— А ваш стоит?
— А наш — во — треснул, сердечный. Опять, крыша плоховата, а стоит! Можете быть покойны. Поживем. И комната есть.
— Отлично! — Сивачев опять налил стаканы. — Я собственно, для приятеля. Тоже пролетарий.
— Это нам все равно. У нас тут и кустарь живет и, вроде как нэпман, один — краски продает, лавочка у него и служащие есть. Всякие. Только нашего брата все же сила.
— А из каких это квартир у вас три окошка в глухой стене?
Иван Кириллович махнул рукой.
— С парадного подъезда. Самые такие богатейшие. По восьми комнат. Окна-то в глухой стене из людских комнат были или из кладовых ихних. Большие комнаты, а окно одно. Только в двух заколотили, потому комнаты совсем в разорении, а в одной живет. В пятом этаже. Старик один.
Сивачев невольно переспросил:
— Как старик?
Иван Кириллович кивнул.
— Чудодей такой! Знать Сергей Аркадьевич Заводилов. Служит в строительной конторе. Квартира-то раз разоренная в пятом этаже, и он в ней один. С собакой. Огромадный пес, что твой зверь.
— Один живет?
— Как есть. Обходительный человек, только чудодей. Ни к себе никого, ни сам никуда.
— Занятно. Вот бы у него и взять комнату.
— Ни к чему. Мы вам другую приспособим. Мы хорошего человека завсегда уважим. Я бы и сегодня…
Он допил пиво и мотнул головой.
— Сегодня не с руки. Я приду послезавтра.
Сивачев подозвал подносчика, расплатился и встал. Иван Кириллович с трудом поднялся и протянул руку.
— За угощение благодарим. Будьте покойны — с комнатой уважим.
Он заплетающимся шагом пошел следом за Сивачевым, и они вышли на улицу.
— Вон чудодей-то наш! Ишь пес какой, — сказал Иван Кириллович, тыча пальцем.
Сивачев увидел высокого худощавого старика с длинной седой бородой, в соломенной шляпе и длинном пальто. Рядом с ним шел огромный дог.
Старик открыл дверь подъезда, пропустил собаку и вошел следом за ней.
Сивачев оставил Ивана Кирилловича и медленно пошел по улице. Он был совершенно сбит с толку. Старик, собака, пустая квартира, а между тем каждый вечер в окошке появляется человек в ермолке и производит свои страшные опыты.
Сивачев остановился на углу улицы и оглянулся на стену. Вверху, отражая луч заходящего солнца, красным отблеском горело одинокое окно, и Сивачеву оно показалось зловещим кровавым пятном.
Вечером пришел Барсуков. Сивачев отворил дверь и увидел его с тяжелым металлическим треножником и с большим, видимо тяжелым свертком в руках.
— Возьмите эту штуку и тащите, — сказал, входя, Барсуков.
Сивачев ухватил треножник, запер дверь и вошел следом за Барсуковым к себе в комнату.
— Что это такое? — спросил он.
— Это? Это, уважаемый, астрономическая труба. Горы на Луне увидеть можно. Это не ваш бинокль. Теперь мы его как на ладони увидим. Сейчас установим.
Он развернул бумагу, и Сивачев увидел большую подзорную трубу.
Барсуков быстро прикрепил ее к треножнику и раздвинул.
— Теперь сделаем установку.
Он стал наводить трубу.
Барсуков стал наводить трубу.
— Вот! Поглядите-ка.
Сивачев приложил глаз. Прямо перед ним встало окошко, занавешенное шторой. Можно было видеть облупившуюся краску на переплете окна, швы на зеленой коленкоровой шторке и ржавое железо подоконника.
— Великолепно! — воскликнул Сивачев, — теперь мы все разглядим.
Труба стояла в глубине комнаты, на добрую сажень от окошка.
— Поставим стул, придвинем стол. Можно наблюдать по очереди, курить и распивать чай. Вот как! — весело сказал Барсуков.
Он закурил.
— Что-нибудь узнали?
Сивачев махнул рукой.
— Можно сказать — ничего. Вернее — путаница какая-то.
И он рассказал про свое исследование.
Барсуков покачал головой.
— Это подтверждает только, что существует какая-то тайная организация, что это не ученый исследователь, а какой-то, вернее какие-то враги.
— Старик и собака.
— Ну, да. Это для отвода глаз. Главный прячется.
— Что же будем делать?
— Отсюда наблюдать и изучать, а там наводить справки и расследовать. Прежде всего, кто этот Заводилов? Потом, что это за контора? Надо за ним следить. Пожалуй снять там комнату. А теперь будем наблюдать.
Он нагнулся к трубе.
— Началось, — сказал он, — теперь смотреть буду.
Он придвинул стул, сел на него верхом и приник к трубе.
Сивачев взял бинокль и взглянул на знакомое окно.
Оно было раскрыто, и человек в ермолке устанавливал на подоконнике приборы.
Сивачев видал уже это и отложил бинокль, а Барсуков не отрываясь смотрел в трубу и делал вслух свои замечания.
— Эгэ, да у него с потолка шест висит. Вроде громоотвода. Как у Ломоносова. Только у того шест в землю уходил, а здесь свободно болтается. Надо думать, атмосферным электричеством пользуется. Не иначе. Вот в грозу бы подсмотреть! Приборы установил. Чорт его знает… Будто Румкорфа спираль, а будто и иное что-то. Во первых, провода, а потом обыкновенный кондуктор. Провода соединил. Так… Один шар, другой, третий… поплыли.
— У, чорт его возьми! — отодвинулся Барсуков от трубы и, качаясь на стуле, стал говорить.
— Я только одно понимаю. Шары притягиваются на острия, которые соединены проволокой с землей, и происходит тихий разряд, как на громоотводе. И только. Остального не понимаю. Догадываюсь, что электричество он берет из атмосферы и как-то собирает, конденсирует, заряжает им как-нибудь лейденские банки, аккумуляторы. Не иначе. Чтобы получить такие шарики, нужны сотни тысяч вольт, миллионы…
Барсуков вскочил и взъерошил волосы.
— Да, да. Физики Браш, Ланге и Урбан протянули на Альпах сеть с остриями на высоте 80 метров для использования грозы и получили разряд в один миллион семьсот тысяч вольт! И здесь вроде этого, но высота много если 30 метров и всего один шест. Это же невероятно. И потом, как он образует эти шары, как посылает, как направляет? О, чорт!
— И при этом преступник, — вставил Сивачев.
Сивачев вторично пошел на Глазовую улицу.
Дойдя до нее, он увидел высокую потрескавшуюся стену, и она в сиянии летнего дня показалась ему еще более зловещей.
Он поднял голову, смотря на окошко пятого этажа, и замер.
От окошка то поднимаясь, то опускаясь плыл по воздуху бледно-голубой шар, величиной с большую сливу. В ярком дневном свете на фоне синего неба он был почти невидим. Сивачев проследил, как он обогнул высокий дом и поплыл прямо в направлении к вокзалу Октябрьской железной дороги.
Сивачев завернул за угол и решительно вошел в подъезд дома.
Когда-то прекрасная лестница с широким вестибюлем, с лифтом, с огромным камином носила все признаки разрушения. У перил то здесь, то там были выбиты чугунные резные столбики, все ступени лестницы были покрыты сором.
Сивачев быстро поднялся до площадки пятого этажа и осмотрелся. Дверь в интересовавшую его квартиру очевидно была налево. Она была крепка, сделана под дуб и заперта американским замком. В двери была узкая щель почтового ящика, и у левой притолоки чернела кнопка электрического звонка.
С правой стороны площадки находилась такая же точно дверь. Только в ней не было почтового ящика, и на месте кнопки звонка зияла выбоина, словно глазница без глаз.
Сивачев осторожно постучал в дверь направо. Сухой стук гулким эхом пронесся по лестнице.
Он ударил сильнее, еще и еще, и услышал шаги, а затем женский голос:
— Кто там? Чего надоть?
Сивачев решительно ответил:
— Мне Иван Кириллович сказал, что у вас есть комната.
— Так что хозяина нет, и дверь заколочена. Надоть с черного хода.
— Приду, — весело отозвался Сивачев и почти сбежал с лестницы.
Это было настоящая удача. До пяти часов еще оставалось добрых три часа времени и Сивачев тотчас поехал разыскивать Груздева.
Дома его не оказалось. Значит надо искать на стадионе. Сивачев увидал его в фуфайке, с обнаженными шеей и руками, могучим ударом отбивающего футбольный мяч. Еще через два удара мяч был загнан в ворота, и наступил перерыв.
Сивачев отвел Груздева в сторону.
Сивачев отвел Груздева в сторону от играющих.
— Слушай… Необходимо, чтобы ты поселился в одном доме. Это на Глазовой улице. Я плачу за комнату, только переселись.
— А для чего? — Груздев почесал в затылке.
— Я потом объясню, а сейчас твое согласие нужно. Не можешь, я Тышко попрошу.
— Зачем, Павел Петрович? Раз просите вы, значит так нужно. Когда ехать?
— Сегодня вечером ко мне приди. Я тебе все объясню, и завтра переедешь.
— Ладно.
Он кивнул и побежал продолжать игру.
Сивачев повидался с Иваном Кирилловичем, договорился о комнате.
Она прилегала к большой темной передней, двери которой выходили на парадную лестницу.
Хозяин квартиры, мастеровой, слесарь с фабрики, занимал с женой и двумя детьми кухню, а четыре комнаты сдавал.
Дело было сделано, и Сивачев пошел к себе.
Выйдя на Лиговку, он увидел промчавшихся пожарных.
— Где пожар? — спросил он милиционера.
— На Октябрьской дороге. Склады горят.
Сивачев взглянул перед собой и увидел вдали клубы дыма, стоявшие в воздухе.
Он вспомнил о голубом шаре, и опять чувство тревоги и страха охватило его.
Груздев устроился на новой квартире. На третий день, возвращаясь с урока и подходя к дому, Сивачев увидел его и окликнул.
Груздев оглянулся и остановился. Широко улыбнулся и, одергивая блузу, сказал:
— А я к вам шел. На минутку.
— Ну что? Какие новости? — спросил Сивачев, когда они поднялись по лестнице.
— Все в порядке, — ответил Груздев, — В двери дыру провертел, но ничего не видал. Вчера провожал его на прогулке. Ну, и собака! Как зверь.
Груздев помотал головой.
— А сегодня на службу провожал. На улицу Дзержинского, подле Канала Грибоедова. Дощечка маленькая. Лестница узкая, темная. По дороге на углу улицы 3-го Июля у папиросника папиросы взял и будто ему записку дал. Может так показалось… Вот и все.
Сивачев кивнул.
— Следи. Главное: кто в квартире живет и с кем старик видится.
Они попрощались, и Груздев ушел.
Вечером пришел Барсуков, сразу же уселся перед трубой и заглянул в нее.
— Окно еще занавешено.
— Рано…
Барсуков сдвинул трубу, закурил папиросу и заговорил:
— Я думал над нашим положением, Павел Петрович. Вполне понимаю вашу тревогу и колебания, но подождем еще недельку. Сообщить всегда успеем, а за неделю мы, может, так подготовим дело, что все у нас в руках окажется… Главное, секрет откроем…
Он вскочил и забегал по комнате.
— Ведь подумать только, голова кружится. Держать в руках молнию, как Зевс громовержец, и посылать ее в намеченную цель. Ведь это такое изобретение, что…
Он взмахнул руками и, сев на стул, приложился к трубе. Сивачев задумался. Неожиданно Барсуков проговорил резким шопотом:
— Берите бинокль и смотрите. Что-то новое.
Сивачев схватил бинокль.
Действительно, то, что они увидели, было ново.
На подоконнике не было обычных приборов. Человек в ермолке стоял посреди комнаты и с горячностью говорил что-то рыжему лохматому великану, который стоял перед ним в одной рубахе и синих галифе, босой, с видом полного равнодушия.
Эту сцену прервал старик, который вошел в комнату быстрыми шагами, что-то проговорил; и рыжий великан тотчас вышел.
Старик подошел к столу и разложил на нем лист бумаги, который вынул из кармана и тщательно расправил.
Человек в ермолке наклонился над листом, и старик стал что-то быстро объяснять, тыча в лист пальцем.
Человек в ермолке тоже ткнул пальцем в лист, и они заспорили.
Человек в ермолке стал махать руками, старик стучал кулаком по столу, потом с видимым волнением пробежал по комнате, хлопнулся на стул и резким движением сорвал с себя седую бороду и седой парик.
Человек в ермолке отступил и мотнул головой, словно его ударили в подбородок. Старик махнул рукой и, вынув платок, вытер лицо.
Теперь он уже не был стариком. Бритая большая голова его с широким лбом и срезанным затылком производила впечатление жестокости. Короткая шея, мясистые уши, квадратный подбородок усиливали это впечатление. Но вместе с этим лицо его выражало решительность.
