Сивачеву стало жутко. Он опустил бинокль, а Хрущов помахал рукой, положил бинокль на подоконник и смеясь сказал:
— Я ему ручкой сделал. Интересный случай, но неприятно все-таки попадаться с поличным… Идемте.
Они прошли в столовую, где уже стоял самовар.
— Я его уже давно наблюдаю, — сказал Сивачев. — Как вы рассказали про эту молнию, я сейчас же сообразил. И вот видали?
— Интересно, очень интересно.
— Как вы думаете, что это такое?
— Вероятно ученый какой-нибудь. Делает опыты. Теперь будем его наблюдать. Вот мне и развлечение.
— А я хочу разыскать его.
— Что ж, познакомиться с таким любопытно.
Сивачев собрался уходить.
— Меня-то не забывайте, — говорил Хрущов. — Приходите, вместе смотреть будем, а потом ужинать. Старуха вареники с черникой сделает — язык проглотите.
Он проводил Сивачева до дверей и дружески простился с ним.
Сивачев вернулся домой и тотчас взял план Ленинграда и линейку. Сверившись с записью, он точно уложил линейку по румбу компаса и провел линию от дома, где жил Хрущов. Новая линия пересекла проведенную раньше под острым углом.
Сивачев взглянул на точку пересечения. Она находилась на Глазовой улице.
Утром, взяв с собой обычный чемоданчик с необходимым туалетом, Сивачев поехал к Крестовскому мосту на урок плавания. День был необыкновенно жаркий и Сивачев был рад поплескаться в воде.
Река уже была полна купающимися. Трое из плавающих тотчас вышли на берег, чтобы помогать Сивачеву, так как были лучшими пловцами и готовились в инструкторы. Один из них, парень лет двадцати, с широким, добродушным лицом, с плечами, грудью и руками, словно выкованными из железа, обратился к нему:
— Я, Павел Петрович, покупался только, а помогать вам не буду.
— Это почему, товарищ Груздев?
— Уморился за ночь. На пожаре был.
— На пожаре? Где?
— За Невской заставой, на фанерной фабрике. Часов в десять загорелось, а к девяти утра только-только огонь сбили. Как полыхало — и сказать нельзя! Я там всю ночь и суетился.
Сивачев вздрогнул.
— В десять часов говорите? За Невской заставой?
Груздев кивнул.
Мысли вихрем закружились в голове Сивачева.
«Человек в ермолке. Примерно в десять часов вылетели его шарики… и не вернулись… и он смотрел в трубу в ту сторону. Да! В ту сторону. Но может быть это простое совпадение?»
— Это имени Ногина?
— Она самая.
Сивачев кивнул и вошел в воду. Ему необходимо было успокоиться, притти в себя.
Он нырнул, поплыл на груди, потом на спине, стоя. Ученики следили за его движениями, а он думал.
«Надо разузнать на месте. На этой фабрике он занимался физкультурой и с секретарем коллектива он был в дружеских отношениях. Надо съездить туда и все узнать, что можно. Непременно сегодня же!»
Он вышел из воды и накинул на плечи халат.
Время прошло быстро, урок кончился.
Сивачев вытерся, оделся, схватил чемоданчик и торопливо двинулся в путь.
Трамвай номер двенадцать, потом номер семь. Минут через сорок Сивачев уже подходил к фабрике.
Следы пожара видны были сразу, да и на самой фабрике еще оставалась дежурная часть, зорко следя, не покажется ли где незатушенный огонь. Кругом валялись обгорелые доски и балки, листы железа, битые стекла. Земля была пропитана водой и везде стояли лужи.
Сивачев вошел в правление и знакомой дорогой прошел в комнату коллектива партии.
Секретарь Кумачев, усталый и сразу постаревший, приветливо поздоровался и сказал:
— Какими судьбами?
Сивачев сел и поставил чемоданчик подле себя.
— Да вот про пожар услыхал и решил заехать.
— Погорели, как есть. Штабели досок сгорели и склад. Еле-еле главный корпус отстояли. А как горело! — он махнул рукой.
— А почему загорелось?
— Причина одна — огонь, а откуда он взялся — неизвестно. Думай, что хочешь. Главное, сразу загорелось — и доски и склад. Склад весь закрытый, кирпич да железо. А доски — на дворе. Сторожа если? Народ честный, трезвый…
— Слушай, — сказал Сивачев, — будь друг, пойдем — посмотрим…
Кумачев встал и бросил папиросу.
Они вышли на двор, на котором стояли отдельные корпуса фабрики.
В углу двора на огромной площади чернели груды угля, залитые водой.
— Вот это все, что от досок осталось, — сказал Кумачев. — Костер! Подойти нельзя было. А склад — во!
Он показал на здание в другом конце двора. Оно стояло с закоптелыми стенами, со снятой крышей, с выбитыми стеклами.
— Много добра пропало!
Они вошли в корпус. На земле стояли лужи черной от угля воды, по сторонам высились четыре стены и над ними синее небо.
Сивачев стал осматриваться и вдруг нагнулся: на земле лежал кусок железа необычайной формы.
— Что это?
Кумачев посмотрел и сказал:
— Вот жар какой! Надо думать, это кусок рамы от окна. Видишь, железо и то сплавилось.
— Видишь, железо и то сплавилось, — сказал Кумачев.
— Я возьму, — сказал Сивачев.
— Бери. Такого добра не жалко!
Назойливые мысли мелькали в голове Сивачева.
— Ты не думаешь, что тут поджог? — спросил он.
Кумачев дернул головой.
— Ефрем Мартынович, тебя директор зовет! — закричал с крыльца конторы лохматый человек в серой блузе.
— Иду! — отозвался Кумачев и протянул руку Сивачеву. — Я пошел! Будет время, заезжай домой. Потолкуем, и жена рада будет…
— Спасибо!
Кумачев пошел по двору, а Сивачев направился в правление, чтобы захватить свой чемоданчик.
Было уже четыре часа и он решил проехать к Хрущову и поделиться с ним своими мыслями.
И здесь его встретила новая неожиданность.
Уже подымаясь по лестнице, он почувствовал какую-то неясную тревогу. Внизу у дверей стояло несколько человек и о чем-то оживленно говорили, причем одна женщина сокрушенно качала головой. На первой площадке разговаривали вполголоса две женщины.
Дойдя до третьей площадки, Сивачев увидал, что дверь в квартиру Хрущовых открыта и в передней стоит сама Хрущова с платком в руке и разговаривает с незнакомцем, а дальше, в гостиной, стоит Гришин.
Сивачев вошел в переднюю и Хрущова, увидев его, обернулась и, не здороваясь, резко и вызывающе спросила:
— Скажите, что вы делали со Степаном Кирилловичем здесь у окошка с биноклями? — она указала на гостиную.
Сивачев смутился.
— А что? Смотрели…
— На что?
Сивачев почувствовал в ее голосе неприязнь.
— Просто на дома… вдаль, — ответил он и спросил в свою очередь: — А в чем дело?
— Он умер… вчера… сразу, — и Хрущова закрыла лицо платком.
На мгновенье у Сивачева помутилось в глазах, но он быстро овладел собой.
Там на столе лежал большой грузный Хрущов…
В гостиной с ним поздоровался Гришин и провел в столовую. Там на столе лежал большой грузный Хрущов. Теперь лицо его не было красно, глаза и рот были полуоткрыты, и когда Сивачев подошел, ему показалось, что Хрущов смотрит на него и что-то хочет сказать.
Гришин стоял подле Сивачева и вполголоса говорил:
— В три часа ночи пришла телеграмма. Приехали с шестичасовым. Старуха рассказывает, что после того как вы ушли, он подошел к окошку и стал смотреть в бинокль. Она со стола убирала и ходила из столовой на кухню. Вдруг что-то треснуло, а потом громыхнуло. Она вбежала, а он уже на полу и мертвый. Она крик подняла. Соседи пришли, его на кровать положили. Доктор был.
— И что доктор?
— С доктором я виделся. Удар, говорит. Что ж, человек полный, шея короткая, любил выпить…
Сивачев бессильно опустился на стул.
Может быть и удар. Может быть и фабрика горела случайно, но в мыслях его оба случая связывались с человеком в ермолке.
Человек этот вчера, выпустив свои шары, не ждал их назад, а смотрел в подзорную трубу и что-то делал подле своей машины. Человек этот позднее навел трубу прямо на окошко в гостиной и несомненно ясно увидел Хрущова с биноклем. Это было жуткое мгновенье. А теперь… фабрика сгорела, Хрущов мертв.
Комната понемногу наполнялась людьми.
Сивачев перебрался в маленькую гостиную и сел там между печкой и пианино, откуда вчера смотрел из своего бинокля.
Он поднял глаза и стал смотреть в сторону зловещей стены. Она поднималась над крышами других домов, и он увидал одинокое окошко. Оно было раскрыто и Сивачеву показалась в нем фигура человека.
Разглядеть его он не мог. Может быть он теперь следит через подзорную трубу за тем, что происходит здесь.
Сивачев оглянулся, ища бинокль, и вдруг на полу у окошка увидал блестящий предмет. Он осторожно подошел, нагнулся и поднял. Сомнения не было. Это была расплавленная и потом застывшая алюминиевая оправа бинокля.
Сивачев зажал свою находку в руке и потихоньку вышел из квартиры.
День выпал исключительный.
Сивачев зашел в столовую, наскоро пообедал и по телефону позвал к себе домой Барсукова.
Вернувшись домой, Сивачев лег отдохнуть. Было уже семь часов.
За стеной тарахтела швейная машина, и он тотчас заснул под ее однообразный шум и проснулся только тогда, когда в соседней комнате раздался голос Барсукова:
— Есть жив человек?
— Есть, есть! — отозвался Сивачев.
Барсуков бросил на стол шляпу, взлохматил свои волосы, опустился на диван и закурил папиросу.
— Чорт возьми, высоконько вы живете. Лез, лез. Ну, что у вас за дела?
— Большое дело, — ответил Сивачев.
— Так. Ну, выкладывайте.
Барсуков выпрямился на диване.
— Скажите, как могло это произойти? — спросил Сивачев, кладя на стол сплавленные кусок железа и оправу бинокля.
Барсуков взял их в руки, внимательно осмотрел и положил на стол.
— Что за вопрос? — ответил он, — это — сплавленное железо, это — алюминий.
— На пожаре могли сплавиться?
Барсуков тряхнул головой.
— Зависит от степени жара. Алюминий свободно, хотя все-таки… Для него нужно 700 градусов. Это возможно. Что касается железа, для этого требуется 1.550. Это уже труднее…
— А если электричество, молния?
— Ну, тогда и золото, и платину сплавишь.
Сивачев кивнул.
— Теперь еще вопрос. Вот вы говорили, что кто-то получил шарообразную молнию…
— Плантэ…
— Ну, вот, Плантэ! А можно ли этакую молнию послать куда-нибудь? Пустить как пулю или мину?
Барсуков пожал плечами.
— Чего теперь нельзя… Сейчас мы еще не знаем этого секрета, но несомненно над этим думают. Да вот вам! Недавно было опубликовано, что Маркони изобрел аппарат для передачи электрической энергии на расстоянии. А у нас в Нижнем профессор Бонч-Бруевич передал электрическую энергию через Волгу. Правда, совсем малой силы, но передал. Понятно, в обоих случаях это не шарообразная молния. Это вероятно вроде радиопередачи, но не все ли равно? В наше время чудеса исчезают или, наоборот, все кругом становится чудесным. Но для чего это вам? Любопытства ради?
— Не только. Тут большое дело, и я к вам обратился, потому что одного вас знаю. Так сказать спеца.
Барсуков пытливо посмотрел на него.
С полчаса смотрел Барсуков в бинокль. Потом положил бинокль на подоконник и откинулся на спинку стула. Лицо его покраснело, глаза блестели.
— Да, чорт возьми! — проговорил он, — это занимательно.
Сивачев кивнул.
— Вы видели, как он пускал шары?
— Видел… три шара один за другим…
— И они вернулись?
— Два.
— Значит он смотрел в трубу?
— Смотрел. Потом закрыл окошко. Кажется смеялся. Но что у него за приборы? Кто он?
Барсуков вскочил со стула.
— Ну, а теперь я вам расскажу свои истории, — сказал Сивачев и подробно рассказал про знакомство с Хрущовым, про свои наблюдения, пожар фабрики и смерть Хрущова.
Во время его рассказа Барсуков садился, вскакивал, бегал по комнате и ерошил волосы.
Сивачев окончил, помолчал и спросил;
— Ну, что вы скажете?
— Ах, чорт возьми! Изобретатель, гений, преступник, сумасшедший!.. Все вместе. Можно самому с ума сойти.
— Но что же нам делать?
Лицо Барсукова приняло озабоченное выражение. Он закурил, окружил себя дымом и уже спокойно заговорил:
— Да, задача. Найти его, вы говорите, легко?
Сивачев кивнул.
— Арестовать его нет смысла. Доказать преступления вы не сможете. Понять его приборы — тоже. Да он их испортит. А надо и то, и другое и третье.
— То есть?
— Надо знать тайну его изобретения. Это великое достижение. Размеры его вреда и пользы нельзя и исчислить. Для техники, для войны, для хозяйства, для науки…
Барсуков опять вскочил.
— Потом надо установить его преступления — поджог, убийство. Потом арестовать и судить. Судить и расстрелять. Да! Да!
В трамвае Сивачев доехал до остановки у церкви и пошел по Воздвиженской улице.
Он шел уверенно, хорошо зная дорогу.
Сейчас будет Глазовая улица. Он повернет налево, и перед ним окажется стена, которую он так хорошо знает, дом, который ему так нужен.
И действительно, едва он свернул на Глазовую улицу, как увидел перед собою унылый пустырь, покрытый грудами битого кирпича, гребень обвалившейся стены, торчащую, как гнилой зуб, трубу, а за этим пустырем высокую в пять этажей черную потрескавшуюся стену с тремя окнами.
Сердце Сивачева забилось сильнее, как у охотника, выследившего зверя. Он перешел улицу и вошел в ворота дома.
— Где здесь управдом? — спросил он у встретившейся ему женщины.
— А вон по лестнице. Первая площадка направо.
Лестница была грязная, с поломанными перилами и выщербленными ступенями.
На одной из двух дверей, выходящих на площадку, была прибита бумага с надписью «управдом». Сивачев толкнул дверь и вошел в тесную кухню.
У плиты стояла женщина с подоткнутым подолом, на плите стоял примус, и его гудение смешивалось с криками, доносящимися со двора, и с жужжанием мух, висящих над плитой черной тучей.
Сивачев спросил управдома.
— Иван Кирилловича? Нет его дома. Чичас должен с работы приттить.
Сивачев хотел уже уходить, когда дверь отворилась и вошел пожилой мужчина с красными воспаленными глазами, сизым носом и седой козлиной бородой.
Поверх ситцевой рубашки на нем был накинут пиджак, а голову покрывал клетчатый картуз.
— Вот вам и Иван Кириллович, — сказала женщина и спросила — давать есть, али поговоришь?
— Не тарахти, — сердито тонким голосом окрикнул ее Иван Кириллович и обратился к Сивачеву: — Вам, гражданин, собственно какая надобность?
Сивачев подкупающе улыбнулся и ответил:
— Поговорить хотел, Иван Кириллович, на счет комнаты.
Иван Кириллович постоял в раздумье и потом, тряхнув головой, сказал:
— Здесь у меня не сподручно. Тесно и опять духота. Вы вот что, гражданин. Как от нас перейдете на ту сторону, пивная будет. Подождите меня с минутку, а я следом буду.
Сивачев кивнул и вышел. До него донесся голос женщины.
— Беспременно натрескаешься…
Сивачев перешел улицу и вошел в портерную, где занял угловой столик.
Подносчик подошел к Сивачеву и для вида провел грязной тряпкой по грязной клеенке.
— Две бутылки пива и два стакана, — сказал Сивачев.
— Сей минуту, — подносчик через мгновенье вернулся и поставил бутылки.
Иван Кириллович явился очень скоро.
— А, вы уж и распорядились, — сказал он, улыбаясь и быстро наливая два стакана.
Сивачев не любил ни вина, ни пива, но, если нужно было, мог перепить любого пьяницу и на этот раз решил не отказываться от компании.
— За ваше, — сказал Иван Кириллович, — не знаю, как величать.
— За ваше, — ответил Сивачев, — зовите товарищ Ефремов. По простоте.
Сивачев наполнил снова стаканы и заказал раков. Иван Кириллович широко улыбнулся.
— Дом наш, можно сказать, весь пролетарский и, ежели говорить по истине, так в скорости развалиться должон, потому никакой ремонт немыслим при нашем бюджете и опять надо его, подлеца, сверху до низу выпрямлять.
Сивачев налил опять стаканы и спросил вторую пару.
— В доме-то и раньше рабочие жили?
Иван Кириллович даже отставил стакан.
Иван Кириллович отставил стакан и начал рассказывать…
— Как это возможно. Дом был, можно сказать, капиталистический. Купец Сиволдаев строил. Тут вот на Николаевском рынке, знаете? Мясные имел, зеленные, курятные. Богатей! Этот дом имел, и на углу огромадный. Богатый народ жил… Ну, а после на наше повернуло. Дом-то угловой как есть смыли. По началу двери, замки, заслонки, стекла, рамы. Ну, потом полы разбирать стали, а там балки, стропила. Он и развалился. Ночью хлопнулся. Наш-то дом от этого и треснул. Что твое землетрясение. А после Откомхоз кирпич увез, железо ребята растаскали, и получился теперь пустырь. Говорят, площадку делать будут, чтобы детишкам играть…
