Брат и сестра замерли друг против друга. Сегодня Лиза выглядела особенно решительной. Волосы схвачены спицей на затылке. Легкая складка на самолюбивом лбу. Она еще не знала, что сделает в следующее мгновение. Шум за дверью отвлек ее: скрипнули колеса инвалидной каталки, хохотнула бабушка. Лиза выглянула в коридор. Мать лежала неподвижно, крепко прижав локти к бокам. На мгновение Лиза залюбовалась окаменелой фигурой.
— Скорую, небось, надо, — бабушка ловко развернулась в конце коридора и вкатилась к себе.
Паша из своей комнаты все слышал, но не тронулся с места. Прозвенел звонок, голоса наполнили прихожую, спорые чужие шаги и легкий сестрин стон… Паша угрюмо лежал на диване, выжидая, пока все стихнет.
В крайне угнетенном состоянии Люсю привезли в больницу. Машина тряслась на поворотах; Люся, уткнув голову в колени, вскрикивала от резких гудков. Любой звук причинял ей страдания. В приемном покое горела яркая люстра в несколько рожков. Стол, два стула — вот и все. На Люсю было страшно глядеть. Растрепанные седые волосы, сморщенное лицо.
— У Синего нет формы, — к такому выводу пришла она.
— Скажете тоже, — доктор, Натан Моисеевич, рыхлый, пожилой еврей, с остекленевшим взором, смотрелся серьезно и напряженно, словно хотел выудить из пациента больше, чем тот знал, — кружка или пепельница разве не имеют формы? Вы не курите?
— Курю, — Люся сидела, закрыв глаза, — какого они цвета?
— Синего, ну-ка, откройте глаза.
— Не открою, — процедила она.
Лиза погладила мать по голове.
— Молчи, — заорала Люся, зажмурившись, — кружка и пепельница имеют форму кружки и пепельницы, а у Синего нет даже звука.
— Ну, милочка моя, — разозлился Натан Моисеевич, — синий, синий, по-вашему, не звук? Можете курить.
Лиза тут же прикурила сигарету, сунула матери. Та затянулась и сильно побледнела.
— И границы у Синего тоже нет… страшно.
— Прекратите, — доктор заметался по комнате, — где, где страшно, черт возьми? Пьете? — остановился против Люси, выкатил глаза.
— Выпиваю, разве это имеет значение?
Он будто только этого и ждал. Дернул Люсю за розовую сорочку, выползшую у горла из-под кофты.
— Пейте дальше, и Розовое привяжется.
Кажется, он определился в диагнозе и начал быстро писать в блокнот. Вошли два санитара и бабка в грязном, сером переднике. Люсю переодели в больничную старенькую одежду. Она не сопротивлялась, позволяя крутить себя в разные стороны, задирать руки и сгибать ноги. На ощупь пошла к выходу.
— Один вопрос, — Натан Моисеевич оторвался от блокнота, — дайте определение Синему, это даже интересно.
Люся замерла у двери.
— Хочу его сосать, как сосут небесную синеву, но сейчас Синее сосет меня…
Довольно, — раздраженно оборвал он, — завтра продолжите.
Бабка пихала в пластиковый пакет материнские вещи, помечая на листке. Лиза тоскливо смотрела в окно. Сгущались сумерки. Больничный двор походил на огромное брошенное поле. Бестолковые узкие тропки от здания к горизонту. Кучи мусора. Жирные комья земля. Далеко, далеко, чугунная решетка, вычурный рисунок, полустертая небесная татуировка. Это конец, подумала Лиза, мать не выберется отсюда.
— Доктор, задрайте окна, чтобы мама не видела конца. Черным задрайте…
— Какая разница, вряд ли она скоро прозреет, такое случается, иди.
— На что вы надеетесь? — усмехнулась она.
Натан Моисеевич удивленно поднял брови.
— А ты? Разве не надеешься?
— Глупо цепляться при таких картинках, — она снова бросила взгляд в окно.
— Что опять не так? Что не то? — швырнул карандаш об стол, тоже глянул на улицу.
— Кто захочет на прощание такой безнадежный пейзаж? — Лиза задумчиво кусала губы.
Доктор насторожился. Он ненавидел и боялся своих пациентов: их въедливые фантазии сводили с ума. Он чувствовал, долго не выдержит. Эта красивая девочка беспокоила его, в ней было много возбуждающего, что дремало до поры, но уже незримо присутствовало. Закончит, как мать.
— Что тебе не нравится, почему на прощание? — заорал он и подскочил на месте.
— Вы будете последним, — Лиза загадочно улыбнулась и, прихватив пакет с вещами, аккуратно прикрыла за собою двери.
Зойка должна была появиться с минуту на минуту. Сегодня получится, — уверял себя Паша. Всюду шныряли менты, принюхиваясь в углах, ворошили счета и бумаги. Директор бесился в своем кабинете, в щелочку двери видно. Паша сидел за столиком один, еще двое посетителей курили у стойки, стекла запотели от дождя.
У входа звякнул колокольчик. Появилась Илона. Стряхнула зонт, на ходу прикурила сигарету, подсела к Паше, пыхнула в лицо.
— Зойка не придет, уехала на два дня, не придет…
— Понятно, — Паша посмотрел на Илону. Рыжеватые патлы, мятое старое лицо, — выпьешь?
— Мартини.
Выпили по рюмке, помолчали. Илона, наклонившись к уху, шепнула.
— Дело есть, идем.
Дождь усилился. Грязная вода бурлила под ногами. Илона целыми днями ошивалась в Политехническом, устраивая концерты, и через пару минут они ворвались в здание. В зале пусто. Кресла с высокими спинками, обтянутые бархатом, тяжелый занавес и полумрак. Илона, прислонясь к сцене, вызывающе смотрела на Пашу. Тот ежился в мокрой одежде. Она начала издалека.
— Тебе больно.
Паша неопределенно пожал плечами. Он не любил Илону. Жестокая и язвительная. Илоне унизить кого-то — пустяк, даже убить — пустяк. Решительно, она походила на убийцу. Паша подозревал, именно ей обязан несостоявшейся встречей с Зойкой. Правда, Зойка называла Илону лучшей подругой. Пойми их.
