На одной скамейке сидел старик с исхудалым лицом. Он глодал корку хлеба. Рядом расположилась молодая женщина с чемоданами. Она положила на них руки, как ворон крылья на добычу.
— Барыня ты, вот ты кто, — прошамкал старик.
— Чемоданов-то сколько! — добавила сидящая неподалеку женщина с ребенком. — А нашего брата из-за этих чемоданов в вагон не пускают.
— Я вот сейчас позову милиционера, — сказала молодая женщина. — Он тебе покажет!
— Испугала милиционером!
Мы с Вовкой продвигались дальше. Кругом люди — усталые, печальные.
На подоконнике сидела девушка. Худенькая, с голубыми глазами и косичкой за спиной. Она смотрела перед собой в одну точку. Кажется, она плакала, но слез не было видно.
— Около вас можно присесть? — спросил я.
— Место не купленное! — ответила девушка, даже не посмотрев в нашу сторону.
— Ты здесь меня подожди, — сказал я Вовке, — а я узнаю, когда эшелон на Москву пойдет. Может, мы таким же самым способом, как сюда приехали, и в Москву отправимся.
— Сомневаюсь, — сказал Вовка. — Думаю, что дело у нас швах…
— Тебе уж обратно в школу хочется. Так иди к капитану. Он тебе билет в мягкий вагон выдаст. Нытик! Я тебе так скажу: уж если решили — значит, добьемся. И отступать нельзя. Не посадят в поезд — к грузовику прицепимся. В конце концов, у нас ноги есть — пешком до фронта дойдем. Сиди здесь и жди!
Я стал пробираться к выходу. Теперь я был умнее. Я шел вдоль стенки. Настроение у меня, конечно, препоганое. Но надежды я не терял. Больше я за Вовку переживал. Маловер он и скептик. Привык к легкой музыкальной жизни. А как в оборот попал, так у него дело швах.
Но оказалось, что переживал я за него зря. Чужая душа — потемки! Как только я ушел, у Вовки начался разговор с этой грустной девушкой. Разговор доподлинно мне стал известен потом, через несколько дней.
— У вас какое-нибудь горе? — спросил Вовка девушку.
— Сейчас у всех горе и несчастье! — ответила она, мельком взглянув на Вовку.
— Верно, — поддакнул Вовка. — Но все люди бывают несчастны по-разному, так Лев Толстой сказал.
Девушка удивленно посмотрела на моего приятеля.
— А вы куда едете? — спросил Вовка.
— Никуда!
— А зачем же на вокзале?
— От тетки убежала.
— Почему?
— Много будешь знать, быстро состаришься.
Кажется, Вовку смутил этот резкий ответ девушки, и он замолчал.
Девушка вдруг спросила:
— Как тебя зовут?
— Вова.
— А меня — Нина. Я из Харькова.
Они опять помолчали, и Вовка деликатно сказал:
— Люди должны больше знать друг о друге.
— Может быть, — ответила девушка. — Ты знаешь, что такое нудный человек… Это тот, кто о своей жизни рассказывает.
Опять девушка будто не замечала собеседника. Ее большие голубые глаза смотрели безразлично. Будто она была одна в этом огромном зале, среди тысячи людей.
Вовка рассматривал девушку. Ему нравились очертания ее подбородка, губ, правильная линия лба, ее светлые, выгоревшие на солнце волосы, заплетенные в тугую косу.
— Если у тебя никого нет, зря ты убежала от тетки! — сказал Вовка.
— Нет, не зря! — произнесла девушка, и в глазах ее мелькнуло зло. — Тетка моя богомолка, кликуша, она говорит: «Ты прикинься дурочкой и милостыню проси. Иначе чем я тебя кормить буду?» А я лучше с голоду умру…
— С голода нельзя умирать. У тебя должны быть какие-то планы.
— Какие там планы… Никто не знает, что будет с ним завтра. Люди знают, что было; не знают, что будет.
— Но к чему-то стремиться надо. Цель какую-то надо иметь, идеал…
— Смешной ты, парень, — сказала девушка, и взгляд ее повеселел. — «Лев Толстой, идеал!» Откуда ты такой взялся?
— Из Москвы, — просто сказал Вовка. — У тебя никогда не было идеала?
— Когда была маленькая, мечтала о длинном платье, как у матери.
— А потом?
— Все, что было потом, не имело идеала. Папа погиб на финской войне, а мама убита немцами в Харькове три месяца назад.
И опять у девушки был безразличный взгляд. Вовке вдруг захотелось дотронуться до ее руки, сказать ей какое-то очень ласковое слово, которого он еще никогда никому не говорил. Ему хотелось, чтобы оживился ее безразличный взгляд.
— Может, я могу тебе помочь? — сказал Вовка, и от того, что эти слова прозвучали так обыденно, он покраснел.
— У самих-то дело швах.
— Мы едем на фронт!
— Куда? — удивленно спросила Нина.
— На фронт. Мы из школы убежали. На фронт хотим!
— Послушай! — воскликнула Нина, и в ее глазах зажегся свет. — Возьмите меня с собой. Я ненавижу фашистов! Я отомщу за маму. Возьмите меня!
Нина схватила Вовку за руку и держала ее цепко, как будто в этом было ее спасение.
— А что, — растерянно произнес Вовка, не ожидая такого оборота дела, — возьмем. Вот придет Николай, скажу ему, и возьмем!
— По правде?
— Ну конечно! Мы же твердо решили бежать на фронт. Мы все обдумали.
В этот самый момент я и подошел и сразу заметил, что с Вовкой что-то неладное. У этого флегматика блестели глаза, щеки были розовые и уши красные. Такого я за ним никогда не замечал, хотя знаю я его еще с детского сада.
Да и девушка как-то по-другому смотрела на меня.
Я взял Вовку за рукав и хотел отвести в сторону.
— Можем здесь поговорить, — сказал Вовка, не двигаясь с места.
Я пожал плечами и сказал:
— Скоро военный эшелон на запад пойдет, попробуем прицепиться.
— Не выйдет, — встряла в разговор девчонка.
— Тебя никто не спрашивает, — резко бросил я.
— Не надо так, Коля, — очень деликатно произнес Вовка. — Я познакомился с девушкой. Ее зовут Нина.
«Ах ты тихоня! — подумал я. — Стоило мне отойти, как ты уже познакомился. Прошлой зимой, когда я тебе о Галке рассказывал, ты что говорил: „Понимаешь, Коля, я увлекаюсь музыкой. Мне не до девочек“. А теперь на вокзале девчонку подцепил. „Нина — картина, свинина, солонина“», — это я всегда к новому имени рифмы придумываю.
— Что же ты молчишь? — спросил меня Вовка.
— Что мне, «ура» кричать! — ответил я.
— Я уже несколько дней толкаюсь на вокзале, — сказала Нина. — Как только военный эшелон приходит, на перрон никого не выпускают. Красноармейцы по перрону ходят.
— Конечно, невозможно прицепиться, — поддакнул Вовка.
— Что ты подпеваешь! — возмутился я.
Я, конечно, и сам не очень верил, что можно прицепиться к военному эшелону. Ведь там не дурачки едут. Но девушка эта возмущала меня. Ее-то какое дело!
— Нина поедет с нами на фронт, — твердо сказал Вовка, как будто это уже давно было решено.
Я не знал, что ответить этому очкарику. Но по его глазам я видел, что он не шутит и не издевается надо мной.
— У Нины отец убит на финской войне, — продолжал Вовка. — Мама погибла три месяца назад в Харькове. Живет она у тетки, а тетка заставляет ее милостыню собирать.
Я посмотрел на Нину. Пигалица с тонкой шеей. Косичка болтается. Да куда тебе на фронт? В детский сад дорога…
— Ты меня удивляешь, Вовочка! — сказал я, не скрывая возмущения. — Как-нибудь самим бы добраться до фронта, а ты привесок нашел.
— Ты поаккуратней выражайся! — гневно крикнул Вовка.
В моей груди горело пламя гнева, а у Вовки, наверное, пылал любовный огонь. Мы молчали, исподлобья глядя друг на друга.
— Ни к какому эшелону вы не сможете прицелиться, — повторила Нина. — В армию можно попасть только через военкомат.
— Мы уже пробовали, — ответил Вовка. — У нас даже военком знакомый есть. Не берет. Молоды.
— А вы с какого года?
— С двадцать пятого.
— Одногодки! — сказала Нина и победно посмотрела на меня. — В армию берут с двадцать третьего…
Нина вынула из сумочки паспорт.
— Родиться бы на два года раньше!
«Стоп!» — сказал я сам себе и вынул паспорт. У меня блеснула гениальная мысль: переделать пятерку на тройку — всего-навсего хвостик в другую сторону завернуть. Эта гениальная мысль пронзила меня насквозь. На лбу у меня выступила испарина, которую я смахнул рукой.
— Ты чего, Коля? — спросил Вовка.
Я не знал, что делать — сказать или подождать. А Нина смотрела на меня пристально, глаза, голубые с прожилками, так в самую душу и лезут.
— Нужно переделать пятерку на тройку, — сказал я, ожидая, что Вовка радостно заорет на весь вокзал.
— Но ведь это подделка документа, — сказал Вовка. — За это карают.
— Идиот! — крикнул я. — Карать нужно тех, кто в тылу отсиживается.
Наверное, этой девчонке понравились мои слова. Она посмотрела на меня одобрительно.
— Неплохая идея, — сказала она.
— А если заметят подделку? — спросил Вовка.
— Могут заметить! — согласилась Нина. — Но военкоматам нужны люди.
Я не мог слушать Вовку. Мне хотелось поскорее подделать год рождения и бежать в военкомат.
— Ты бы спасибо, Вовочка, сказал мне. За то, что у меня гениальная мысль блеснула. А ты рассуждаешь.
— Между прочим, эту мысль тебе Нина подсказала.
Что с ним спорить, когда у меня все кипит внутри.
— У меня есть бритва, — сказал я по-деловому. — У кого есть черный карандаш?
Нина вынула из кармана карандаш и дала его мне. Я положил паспорт на подоконник.
— Здесь нельзя, — шепнула Нина. — Нужно под лавку залезть, там не увидят.
Шарики у этой девчонки работают! Хотя под лавку залезть не так просто. Около лавок на полу спят люди. Может быть, мы бы не нашли свободного места, если бы вдруг кто-то у выхода из зала не крикнул: «Поезд!» Вдалеке послышался стук колес.
Что тут началось! Люди хватали узлы, чемоданы.
Каждому хотелось выскочить на перрон, чтобы уехать дальше на восток, где, может быть, еще не так много эвакуированных, где можно достать хлеба и переждать эти страшные военные годы.
Отчаянные крики толпы усиливались. Все хотели прорваться на перрон.
Милиция сдерживала толпу. На этот поезд никого не должны были сажать. А кто этому верит! Каждому хочется уехать.
Милиционеры стояли цепью. Они взялись за руки, а главный выхватил из кобуры наган и, размахивая им перед носом людей, кричал:
— Стрелять буду!
Может, у него и патронов-то в нагане не было, но кричал он отчаянно, и люди пугались. Кто-то бросился в другие двери, выходящие на площадь. Остальные, толкая и давя друг друга, устремились вслед за ним.
Главный по-прежнему махал наганом и кричал:
— Стой!
Но разве он мог повернуть обезумевших людей…
Мы нырнули под лавку, разложили паспорта — тоненькие серые книжечки в жесткой обложке. Очень смешная фотография на моем паспорте. Я в белой рубашке, волосы коротко подстрижены. Мальчишка! Если бы приклеить другую карточку…
Вовка пристально разглядывал в паспорте свою фотографию. На карточке лицо у него худое. Пожалуй, старше меня выглядит.
Я внимательно разглядел пятерку, прицелился и осторожненько самым кончиком лезвия зацепил у нее хвостик. Немножко поскреб острым уголком, и пятерка перестала быть пятеркой. Как мне хотелось быть старше и увидеть на месте этой пятерки тройку!
Я еще раз поскреб лезвием. Теперь уже точно хвостика нет и никогда не будет. Карандаш, я заточил как иголку. Сначала приладился, как получше написать, наконец сделал эту маленькую черточку — получилась тройка. Теперь я на два года старше.
Я смотрел на тройку и, казалось, становился шире в плечах и выше ростом.
А Вовка и Нина затаив дыхание разглядывали мою работу.
— Вовк, возьми мой паспорт, — сказал я, — и представь, что ты военком. Читай!
Вовка улегся поудобнее и стал читать важно, как военком.
— «Денисов Николай Павлович. Время и место рождения: одиннадцатое июля, одна тысяча девятьсот двадцать третий год, город Москва».
Улыбка не сходила с моего лица.
— Ничего! — сказал Вовка. — Если наискосок смотреть, карандаш немножко отсвечивает.
— Военкомы только прямо смотрят, Вова! — бодро заявил я. — Возьми карандаш и действуй.
— Может, ты мне сделаешь, — попросил Вовка. — У меня руки дрожат.
Руки у него дрожат! Не стыдно при девчонке так говорить.
Я взял Вовкин паспорт, и опять острый кончик лезвия зацепил хвостик пятерки. Теперь я чувствовал себя увереннее. Я уже знал, как надо выводить троечку.
— За одну минуту я сделал тебя старше на два года, — сказал я Вовке. — Отец с матерью не могли бы такого сотворить.
Вовка любовался моей работой. Он внимательно смотрел в паспорт, протирал очки и снова смотрел в него. Потом закрывал паспорт, быстро раскрывал его и пристально смотрел на год рождения.
— А мне тоже сделаешь? — попросила Нина.
— Давай!
Настроение у меня было самое радужное. В паспорте Нины троечка получилась что надо. Даже наискосок не отсвечивает.
— Но тебя не возьмут в армию, — сказал я Нине, хотя, возможно, и не стоило обижать ее. — Ты посмотри на себя в зеркало. Две тоненькие ручки, шейка, как спичка, и коса.
— Возьмут, — убежденно произнесла Нина. — С двадцать третьего — значит, возьмут.
— Нет.
Нина задумалась. Какое удивительное у нее лицо! То радостно светится, то вдруг мрачнеет.
— А может, мне косу обрезать? Скажите, ребята! Тогда я старше буду выглядеть.
Я молчал. Какое мне дело до ее косы!
— Жалко, — сказал Вовка. — Красивая коса.
— Она потом вырастет, Вова. А сейчас обрежем. Ну, давайте, ребята. — Опять у Нины светилось радостью лицо. — Коля, у тебя есть лезвие. — Нина торопливо расплетала косу.
— Лезвие у меня есть, но я не парикмахер. Бери и режь. — Я положил перед Ниной лезвие бритвы.
— Мне неудобно самой. Давай, Вова. — Нина говорила торопливо, с волнением.
Вовка взял лезвие и стал резать Нинины волосы. Лицо у него было серьезное. Не так-то просто отрезать косу лезвием безопасной бритвы. А Нина замерла, откинув голову назад. Как будто ее в рыцари посвящали.
Мне хотелось схватиться за живот и хохотать. Хохотать до слез! Вовка — парикмахер! Вот к чему приводят трали-вали с девчонками. Режь, Вовочка, старайся, она тебя еще не то заставит делать…
Вы, конечно, не поверите, но мы — это уже не Вовка и Колька. Мы — курсанты. Товарищи Берзалин и Денисов. На нас гимнастерки, шинели, петлицы Лепельского военно-минометного училища в Барнауле. Еще на нас кирзовые сапоги и серые шапки-ушанки со звездочками на лбу.
Мы идем в строю, чеканя шаг, и поем:
Выходила на берег Катюша,
На высокий: берег, на крутой.
Старшина Ермаков заставляет нас петь «Катюшу», потому что эта песня ему наверное нравится.
Вовка посмотрит на меня и улыбается. А у меня тоже улыбка лезет во весь рот. А почему бы не улыбнуться? Все страшное позади. Как мы робели, когда в военкомат пришли!
— Здравия желаем, — сказали мы майору, на груди которого медаль «Двадцать лет РККА».
Майор хмуро посмотрел на нас и потребовал паспорта. Он взглянул в мой паспорт, потом на меня и спросил:
— Фамилия?
— Денисов.
— Год рождения?
— Одна тысяча девятьсот двадцать третий.
«Ну, — думаю, — сейчас наискосок посмотрит в паспорт — и в милицию!»
— Образование? — спрашивает майор.
— Восемь классов.
И вдруг слышу:
— Годен.
Майор положил паспорт на другие паспорта, которые лежали кучкой.
— Следующий.
А я все стоял как дурак и не верил своим ушам. «Годен»! Это значит, меня возьмут в армию, пошлют на фронт! Значит, мечта моя сбылась.
— Следующий, — повторил майор и бросил на меня недовольный взгляд.
Вовка сделал шаг вперед.
— Фамилия?
— Берзалин.
Майор смерил Вовку взглядом с головы до ног.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот двадцать… — И тут Вовка замялся и чуть не испортил все дело.
— Забыл, когда родился, — сказал майор.
— Двадцать третий.
— Образование?
— Восемь классов.
— Годен. Следующий! — крикнул майор.
Перед майором стояла Нина. Он посмотрел на нее, и мне показалось, что на его хмуром лице мелькнула улыбка. Уж очень смешно торчали у Нины коротко обрезанные волосы.
— Фамилия?
— Ефремова.
— Вы все вместе, что ли, пришли? — спросил майор.
— Так точно, товарищ майор, — по-военному ответила Нина.
Очень смешно обрезал ей волосы Вовка. Даже шутник-парикмахер не смог бы так сделать, хотя без косы Нина повзрослела. На лбу она себе челочку сделала. А косу в газету завернула и в сумку спрятала.
— Значит, в армию хочешь? — спросил майор Нину.
— Так точно! — опять по-военному отрапортовала Нина. — Медсестрой или пулеметчицей. Я за мать отомстить фашистам хочу.
— Мать убили?
— Под Харьковом. А отец погиб на финской войне.
— Я тоже воевал на финской, — сказал майор и, еще раз взглянув на Нину, положил ее паспорт в ту же кучку, куда и наши.
— Подождите в коридоре, — сказал майор.
Мы сидели молча. Радость у нас перемешивалась со страхом. От этого озноб пробегал по спине и минуты казались вечностью. Вдруг заметят нашу подделку! Вдруг сейчас откроется дверь. «Денисов, Берзалин, Ефремова, ко мне! — рявкнет майор. — В милицию, под суд!»
