А наше дело кипяток добывать. Снова мы бежим по путям, считая шпалы. На перроне длинная черная очередь. Женщина с двумя детьми пытается пробиться к крану.
— Граждане, пропустите! — кричит она. — Не видите, малые дети. Чтоб вам тошно было!
— Нам и так тошно, — ответил какой-то старик.
Очередь молчит, и женщина утихла.
— Ишь сколько вас тут понабежало, — сказал тот же старик, когда мы выстроились один за другим. — Из Москвы давно ли?
— Две недели, — ответил я.
— Болтают, немцы в последние дни на Москву крепко прут, — сказал старик.
Мы пожали плечами. И опять было тихо. Только позвякивали чайники у крана.
— Кипяток кончился! — вдруг крикнул дежурный из кубовой.
Никто не тронулся с места. Люди смиренно ждали. Они как будто слились с темнотой ночи, с тяжелыми вздохами паровозов и угольной гарью.
— Хоть бы сводку по радио послушать, — опять послышался старческий голос.
— Ничего хорошего не услышишь, — ответил какой-то мужчина, которого не было видно. — Говорят, немецкие танки уже в Лобне.
— В Лобне? — переспросил старик. — От нее до Москвы всего километров тридцать.
Опять стало тихо.
Занимался серый ноябрьский рассвет. Дома, железная дорога — все принимало какой-то другой вид, В свете тусклой лампочки здание вокзала казалось огромным, а теперь, когда были видны другие дома, вокзал стал маленьким.
Кубовая с вывеской «Кипяток» тоже уменьшилась в размере. И очередь была не просто черной змеей на перроне — появились лица людей. У старика была седая борода и красные, воспаленные глаза. Старик часто кашлял и стыдливо прикрывал рот рукой.
Рядом с ним стояла женщина, повязанная серым платком. Она смотрела вдаль, как слепая.
Перед женщиной тот мужчина, который говорил о Лобне. Он надвинул на лоб шапку-ушанку, и глаз его не было видно.
— Вовка, — шепнул я другу, — Гитлер может на лошади верхом ездить?
— Тебе это важно знать?
Я кивнул.
— Отец говорил, что Гитлер все может, потому что он раньше артистом был, — сказал Вовка.
— Артист? — удивился я. — Ну, если артист, значит, может. Сволочь!
…Опять побежал из крана кипяток. Очередь потихоньку двигалась, и у каждого на лице была радость. Мы с Вовкой тоже не могли сдержать улыбку, когда из широкого горла крана весело потекла в наши чайники драгоценная жидкость.
Кипяток заменяет нам суп и еще много разных блюд, которые теперь мы видим только во сне. Нальешь кружку, сядешь рядом со своим «сидором», достанешь из него сухарь. Лучше, конечно, сначала достать черный сухарь. Посыплешь его солью и грызешь не торопясь, кипятком запивая. Это вместо первого блюда.
Я сижу на верхних нарах, грызу сухарь и думаю, что каждый сухарь в моем мешке имеет свою историю. Один остался от какого-то обеда, другой — от завтрака, в то время, когда хлеб продавали еще без карточек. Я пошарил рукой в мешке и вынул горбушку французской булки. Я точно помню — этот кусок остался после завтрака. Вся семья была в сборе. На столе — сыр, масло, колбаса. И кусок этот остался. Точно помню. Мать положила его на противень — и в духовку.
Мать всегда сушила сухари. Наверное, потому, что она пережила голод в гражданскую войну. Сухари она складывала в мешочек. Если их накапливалось много, часть из них мать отдавала молочнице…
Ребята сидят и грызут сухари, а поезд мчится. О чем в такую минуту разговаривать? Я подмигнул Галке. Она далеко от меня, у другой стены вагона, вместе с девчонками, но мы с ней можем за версту друг друга увидеть.
Мне уже давно нравится Галка. Еще с прошлой зимы. Она знает это. Я писал ей стихи:
Белая береза, лунный свет.
Под окном хожу я,
А тебя все нет.
Однажды она вручила мне записку: «Передавай стихи незаметно, чтобы девчонки не видели. Г.»
Я прыгал от радости. Значит, ей стихи мои понравились. Я написал огромную оду, которая начиналась так:
Вся земля кругом прекрасна,
Когда любишь не напрасно.
Когда началась война, дядя Коля, управдом, назначил нас вместе дежурить на крыше — зажигалки тушить.
Мы сидим на крыше. Лучи прожекторов как стрелы пробивают ночное небо. Откуда-то издалека несется ровный тяжелый гул моторов немецких бомбардировщиков. Ухают зенитки на Пресненской заставе. Крыша содрогается от каждого залпа.
Я молил бога, чтобы фашист сбросил зажигалку на наш дом! Я бы показал Галке, на что способен. Но самолеты были далеко.
Я пододвинулся к Галке. Мой локоть прикоснулся к ее локтю. Теперь я думал об одном: чтобы Галка не оттолкнула мою руку. Я уже не слышал, как немецкий самолет летел над нами, как он сбросил бомбу.
Взрывная волна ударила нас, я обнял Галку, и мы полетели по крыше, ничего не соображая, но крепко держась друг за друга.
Умный человек был управдом. Во-первых, он назначил нас вместе дежурить, во-вторых, еще до войны вокруг крыши железный барьер сделал. Мы больно ударились о барьер. Но если бы его не было, лететь бы нам с пятого этажа до самой земли.
Галка держалась за висок. У меня болело колено. Мы отодвинулись от края крыши.
— Болит? — спросил я.
Галка качнула головой и показала на висок. Я приблизился, чтобы разглядеть ушиб. Но в полутьме мне ничего не было видно, зато я ощутил запах ее волос.
Я обнял Галку и поцеловал в губы.
— Нахал, — сказала она и оттолкнула меня.
Лицо мое горело. Это был мой первый в жизни поцелуй.
Я проводил Галку домой, а потом бродил до рассвета по затихшим пресненским переулкам и сочинял новую оду о любви.
Через несколько дней мы опять дежурили вместе. Я читал Галке новые стихи. Она лежала на теплом железе, закинув руки за голову, и задумчиво смотрела на темное небо, пересеченное белыми лучами прожекторов Потом я склонился над Галкой и опять почувствовал запах ее волос. Я поцеловал Галку. Рука моя нечаянно коснулась ее груди.
А зенитки, не жалея снарядов, били по фрицу. И от каждого залпа вздрагивала крыша…
Это было совсем недавно, всего месяц назад. Я взглянул на Галку, она на меня.
Галка спустилась с верхних нар, наполнила кипятком кружку и села около меня. Нет, я не могу смотреть в ее глаза, не могу видеть ее туго заплетенную косу.
— Может, сухариком угостишь? — весело сказала Галка.
Я пошарил в мешке и нашел кусок халы.
Я вспомнил, что мы ели эту халу, когда отец уже ушел на фронт, но хлеб продавали без карточек. В булочной не было батонов, я купил халу и килограмм черного.
— Сейчас бы очутиться на крыше нашего дома, — сказал я.
— А на Луну не хочешь?
— На крышу!
— Я хочу домой, к маме, — сказала Галка. — Она бы сделала что-нибудь вкусненькое. Она даже из ничего может приготовить вкусное блюдо. Когда вернемся, попробуешь.
— Как же ты меня представишь?
— Скажу, что ты мой друг.
— Не поверит!
— Почему же?
— Я не умею с девчонками дружить. Это у меня на лице написано.
Галка засмеялась:
— Значит, ты мне не друг?
— Я люблю тебя! — шепнул я.
Я увидел, как зарделись румянцем ее щеки. Мне стало радостно. Я взял Галку за локоть, но она легонько оттолкнула меня и еле слышно произнесла:
— Не надо! Увидят!
— Пусть!
Галка отрицательно покачала головой, но в глазах ее была покорность, и я положил свою руку на ее.
В этот самый момент к нам пододвинулся Вовка.
— Я угощу Галочку печеньем, — сказал он и протянул коробку.
Интеллигентный парень! Только не вовремя в разговор встревает.
Галка взяла печенье.
У Вовки, наверное, и сухарей-то дома нет — одно печенье. У него дома все не так, как у нас. Нам с братишкой мать нажарит на завтрак картошки с мясом. А Вовке на тарелке подают бутерброды с колбасой и сыром, чашку кофе и яблоко. У меня бы с такого завтрака через час живот подтянуло.
— Здорово, что мы вместе едем, — сказала Галка.
— Конечно, это прекрасно, — поддакнул Вовка.
— Вы знаете, мальчики, — воскликнула Галка, — когда мы жили во дворе, то как-то и не замечали друг друга. «Здравствуй, Вовка, Женя или Миша, и до свидания». А теперь все как родные…
— Особенно вы с Колей, — произнес Вовка.
— Тебе-то какое дело? — огрызнулся я.
— Я хотел сказать, что это очень хорошо! — начал оправдываться Вовка и поправил свои внушительные очки.
Галка жевала печенье. В глазах ее были искорки смеха. Она сказала:
— Наш Коля как вулкан. Его чуть тронь — он начинает кипеть и клубы пара пускать.
Галка заливисто смеялась.
Вдруг впереди что-то громыхнуло, вагон качнулся. Заскрипели тормоза, и мы полетели к стенке, толкая друг друга и обливая кипятком.
Опомнившись, мы бросились к двери. На насыпи стоял школьный военрук и в рупор кричал:
— Всем в укрытие!
Никакого укрытия поблизости не было, и мы стали прыгать под откос в канаву. Мы услышали гул и увидели самолет с черными крестами.
Из-под крыла, как стальная капля, оторвалась бомба и полетела вниз.
Бомба набирала скорость. Она летела прямо на нас. Рев ее заслонил все вокруг. Я закрыл голову руками.
По перепонкам больно ударил воздух. А в высоте опять слышался тоненький, все усиливающийся свист бомбы.
Опять содрогнулась земля.
Гул самолетов стал тише.
Военрук подал команду, и мы встали. К нам подбежал Мишка.
— Ведь это же как ка войне, ребята! — радостно воскликнул он.
Мы пошли смотреть то место, где упали бомбы. Мы стояли на краю огромной воронки.
— Бомба фугасная, — говорил военрук, будто он проводил военное занятие. — Предположительно она весила шестьсот килограммов.
Воздух был насыщен запахом свежей земли.
Нетерпеливо загудел паровоз, и мы побежали к вагону. Тут стоял какой-то мужик с мешком.
— Ребятки, — просил мужик, — пустите христа ради. Я где-нито с краешку присяду. Много ли мне места надо. Пустите, родимые.
— А вам куда? — спросил Женька.
— Туда. — Мужик махнул на восток. — Ехали мы на машине, тут недалече дорога. Мотор спортился. А теперь чего делать? До Сибири пехом не дойдешь. Пустите!
— Ладно, — сказал Женька. — Не идти же пешком по шпалам.
Мужик сел около печки, снял шапку-ушанку, почесал нестриженый затылок и, когда поезд тронулся, сказал:
— Слава богу, поехали!
Мы сидели с Галкой рядом. Вовка лежал, глядя в потолок.
— А ведь бомба могла попасть в наш поезд, — сказала Галка. — И тогда…
— Ничего хорошего, — подтвердил я.
— Этот фашист целился прямо в нас, — продолжала Галка. — Что мы ему сделали?
— Это же война, Галочка. — Вовка приподнялся и сел рядом с нами.
— Мы-то школьники! — произнесла Галка.
— Мы потенциальная сила! — ответил я.
Вдруг все мы почувствовали кисловатый раздражающий запах свежего хлеба. Мужик резал складным ножом хлеб, клал на него сало и неторопливо жевал.
— Зачем вы его посадили? — спросила Галка, глотая слюну.
— Помочь хотели! — ответил Мишка, который тоже не спускал глаз с хлеба и сала.
— Откуда вы едете? — спросил я мужика.
— Известно откуда, из-под Москвы! — не переставая жевать, сказал мужик. — Все оттудова. Покидают родную столицу.
— Покидают ее, предположим, не все! — не согласился Мишка.
— Все, кто может, бегут, — сказал мужик. — Читал намедни в газетах. Один директор хозяйство бросил и удрал. Расстрелять. Еще шофера какого-то из пекарни расстреляли. Да мало ли кого, чего… Что там сейчас делается?
— А вы какой пост бросили? — спросил Вовка.
— Да какой же у меня пост! Под Москвой живу, слыхали, Турист станция. У меня там домик да огород. Корову-то зарезал, продать успел. А тут гляжу, немцы катятся — надо мотать удочки. Баба-то осталась приглядеть за домом, а я поначалу все пехом да пехом, а уж потом на машину пристроился: хлеба шоферу дал. Вовремя уехал. Теперь из Туриста не уедешь. Немцы-то, они, считай, в Москве!
— Как это — в Москве? — спросил Вовка.
— Один добрый человек еще вчерась говорил, что их танки в Сокольники прорвались.
В вагоне стало тихо.
А колеса по-прежнему отстукивали свой железный ритм. И мне вдруг стало казаться, что мир перевернулся вверх ногами: земля, небо, облака, горы и сама жизнь — все сдвинулось со своего привычного места, закружилось и полетело в тартарары.
Только скулы мужика, поросшие рыжей щетиной, движутся, движутся, как рыбьи жабры.
Я больно схватил Галку за руку.
— Враки все это! — сказал я.
— «Враки»! — усмехнулся мужик и покачал головой. — Ты говори: хорошо, если они сейчас по Красной площади не маршируют.
— Ничего вы не знаете! — крикнул Вовка. — Не сдадут наши Москву!
— Дай бог! — сказал мужик.
— Ничего он не знает! — крикнул Мишка.
— Дай бог, — повторил мужик и, помолчав, добавил: — Я закурю, ребятки. Дым в печку пущать буду.
И опять молчал вагон. И от этого страх еще больше заползал внутрь. Уж лучше кричать, ругаться, бить этого волосатого мужика.
Никто не хотел смотреть друг другу в глаза, как будто в глазах была написана наша вина. Я лег и смотрел на потолок. Но слова мужика, как ржавчина, жгли мозг. Я видел свой родной двор, где мне знаком каждый закуток. Они уже входят в этот двор. Ломают памятник Ленину, который стоит в сквере перед домом, топчут сапогами цветы на клумбе, которые каждый год сажает Гречева. Они нажимают кнопочку нашего дверного звонка, над которой написано: «Денисов П. А. — два звонка».
— Не могу! — сказал я Вовке и поднялся. — Может, в карты сыграем?
— Давай, — согласился Вовка, хоть и не любил играть.
Я достал из «сидора» колоду карт и спустился вниз к печке-«буржуйке». Мужик, прислонившись к стенке, дремал, обхватив мешок руками. Когда я сел рядом, он открыл один глаз и, заметив карты, спросил:
— Видать, в картишки сыграть хотца?
— «Хотца»! — передразнил я мужика. «Лучше бы тебя здесь и не было».
Вслед за Вовкой с верхних нар спустился Мишка.
— В подкидного дурака, — предложил я.
— Лучше в очко, на щелчки, азартнее! — сказал Мишка— Мы один раз играли, помнишь?
— Возьмите в компанию. — Мужик пододвинулся.
— Пусть садится, мы ему нащелкаем, — шепнул мне Мишка.
Мне было все равно. Лишь бы не думать о фашистах.
— Кидай по одной, — сказал мужик, — у кого самая маленькая, тот банкует.
Самая маленькая вышла мужику. Он взял колоду и долго мешал карты. Пальцы у него короткие и неуклюжие.
— Придумали — на щелчки, — сказал мужик. — Так только детвора играет. А вы взрослые парни. Небось деньжат из дома дали. Лучше на деньги.
— Можно и на деньги, — сказал Мишка.
Мужик долго рылся за пазухой, шуршал бумажками и наконец вынул на ощупь десятку.
— Я на все, — произнес Мишка.
Мужик дал Мишке карту и уставился на него своими маленькими, как буравчики, глазами.
— Могу еще одну подбросить, — сказал мужик. — Для хорошего человека не жалко.
— Давайте.
Мужик дал карту, и у Мишки вышел перебор.
Теперь глаза-буравчики были обращены в Вовкину сторону.
— На рубль, — сказал Вовка.
— Ать, — сказал мужик и дал Вовке карту.
Вовка, не снимая очков, протер их большими пальцами и сказал:
— Двадцать одно!
— Черт те дери! — воскликнул мужик и повернулся ко мне.
— Я по банку!
— Ать! — произнес мужик, не спуская с меня своих колючих глаз.
Валет. А зачем он мне?
— Ать! — воскликнул мужик и дал мне туза.
Перебор.
Я достал бумажник — старый отцовский бумажник. Вынул деньги и положил в шапку. Мать давала эти деньги. Я помню, как она их считала.
Услышав, что идет игра на деньги, многие подсели посмотреть Чья-то голова свесилась с верхних нар.
А нам не везло. И Мишке, и Вовке, и мне. Круг подходил к концу. У меня в руках зажата восьмерка. Я знаю, что с такой картой не следует рисковать. Но если я не ударю по банку, наши деньги перейдут в карман к мужику.
— На все! — сказал я.
— А ведь тут много деньжат-то набралось, — сказал мужик и запустил руку в шапку, как в ведро с рыбой.
— На все, — повторил я.
— А платить есть чем?
— Говорю, на все, — сказал я, хотя точно не знал, сколько у меня осталось денег.
— Ать! — произнес мужик и бросил карту.
Я положил карту на свою и стал потихоньку, по чуть-чуть выдвигать ее. Сначала показался червонный знак. Потом голова дамы. «Ага! — радостно подумал я. — Одиннадцать: мне бы десятку».
Мужик потихоньку вытащил карту и так же тихо положил ее передо мной.
Я схватил карту. Король. Пятнадцать очков. Хуже не бывает.
Вовка заглянул ко мне в карты и спокойно, как будто ничего не произошло, сказал:
— Еще одну!
— Ать! — И мужик открыл туза. — Туз, он всегда туз, — сказал он, пододвигая к себе шапку с деньгами.
Мужик стал аккуратно расправлять бумажки и складывать одну на другую, шепча под нос:
— Сорок пять, шестьдесят, восемьдесят пять, сто пятнадцать… Сто семьдесят целковых, — сказал мужик и ухмыльнулся.
Я вынул из бумажника деньги. Было только семьдесят два рубля. Эти деньги мужик тоже аккуратно пересчитал и сложил одну бумажку на другую.
— Не хватает!
— Я потом отдам! У ребят займу.
— Потом, милок, земля травой порастет. Нет денег, давай какую вещичку.
— У меня только валенки есть.
— Сгодятся и валенки. Небось нерваные?
— Не отдавай ему валенки, пошел он к черту, — сказал Женька.
— Как это пошел к черту?! — возмутился мужик. — Игра есть игра. Это все одно что пришел в столовую, поел, а потом говоришь: пошел к черту.
Я достал валенки и отдал мужику.
Мужик по-хозяйски оглядел валенки, а я вспомнил, как они стояли прислоненные к столу. «Отцу на фронте, наверное, дадут валенки», — говорила мать.
— Теперича в расчете, — сказал мужик и стал запихивать валенки в мешок, где лежало сало и хлеб.
— Послушайте, я не знаю, как вас зовут, — обратился к мужику Вовка, — но это нечестно — брать валенки. Мы едем в Сибирь. Николаю будут нужны валенки…
— Зовут меня Максимыч, а валенки мне тоже сгодятся. — Мужик поскреб затылок. — Если у тебя деньжонки есть, плати за дружка. Валенки отдам.
— У меня нет денег, понимаете.
— Нет, так сиди и помалкивай в тряпочку.
— Ладно, Вовка, — сказал я и полез на верхние нары.
Тут я увидел Галку. Ее огромные черные глаза смотрели в мою сторону с презрением.
— Не стыдно? — спросила Галка.
— При чем тут стыдно? Не повезло.
— Как же ты без валенок в Сибири будешь? Минус сорок градусов.
— В ботинках проживу.
— И ты, — Галка подергала за рукав Вовку, — сел в карты играть, музыкант.
— Видишь ли, Галочка, — Вовка поправил очки, — мы играли не потому, что мы картежники, а потому, что на душе тоскливо…
— Комсомольцы, школьники! — сказала Галка и, отчаянно махнув рукой, полезла на свое место.
Мы решили обязательно на первой же остановке узнать правду о Москве.
Поезд остановился. Мы отодвинули дверь и увидели директора школы с каким-то военным.
— Для капитана-фронтовика у вас местечко найдется? — крикнул нам директор.
От радости мы даже не могли пошевелить языком. А директор уже подсаживал капитана в вагон. Левая рука капитана была на перевязи.
— Будем знакомиться, — сказал капитан. — Моя фамилия Соколов.
— Мы ученики девятого класса, — за всех выпалил Женька.
— А я Максимыч. По пути с ребятами, — сказал мужик, хоть его никто не спрашивал.
Капитан сел около печки, погрел над ней правую руку, залез в карман и вынул пачку «Беломора». Он дотронулся папироской до раскаленного металла «буржуйки» и несколько раз подряд затянулся.
Сорок пар глаз были прикованы к капитану. Казалось, что он сошел с экрана кино. Обветренное и обожженное солнцем лицо. Упрямый подбородок с ямочкой посредине. Глаза черные, жгучие, под мохнатыми, как гусеницы, бровями. Перевязанная рука и старенькая, видавшая виды шинель. Фуражка, выгоревшая на солнце. И сидел капитан как-то небрежно, как могут сидеть только бывалые люди.
