как приехал, сразу же пошел к яранге, где жил этот силач. Он стал его оленей выпрягать, чтобы себе забрать. Олени были замечательные — мускулы как железо и шкуры одинаковые — в белых пятнах. Дорогие олени.

Северный силач вышел, чтобы посмотреть на Кеулькута.

— Зачем ты берешь оленей, которых все равно не сможешь удержать? — спросил он насмешливо.

— Попробуй ты сам их удержать, — дерзко ответил Кеулькут.

Он был самый сильный изо всех и марковских, и ачайваямских чаучу.

— Ну, снимай кухлянку, — предложил приезжий, — только помни, что я тебя не звал.

— Сам снимай скорее, — распалился Кеулькут.

Женщины уже стояли стеной, обозначив кружок для борцов.

Кеулькут первый бросился на северянина и захватил его обе кисти. Богатырь, казалось, поднял Кеулькута как ребенка. Руки у того разжались. И никто не заметил, как приезжий обхватил его вокруг пояса. Еще рывок — и Кеулькут оказался на снегу. Он встал, как бы не веря случившемуся и пошел прочь, даже не в ту сторону, где стояла его упряжка.

— Совсем слабые люди, — пробормотал презрительно северный силач, натягивая кухлянку. — Этим оленям здесь не найти другого хозяина…

Приехавшие с ним чукчи громко захохотали. Они были уже пьяные и не стеснялись выкрикивать:

— Надо, чтобы здешние люди сами возили твоих оленей!!! Мы у них оленей отберем, чтобы меньше ездили в места, где сильнее люди есть!!!

Вечером дед говорил отцу Ахалькута:

— Разбойники эти северные люди. Они наши враги, хоть и чукчи. Они нас хотят обидеть. Надо отсюда уезжать.

Отец только раздул ноздри, коротко тряхнул головой, как делал, когда сердился, и сказал:

— Сильнее тот, кому не отомстишь… Слушай, сынок, надо у приезжего забрать оленей… Ты пойди отвяжи их и беги с ними на стойбище твоего дяди. Дорога туда самая трудная, а мужчин там много. Ты с этими оленями беги по бесснежным местам. Если за тобой погонятся на упряжках, то нарты поломают, а тебя не догонят… Ты оленей не отвязывай — перережь постромку, а сам между оленями беги. Пусть у них наголовники связанными останутся. Ты их ножом коли, чтобы они быстрее бежали. А сам ты за них можешь держаться — легче бежать будет. Смотри только, не покалечь олешек. Очень они хорошие.

— Убить могут парня, — испугался дед.

— Если сейчас не убьют, то потом прийти побоятся. А если сейчас все наши люди испугаются, то потом они придут и убьют… Ты, однако, дождись, когда этот силач из яранги выйдет и скажет, чтобы вы силу пробовали. Тогда ему скажи: «Сильный тот, кому отомстить нельзя».

Ахалькут думал, что у него сердце выскочит из груди, когда он шел к яранге силача. Он оставил на себе только легкие штаны и кухлянку. Он не взял даже нож. С ним было только копье, без которого он никуда не ходил.

Люди как-то узнали, что Ахалькут решил спорить с приезжим, и приближались к яранге силача.

Юноша подошел к оленям северянина и перерезал наконечником копья постромку. Олени, лежавшие до этого, встали. Когда юноша подходил к упряжке, из яранги высунулась чья-то голова и спряталась обратно.

Ахалькут разобрал правую и левую вожжи и связал их. Он успел снять с оленей лямки, когда вышел силач. Он не спешил.

— Эти люди совсем до отчаянья дошли, — лениво выговорил он, став у входа и уперев в бедра руки, — со мной мериться уже детей посылают. Эй, мальчик, у тебя, наверное, уже «мака» мокрая…

Сердце Ахалькута уже звенело от злости. Это только у маленьких детей бывает «мака» — шкура между ногами, закрывающая прорезь на штанах. Эта гора мяса, еще не испытав его, уже оскорбляет!

— Сильнее тот, кому отомстить нельзя, — сказал Ахалькут срывающимся голосом.

Рука сама взлетела с копьем, и оба оленя рванулись с места.

Ахалькут побежал. Сначала он и не чувствовал, как ноги несут его. Только злая кровь билась в висках да в глазах расплывались яркие круги. Он голосом и копьем гнал оленей, держа одной рукой обе вожжи. Он бежал так, что вожжи и не натягивались совсем.

Олени мчались тем ровным бегом, который отличает животных, обученных большими мастерами. Они шли без рывков и замедлений. Было видно, что силы их иссякнут не скоро.

Ахалькут бежал между равномерно колышащимися спинами и стал постепенно успокаиваться. Он естественно вошел в нужный ритм и совсем не думал о том, как двигался. Он хладнокровно рассчитывал дорогу, которая была бы не под силу любым преследователям: «Сейчас к черному камню… На нарте прямо не проедешь. Надо крутиться по снежным местам, по берегу реки… Прямо — короче… Не успеют догнать, пока прибегу к ущелью… Там вверх можно только глубокой расселиной пробежать… По ней только один олень может пробиться… Эти олени с Чукотки смогут ли вверх по каменной дороге идти?.. Там меня уже не догонят. В узком месте мое копье, как родной брат, не выдаст», — думал Ахалькут.

Уверенность заставила Ахалькута бежать медленнее и ровнее. Он даже ни разу не оглянулся. Он смотрел только вперед, заранее выбирая путь, спрямляя его, нацеливаясь только на темное пятно у подошвы горы, от которого шел вверх едва видимый глазу зигзаг расселины.

Перед входом в расселину он увидел, как еще далеко, сбоку, мчатся две упряжки. «Опоздали», — подумал Ахалькут, и ему стало весело.

Он не торопясь развязал ремень, соединяющий наголовники оленей, и легонько кольнул копьем правого, тесня его к узкой щели. Чужой зверь запрыгал, пригибая голову, сильно натягивая вожжу.

Юноша схватил его за рог и силой втащил в узкий коридор. Он опять поднял копье, но рогач метнулся вверх, волоча вожжу. Ахалькут успел ухватить ее за конец и, удерживая рвущегося оленя, стал завязывать ее на наголовнике второго, левого оленя. Тот стоял спокойно, раздувая бока и жадно захватывая воздух открытым ртом. Он сам ринулся вверх без понукания.

Ахалькут в последний раз осмотрелся и тронулся легкой походкой вверх.

Через два поворота он нагнал оленей. Они стояли, запутавшись в вожжах. Задний заступил их клешневатым копытом, и вожжа захлестнулась за переднюю ногу. Первый стал дергаться, напуганный сопротивлением, и свалил собрата.

Юноша распутал вожжу и подвязал ее так, чтобы она не могла волочиться между животными.

Их не пришлось понуждать копьем. Они от одного голоса ринулись вверх. Ахалькут стал подниматься медленнее. Он знал, что впереди, совсем немного не доходя вершины, есть очень ненадежное место с «живыми» камнями. Стоит только тронуть один, как целое их стойбище срывается с места и летит вниз по каменному коридору.

Первый камень ухнул внезапно. Он далеко прыгнул и отскочил рядом с юношей, не задев его. Олени, напуганные «живыми» камнями, изо всех сил рвались вверх, вперед. Ахалькут остановился на мгновение, опершись рукой о каменную стенку. Совсем рядом в эту же стенку врезался камень, обрызгав лицо его осколками и оставив запах кремниевой искры.

Ахалькут подпрыгнул, успел запустить пальцы в трещину и повис. Он висел долго. Он слышал, как шум уходил все дальше и дальше по расселине и стих наконец. Он висел, не обращая внимания на боль в затекших пальцах, с трудом удерживая зубами древко копья. Когда последний мелкий камешек лениво прикатился и лег под тем местом, где был Ахалькут, он мягко спрыгнул. От его прыжка пополз вниз камень, выбитый из стенки.

Юноша перевел дух и короткими, быстрыми прыжками двинулся к вершине. Он несся вверх, оставляя за собой грохот камнепада.

Рогачи лежали на площадке, венчавшей горку, положив головы на снег. Видно, бег по горам был им непривычен.

Юноша уселся рядом и стал смотреть вниз. Там он увидел уже четыре упряжки и людей, стоявших неподвижно возле них.

— Все, — сказал вслух парень. — Сильнее тот, кому отомстить нельзя.

Он встал, поднял оленей и подошел к краю так, чтобы его хорошо видели снизу, а потом не спеша двинулся к отлогому склону. «Теперь все, — удовлетворенно подумал Ахалькут, — этим по щели уже не пройти — завалена камнями. На оленях можно только обогнуть эту гору. Огибать долго. Я уже внизу буду. А там — опять длинный бег по ровному месту. Успею».

Ахалькут спал, свернувшись клубком в теплом пологе, и усталость уже отпустила его, когда преследователи добрались до стойбища дяди.

Их было всего четверо.

— Едут, — послышался за покрышкой яранги голос дяди, и проскрипели по снегу чьи-то шаги.

Юноша услышал это сквозь сон и проснулся окончательно, когда приблизился визг полозьев и ненавистный голос произнес:

— Пришли мы.

— Етти (так), — бесстрастно ответил дядя. — Зачем пришли? — спросил он после некоторого молчания.

— Около твоего стойбища кончается след моих оленей. — Чванство и высокомерие в голосе говорившего заставило Ахалькута сесть. Он быстро нащупал одежду и стал бесшумно натягивать ее. За ним молча следили расширенными от страха глазами жена дяди и его большие дочери.

— Может, ты, пришелец, покажешь мне их, — тонкая ирония прозвучала в дядином голосе.

— Не надо искать далеко. Вон, прямо против входа в твою ярангу следы моих оленей.

— Ты ошибся, пришелец, — голос дяди стал твердым, но вкрадчивым. — Это — след оленей моего племянника. Это ходили его прекрасные пестрые олени, которых он привел с торгового праздника. Если ты плохо видишь, то он может вылечить тебя копьем.

Ахалькут опять услышал, как со всех сторон яранги заскрипели шаги. Это пастухи вышли вооруженные, как договаривались раньше.

Молчание затянулось.

— О-ох, — не выдержав, вздохнула тетка и спрятала лицо в ладонях.

— Твой племянник увел моих оленей, — в словах уже не было прежней уверенности.

— Он взял их, а ты не мог отобрать их обратно… Сильнее тот, кому нельзя отомстить.

Ахалькут услышал, как в разных сторонах стукнуло железо о железо. Пастухи явно пришли не с пустыми руками.

— Твой племянник — хороший бегун, — вдруг раздался дребезжащий старческий голос (говорил кто-то из приезжих). — Наверное, нет равного по силе бегуна твоему племяннику. Мой сын не может так быстро бегать. Он предлагает бороться…

— Каждый борется как умеет…

— И-и, и-и, ты правильно говоришь. Мы пришли знакомиться с вами, ачайваямские люди, а не ссориться. Два самых лучших оленя не стоят того, чтобы люди ссорились…

— Тогда идите ко мне в ярангу, гости, — сказал дядя после мгновенной заминки… Забейте двух самых жирных холощеных быков, — это он уже сказал пастухам. — Надо хорошо угостить наших гостей.

Отец Ахалькута приехал с дедом только на следующий день. Он рассказывал, как радовались люди, когда силач с родичами вернулся без оленей. Люди приходили к отцу Ахалькута и говорили:

— Твой сын нас всех защитил. Мы всегда будем ему помогать.

— Теперь я могу спокойно идти к верхним людям, — сказал задумчиво отец Ахалькута. — Есть твердое сердце и крепкие руки, которые проводят меня к верхним людям.

Через два года отец умер. Ахалькут проводил его. Старик сам приставил к сердцу наконечник сыновьего копья. Оленное счастье не изменяло Ахалькуту. У него стало оленей в два, а может быть, и в три раза больше, чем у отца. Ахалькут уже не ходил каждый день в стадо — мужчин хватало, и беды пока обходили его стороной.

И еще одна зима началась хорошо. Богатый справили праздник — выльгынкоранмат — возвращения оленей осенью. Много забили оленчиков для шкур и мяса. Ушли довольными малооленные люди, которые пасли вместе с Ахалькутовым и свои стада…

Душа у старого чаучу была неспокойна, когда уехал от него сосед Эттувьи, который рассказал, что к нему приезжал мильгитан-гит — русский огненный человек. Он приехал совсем без товаров. Только с ним были местный русский каюр Антоска из Марково и его сын. Этот мильгитангит все расспрашивал, сколько людей у Эттувьи и сколько у него оленей. Все это он записывал на ровные тоненькие кожицы, которые амрыканкиси называют «пэпа» — бумага. Что такое записывать — Эттувьи и Ахалькут знали оба. Амрыканкиси (американские торговцы) так делали следы долгов чауку, когда те брали товар без расплаты мехами или оленями.

— Почему ты ставишь следы долгов, которых у меня нет? — спросил Эттувьи у мильгитангит. — Я же у тебя ничего не брал. Зачем, тебе нужны следы моих людей и моих оленей?

Антоска перевел вопрос русскому, тот долго отвечал. Потом Антоска по-чукотски объяснил, что делают «перепись» — у всех людей так, а не только у Эттувьи. И к Ахалькуту скоро придут.

Еще рассказал Эттувьи, что в Марково сделали приезжие таньгит (чужие люди) «культбач» — построили два дома, где лечат всех людей и держат детей, чтобы научить их записывать, как мильгитангит или амрыканкиси. Этот новый поселок приезжие люди называют «культ-база», а свои, с побережья, — «культбач». Приезжий мильгитангит сказал Эттувьи, что в «культбач» можно отдавать не только мальчиков, но и девочек.

— Ты как думаешь, — спросил Эттувьи, — это он про мою дочь Кутавнаут говорил?.. Зачем я буду этим русским свою дочь отдавать?.. Ей лучше за чаучу замуж идти. Она уже взрослая. Я хочу, чтобы к ней молодой чаучу посватался. У меня столько же оленей, сколько у тебя, Ахалькут. Когда я уйду к верхним людям, все мое стадо этой дочери останется, и ее детям, и зятю, который будет их хранить.

— У зятя свои олени могут быть, — хмуро промолвил Ахалькут. — А дети — все равно его будут…

Он понял, что сосед намекает на его младшего сына Вантуляна. Однако надо ему дать знать, что сыновья Ахалькута могут и без его оленей обойтись, но Ахалькут будет думать о возможной женитьбе сына. Не скажет утвердительно сразу, а просто еще подумает.

— Пускай и свои олени будут, — примирительно сказал Эттувьи. — Одна у меня дочь осталась. Хочу скорее, чтобы мои руки потрогали внуков… Пусть из семьи равных мне чаучу дочь мою возьмет, я тем людям сумэй (товарищем по женатым детям) буду…

После отъезда Эттувьи Ахалькуту стало тревожно. Жизнь менялась. Непонятное и чуждое пришло в тундру.

Вечером из стада вернулся старший сын Коян. Его лицо было мокро от пота. Коян притащил тушу теленка и сбросил ее с плеч возле самого входа. На немой вопрос отца он ответил:

— Плохо. Длиннохвостые пришли и зарезали десять важенок и одного теленка…

— Это нам стыдно, — произнес Ахалькут, помолчав, — могли вчера оленя забить, хвостатым их долю оставить. Теперь они за нашу жадность наказывают…

Коян повалился в своем пологе и мгновенно уснул, а старик все сидел и думал: «Может быть, келе (духи) разозлились на меня и посылают своих помощников — волков? Я никак не мешал келе…»

Старик вдруг ощутил, как внутри его проснулась какая-то тяжкая боль. Она очень редко мучила Ахалькута. Но каждый раз с этой болью приходила и мысль, которая выжимала из сухого тела испарину: «Может быть, келе уже едят меня?»

Русский, о котором говорил Эттувьи, приехал ночью. Его привез Антоска из Марково.

— Амто! — приветствовал Антоску чаучу, вышедший встретить гостей.

— Амто! — повторил мильгитангит, улыбаясь.

В яранге суетились женщины.

Старая жена Ахалькута раскраснелась, руководя женщинами.

— Что будет есть этот мильгитангит? — спрашивала она Антоску. — Он будет есть в’илв’ил?

Антоска, который ел любую пищу, важно отвечал:

— Мильгитангит будет есть в’илв’ил.

— Готовьте скорее, женщины, — командовала старуха.

Жены Кояна втащили с улицы олений желудок. В нем были квашеная оленья кровь с мелко нарезанными кусочками потрохов и корня сараны. Женщины принялись крошить в деревянное корытце вареные хрящи, печенку, сердце и легкое.

— Хватит ли мильгитангит одного желудка? — спрашивала старуха.

— Чтобы он не подумал, что попал к бедным людям, давай еще один, — посоветовал Антоска.

Русский снял шапку и стянул верхнюю кухлянку. Волосы у него были длинные, белые.

— Какомэй! — вырвалось удивление у старухи. — Я таких же людей видела с длинными волосами, — затараторила она. — Людей с длинными волосами и много товаров в деревянной яранге!

Волосы у русского были совсем не похожи на те, которые носили чаучу. У Ахалькута они были почти все срезаны, только на темени оставались две пряди, которые он заплетал в две косицы. Такие косицы носили по большей части чем-нибудь известные люди — борцы или бегуны. Большинство оставляло на темени кружок с волосами.

Оленьи желудки оттаяли и отогрелись возле костра под треножником. Всю ярангу заполнил лакомый запах квашеной оленьей крови. Ребятишки проснулись и полезли из своих пологов поближе к деду.

Антоска все-таки, по всей видимости, напутал. Русский по мере опаивания желудков отодвигался от них все дальше и дальше. Когда женщины вылили содержимое одного из них в корыто, где были нарублены внутренности, то он хоть и взял ложку, но ни разу не зачерпнул. Антоска хлебал как ненасытный, похваливая еду и чмокая от удовольствия.

— Почему гость не ест? — спросил Ахалькут.

Антоска даже поперхнулся от неожиданности и стал объяснять, что русский вообще ест мало.

— Говорил, что надо два желудка, — проворчала недовольная старуха.

— Может быть, он вареное мясо есть будет? Нехорошо, когда гость ничего не ест, — сказал Ахалькут.

— Он по-разному ест, — уклончиво ответил Антоска, обсасывая копытный хрящик. — когда много, когда мало.

— Принеси, старуха, — решил Ахалькут.

Русский съел мяса много, как настоящий чаучу. Женщины поставили на два бревнышка большой чайник. В нем старуха заварила настоящий чай. Вообще-то Ахалькут сам не пил чай и своим сыновьям давал его мало. Он считал, что если пить много воды, то сердце мокрое будет.

Женщины чай любили. Однако эта трава тангит (чужеродцев) стоила дорого.

Русский порылся в своем мешке и вынул две плитки чая. Он сказал что-то, улыбаясь, и положил эти плитки перед Ахалькутом. Дорогой подарок.

— Что он сказал? — спросил Ахалькут.

— Сказал, чтобы его все время варили, пока он тут, — пояснил Антоска.

Русский снова подвинул к Ахалькуту эти плитки и сказал запинаясь:

— Гыччи, гыччи (ты, ты), — показывая рукой на Ахалькута.

— Мне? — переспросил Ахалькут, ткнув себя в грудь пальцем.

— И-и, и-и, — подтвердил русский.

Ахалькут вопросительно поглядел на Антоску.

— Говорит, что передумал, — с готовностью пояснил Антоска, — все тебе в подарок отдает.

Старуха, внимательно слушавшая речи, проворно ухватила обе плитки, передала их старшей дочери Кояна и потащила второй неначиненный олений желудок из яранги.

— Наверное, Антоска плохо слышит язык своего русского отца, — ехидно сказала она. Старуха была права. Хотя в числе предков марковца Антоски действительно были русские отцы, однако их, бесспорно, пересиливали в нем другие. В числе других значились юкагиры, чукчи и даже эвенки.