Перепуганы бояре,
тараторят, вящие:
— Будоражит смердов ярость
по ярам и чащам,
наши клади —
о проклятье! —
грабят,
а иконы
топчут,
не бывать прохладе
на Руси николы.
Наши головы с-с-сымерды
разрубают плавно
на квадраты,
будто это
овощи,
не главы.
Наши головы к скворешням
вешают мальчишки.
Княже,
приструни скорейше
Соловья — зачинщика.
Этот свист
и эти песни
надо —
под корягу. —
Володимир гладит перстень,
молвит:
— Эх вы, ряхи,
эх вы, квакушата муторные,
кобели семейные!
Триста жен моих
за смуту
выпороть сумели…
Перевешать вас, калеки,
недостанет веток…
Всех в темницу!
Звать Илейку!
Мать вашу
разэтак!
Раскачался Разбойник —
любо! —
на сучке:
влево —
вправо —
крен.
Дубина —
обломок дуба —
у смутьяна промеж колен.
У смутьяна рваное ухо.
(О, Разбойник еще тот!)
Знает:
надо дубину
ухнуть,
а дальше —
сама пойдет!
Надо песню заначить,
а дальше —
сама пойдет!
С дубиной звенящей
не пропадет.
Раскачался Разбойник —
ух ты! —
на сучке:
влево —
вправо —
крен.
— Здорово, рваное ухо!
— Здорово, Илья, старый хрен!
Как в Киеве?
Так же пашни
Владимир оброком забрасывает?
По-прежнему крутит
шашни
с богатырями Апраксия?
Небось княжна наставляла
тебе
рогатое имя?
— Э, брось шебушиться, дьявол,
что ссориться?
Лучше — выпьем.
Слезай, Соловей,
ты,
да я,
да
мы — двое в России пасынков…
Сивуха смачна,
заядла,
как поцелуй Апраксии.
У Владимира хворость —
колики.
Князь рычит под медвежьей
полостью:
— Закричи, Соловей,
в полный крик,
засвисти, Соловей,
в полный свист. —
Закричал Соловей
вполкрика,
засвистел вполсвиста,
но весело.
И в подоле у Апраксин —
мокренько,
и в штанах у Владимира —
увесисто.
А у тысяцких
и прочей боярщины
ясносолнечные рыла
стали пасмурны.
— Удави, Илейко,
буянщика! —
завизжала жалобно Апраксия.
Но сказал Илья:
— Я не я.
Посмотреть на шиш не угодно?
Хохотнул Соловей,
хохотнул Илья.
И уехали рядом из города.
Сколько на рынке
добра,
но и не меньше
ос!
Бродит по рынку
дурак,
пьян,
голопуп
и бос.
Воз подвернется —
воз
двинет плечом холоп…
Хлоп — и лопнула ось,
хлоп —
и торговца в лоб!
О лоб,
в шишаках-рогах,
в патоке,
в сале весь…
— Слышь-ко, —
шипит торгаш, —
под Киевом —
СО-ЛО-ВЕЙ.
Выдающийся витязь! Страсть!
Его замечательный свист
много-премного раз,
Господи, благослови!
Да жить ему сотню
лун,
не ведая слез
и ран.
— Ведь Соловей —
свистун, —
захохотал Иван.
Злющий за бором
свист,
рушит заборы
свист,
слушай разбойный
свист,
ты,
опустивший ус,
вечный Иван-дурак,
приподнимай,
рус,
кол
и кулак
для драк.
Слышишь:
свист
от подземных искр
до заоблачных верхов…
Как бы ни было тошно,
а свист
над Россией
испокон
веков.
Друзья!
Наступила эпоха для сказки.
Как было на свете-планете
три царства:
одно — золотое,
другое — другое,
а третье,
а третье,
конечно же, — третье.
Друзья!
Наступила для были година.
Был царь.
У царя три цареныша-сына:
один — гениальный,
другой — даровитый,
а третий,
а третий —
балбес-несмышленыш.
Друзья!
Так прославим прекрасную древность.
Как было в трех царствах
три девы-царевны:
одна — василиса,
другая — слабее,
а третья,
а третья —
веснушка-дурнушка.
Итак, перейдем непосредственно к песне.
Был царь на Руси,
головастый, как перстень.
Был трон у царя,
повседневный, как дыба,
из бивней полсотни слонов Хиндустана.
Царь правил без взлетов,
но также без рытвин,
у трона держал ополчение рынд.
Взбунтуется челядь —
и рынды секиры
снимают с плечей
и на челядь шагают.
Поведал царю оборванец-калика,
что есть на планете
три царства великих:
одно — золотое,
другое — из меди,
а третье —
совсем из серебряных слитков.
Как царь облачился в парчовое платно,
вещал сыновьям
в Грановитой палате:
— Добудьте царевен,
попользуйте девок,
и, значит, казну
по заслугам поделим.
Степенная степь развалилась за Доном.
Там шлялось премного народов бездомных.
Ту степь бороздили
на хриплых кобылах
носатые,
жилистые берендеи.
Там сабли-травины колени кололи.
И был посреди травостоя колодец:
аукнешь в колодец,
«ау!» из колодца
вздымается долгим,
бездонным ауком.
Сидит на колодце, конечно, Горыныч.
Вокруг
хорошо окровавлена глина.
Змей выкрал царевен,
упрятал в колодец
и ночью никчемной рукой обнимает.
Цареныш
с лицом колдуна и калики
принес, гениальный, Горынычу книги,
большие,
с тисненьем и с текстом:
— Отдай, Змей-Горыныч, красивых царевен! —
Цареныш
с лицом без кровинки и смеха
принес музыкальные инструменты,
большой барабан,
многострунные гусли
и что-то без струн — «у бабуси два гуся»:
— Отдай, Змей-Горыныч, красивых царевен!
О мо́лодцы!
Маленькие чародеи!
Горынычу — тьфу! — на дары человечьи.
Вы даром пошли,
черепа поломали
да крови прибавили
в глупую глину.
Холоден колодец.
Ни маков, ни солнца.
Колотится зуб у царевен в колодце.
Прекрасная ревом
ревет неусыпно,
вторая
от всхлипов бессильных осипла.
И только дурнушка
рукой конопатой
всё крутит и крутит
умелую прялку.
Покрутит полночи —
глядишь, спозаранку
готова холщовая самобранка.
Царевны прожорливы,
злы
и зобаты,
они отбирают у девушки скатерть:
грибы и сметану, вино и утяту
так лопают,
так,
что вздуваются щеки.
Насытившись, молвят:
— У, рыжая рожа!
Стряхни,
дурошлёпка, со скатерти крошки. —
И Змея зовут,
и лобзают любезно
урода в гнилые щербатые зубы.
И молвят дурнушке:
— Эх ты, дурачина!
Чего сторонишься?
Хоть Змей, да мужчина. —
Согнулась дурнушка
и брякает прялкой,
бормочет о боре,
о солнышке ярком,
о клевере мягком, —
придет несмышленыш,
и жизнь заблестит
родниками и маком.
Размлелся Горыныч,
ворочает шеей,
в истоме
шестнадцать голов наклоняя.
Что ни голова,
то страшней и страшнее,
что пасть — то клыкастей,
что губы — слюнявей.
