— Заходи вечером, — выползая на крыльцо, лениво кричит соседка и трет ногой ногу.
Не сводя с бабушки глаз, хлопаю дверцей, машу рукой. Нет, ее не трогает этот жест. Она безучастна. Думаю, общечеловеческое родство для бабушки — обременительный и докучливый пустяк.
Проскочив лестницу, врываюсь в комнату и встаю за ее спиной.
Зойка поставила точку и посмотрела в окно. В небольшом, уютном городке, в 150 километрах к югу от Москвы все еще чувствовалось лето. Легкий теплый ветерок залетал в форточку. Коричневая речка по-матерински манила к себе, и ребятишки облепили деревянную лестницу, ведущую к берегу. Из-за угла крепостной стены, за которой прятался мужской монастырь, вышли двое послушников и, оживленно беседуя, направились на городскую площадь. Один, совсем молоденький, с редкой кучерявой бородкой, размахивал руками, другой, чуть старше, кутаясь в широкие рукава рясы, внимательно слушал. О чем они говорят? — заинтересовалась Зойка, — ну, конечно, о Боге…
В дверь осторожно постучались. Зойка быстро спрятала листок под матрац. Пришел Максим, старый знакомый, и с ним какой-то коротышка. Коротышка сразу бросился в разговор.
— Почему ты уверена, что ему можно доверять?
— Любит, поэтому доверяю, — растягивая слова, ответила Зойка.
Максим завозился на стуле, поглядывая на нее. Коротышка взбеленился.
— Любовь?! Кто говорит о любви?
Божьи люди скрылись из виду. Муторно. Глупая поездка, навязанная Илоной, никудышный разговор, Максим обязательно полезет, коротышка уйдет и полезет. Раньше не отказала бы. Забыв о присутствующих задумалась: тогда Паша так и не вернулся, а она, отклячив задницу, уснула на широком подоконнике. Проснулась, глянула в окно, кобели лижут замшелую сучку. Вечером снова встретились в «Крыше» и пили, как старые знакомые. Паша заинтересовал ее ненадолго, всего ничего, как потенциальный убийца. Она поперлась к нему домой; в комнате, в высоких прямоугольных банках части тела. Всю ночь травил жуткими мелочами из рабочих буден. А утром познакомил с бабушкой. От страха Зойка чуть не присела на пол. Людоедка, сожрет, не подавится, — не верила своим глазам, — это рок, судьба.
— Холодный, рассудительный? Дело серьезное, — настаивал коротышка.
— Зря не приехала бы. Пойдемте гулять, — неожиданно предложила Зойка, — в женский монастырь.
— Кто нас туда пустит? — впервые заговорил Максим.
— У ворот подождете, — Зойка быстро глянула в зеркало, разгладила волосы и подкрасила губы.
Двухэтажное белое здание с узкими высокими окнами окружено свежетесаным забором. Булыжная дорожка от ворот к уютной церкви. В центре двора разбита большая клумба: только астры украшали ее, больные и напуганные. Зойка не знала, почему потянуло сюда. Может, хотелось смеяться без причины, как в детстве. Поднялась по ступенькам в церковь. Зажгла свечку и, не зная, куда ее девать, беспомощно оглянулась. Подошла хрупкая, пугливая служка, судорожно протянула пальчик к иконе, тут же отскочила. Только Зойка ее и видела! Помолилась ни о чем и вышла наружу. Никакого движения, все замерло в истоме. Отличное место для пороков, — Зойка побрела в сторону беленого здания, где жили послушницы. Открыла дощатую некрашеную дверь. Налево узкий темный коридор, прямо лестница наверх, нестройное пение на два голоса под пианино. По коридору низенькие двери в кельи, одна полуоткрыта. Зойка осторожно заглянула внутрь. Молоденькая девочка прилаживая черный платок на голове, замерла от неожиданности и растерянно уставилась на Зойку.
— Здравствуй, — Зойка прикрыла за собой дверь. Скромная кровать, круглый столик на трех ножках, требник, лампадка… На полу лежал, крепленый книгами по углам, большой эскиз: обнаженный Христос, смотрящий вниз, на ступни, хорошо очерченные гениталии, эрегированный член… Девочка, перехватив Зойкин взгляд, быстро сорвала платок с головы и кинула на рисунок. Зойка отодвинула платок ногой и снова принялась рассматривать: — Бог, источающий чувственное томление; полузабытье; интригующий своей беспомощностью; Бог — мужчина, Бог — дитя. Быть может страсть верующих — простое вожделение его? А надежда — потаенное ожидание совокупления? Она вспомнила редкие церковные службы, на которые таскалась через силу, жмущихся друг к другу старух, сухие рты, трясущиеся хрящеватые пальцы, рвущие просвиры… Что с ними станет, если Бог на самом деле оживет? Растерзают по койкам!
— Я отсосала бы ему, — задумчиво сказала Зойка, будто без вина стала пьяной, — просто так, от не хуя делать. Правда, может статься, обосрусь от страха, но ведь Бог добр: накроет меня этой, как ее, дланью, страх пройдет, поговорит о милосердии минета… да, отсосала бы…
Послушница подхватила на полуслове.
— Я каждую ночь…
— Что? — Зойка захохотала.
— Никому не скажешь? — на всякий случай девочка схватила лист, свернула и бросила под кровать, — картина еще не готова.
— Кому? Я здесь чужая. Как тебя звать?
— Здесь Анной, в миру… Меня сразу выгонят.
Сквозь дыры в заборе, который в этом месте не обновляли, видно, как жеманится Максим. Заметив Зойку, крикнул тонким голосом, чтоб поторапливалась.
— Я вернусь к тебе Анюта, и ты расскажешь, — Зойка пошла к двери, — причастие скоро?
— Через неделю, — девочка опять насторожилась.
— Не боишься?
— Боюсь, я волосы поедаю.
— Зачем? — Зойка даже остановилась.
— Так… это грех, я знаю.
— А Бога рисовать не грех?
— Многие рисуют, — уклончиво ответила Аня и взялась снова прилаживать платок.
Зойка обняла девочку за плечи.
— Я приеду, обязательно приеду. Можно, ты вроде сестры будешь мне?
— Можно, давай попробуем.
Зойка хотела что-то еще сказать, не сказала, а толкнула легонько Анюту, не таясь, процокала каблуками по коридору, вышла на воздух, перекрестилась, как положено…
Максим, строя рожи, пританцовывал навстречу. Юродивый.
— Соблазнила птиц небесных? Словом и красотой соблазнила?
Зойка выглядела растерянной и приниженной.
— Ничего не понимаешь. Там люди живут. Настоящие люди!
С неба опустился предвечерний свет.
Настроенный на деловой лад, влез Коротышка.
— О деле поговорим?
Но Зойка направилась к гостинице. На ходу закурила.
— Утром, — и, уже не оглядываясь, почти бегом — к спасительному выходу, к одиночеству, к листкам, скомканным в кровати:
Оцепенение. Каковы его причины? Возможно, бабушка подолгу общается с духами, или ветром или, отдавшись подземному течению, исследует коварные кладбищенские угодья. Кто знает?
Паша говорил, бабушка облюбовала кресло вот уже три года. В квартире в то лето шел ремонт, и никто не заметил, как, однажды, опустившись в кресло, она не двинулась с места несколько дней. Спохватившись, предложили чаю. Она взяла, но выпила без удовольствия и сразу отвернулась. Именно с этого момента люди ее перестали интересовать.
Стою в комнате. От выделений и мочи воздух ужасен. Ее тело распадается день ото дня. Это тело живого человека? Тронутое ржавчиной, в шишках, лишаях, опухолях, пигментных пятнах, скорее напоминает чудовищный, ядовитый гриб или застывший, вулканический нарост. Плоть исковеркана. Разлагаясь, она вcеляет во всех домашних ужас. Яростное напоминание о грубых трансформациях тела, она открыто смеется над нашим богатством, именуемым жизнь. Ее внучка ретируется каждый раз, едва сталкивается с медлительным непомнящим взглядом. Мне нравится отрешенность бабушки, но она злобно оборачивается, едва я касаюсь плеча. Кто ты? — спрашивает глазами. Каков бы ни был мой ответ, он не понравится, потому что, произнесенный на человеческом языке, оскорбит слух.
Стемнело. Зойка стряхнула пепельницу в окно и зажгла свет. До встречи с бабушкой она по-своему жила счастливо: искала кайф и всегда находила. Заигрывала со смертью…. Впрочем, жила, как все: от случая к случаю.
Забвение и игра издавна влекут меня. Человеческая память — тяжелейшее бремя для духа. Реминисценции о нелепых людских страстях и обидах. Искусно и ловко бабушка рассталась с этой ношей.
Кто сейчас направляет неповоротливую баржу ее тела? В черных, слюдяных водоворотах красиво вращаются ее слоновьи ноги. Какой компас позволяет ей плыть строго на Север? Как угадывает холодное сияние высохших от добродетели звезд?
Владею ли я телом столь же хорошо? Когда-то, старухи, стоя на берегу, насмешливо наблюдали за моим погружением и неумелыми попытками овладеть речным пространством.
Сейчас я принимаю вызов. Но, не зная правил игры, жду первого хода.
Она натирает снегом подмышки, дабы уничтожить необузданный запах — на него сбегаются голодные звери — мочится ртутью, путая следы акул, пьет их кровь и, беззубая, сплевывает в сторону мясо. Ледяные лилии украшают лоб, а водоросли образуют каменный щит вокруг погибшей и вновь обретенной девственности. Кому она подарит ее на этот раз? Ах, поучаствовать бы в ее двойном грехе и поделить радость ответственности!
