Конь у Игоря игривый,
глаз играет и горит, —
ухмыльнулся Игорь криво,
говорит:
— Лучше быть убитым в поле,
чем захваченным в полон,
не пеняйте, кто не понял:
мы
посмотрим
синий Дон!
Влагу пресную (о битва!)
кровью посолим,
тьма-знамение обиду
нам не посулит.
Если двинем встречу грому
скорым скопом —
либо головы преломим,
либо копья!
О Боян, соловей стародавний,
песнопевец земли беспутной,
сколько струны твои страдали
на безлюдье,
в беде
и в бунте!
Наши песни — твое веленье! —
выше звездной Тропы Трояна!
Так пропел бы ты, внук Велеса,
увидав своих россиян:
— За Сулой игогочут кони,
надрываются трубы в Путивле,
развеваются, будто корни,
стяги!
Будет побит противник! —
Или так:
— Не ураганы
соколов пригнали к Дону,
скачет войско днем угарным
пить из Дона из студеного.
Скоро бой!
Победа скоро!
Под шатровыми жердями
у Оскола,
у Оскола
Игорь брата поджидает.
Что-то третье утро выдаст?
Ждать еще придется сколько?
Скачет Всеволод — буй-витязь
утром третьедня к Осколу.
Разумом он — волхв отменный,
твердостью — терновый куст.
Вдоль донской степи степенной
горлопанит песню Курск:
— Мы, куряне,
с пеленок воины,
нами все
путь-дороги
зна́емы,
наши тулы
настежь отво́рены,
и всегда насторо́же
зна́мена.
Если пьем —
до отруты
бе́ленной,
если жрем —
в животах
оскомина.
Мы под вопли труб всколыбелены,
с наконечников копий
вскормлены.
Наши сабли
в брусках
изо́стрены,
луки,
что желваки,
напря́жены,
сами скачем степями жесткими
день и ночь за врагами княжьими.
И поехали полки по полю.
Тогда была гроза,
было много молний,
птицы опускали мокрые и красные крылья.
Всадники еле-еле ехали в красных кольчугах.
Чернь, или черные люди, заслоняли щитами головы,
и дождь разбивался о щиты
и сбегал со щитов уже медленнее.
А единственный не воин,
старичок с большими ушами,
без меча, но с бубном,
бил в бубен указательным пальцем.
Он бил в бубен тихо и тихо пел песню.
Эту песню все слышали:
«Ой, пурга, пурга,
ой, белы снега!
В чистом поле полк
волю воевал.
В чистом поле волк
где-то завывал.
Ой, пурга, пурга,
ой, белы снега!
В чистом поле волк
умер от пурги,
в чистом поле полк
до бойца погиб…»
Растрепали перья птицы,
клык оскалил зверь,
Див вопит с макушки тиса:
— Россиянам смерть! —
Быть обиде! Россиянам
в ранах истекать.
Неспроста в Тмуторокани
плачет Истукан!
Быть беде!
Беда шагает
с Игорем из мглы.
На трупье зовут шакалов
клекотом орлы.
Горе!
Запах трупов прелый
всюду ощутим.
Лисы-псы остервенело
лают на щиты. —
В пятницу на Сюурлий
потоптал Игорь полки половецкие.
В грязь —
ковры и аксамиты!
Шелком —
топь мостить!
Половчанок неумытых —
в теплые кусты!
А отличия почета —
Игорю в шатер:
древко, стяг, хоругвь и челку —
жечь густой костер!
Отступают половчане
к хижинам, к харчам.
И телеги их ночами
жалобно кричат.
— О Русское племя!
Ты уже за Изюмским бугром!
Налегла на Сюурлий
мгла —
лиловый чад,
замигала, заюлила
юркая заря
над разливом Сюурлий.
Соловьи закрыли клювы,
но, в предвестье орд,
вытаращив очи-клюквы,
воронье ревет
над разливом Сюурлий.
Прислонив щиты к телегам —
там казна и раб, —
дремлют правнуки Олега.
Богатырский храп
над разливом Сюурлий.
Хан Кончак полки скликает,
и крадется Гза…
Замолчала под клинками
ратная гроза
над разливом Сюурлий.
Тогда половчане
варили рис и просо в молоке,
и ели сыр, и пили кобылье молоко,
они подсовывали под седла лошадей куски конины,
они гнали лошадей,
лошади потели, и мясо нагревалось,
и кочевники ели теплое мясо,
и что было на следующий день…
На другой день ранней ранью:
С Азовского моря бредут черно-бурые тучи.
Они прибредут,
они разразятся грозой.
И гром застучит,
как под смерчем громоздкие сучья,
и молнии накрест
перечеркнут горизонт.
И дождь не водичкой —
пернатыми стрелами хлынет,
и будет не бой —
будет бойня корежить дубы,
и сабли преломятся
о половецкую глину,
и копья потупятся
о половецкие лбы.
И буйные ветры,
великие внуки Стрибога,
накрутят спиралями
пыль на копыта волов…
С Азовского моря
ползет половецкая погань,
мотая шарами нечесаных черных голов.
Горланят быки,
запрокинув двурогие морды,
бесштанные половчата
в скрипучих телегах юлят…
Шары волосатых голов
от Кальмиуса до моря
гортанными гиками
загородили поля.
— О Русское племя!
Ты уже за Изюмским бугром!
То было в те бои и рати,
когда разладица росла,
когда в черниговской палате
скончался мудрый Ярослав,
когда Олег, призвав Бориса
в болотистый Тмуторокань,
по всей Руси с Борисом рыскал,
да так,
что уши затыкал,
заслышав бряк стремян Олега,
неколебимый Мономах
и за дружинниками бегал,
ломясь в кабацкие дома,
и двигал косяки дружин
не щит на щит —
на тело тело…
Так рухнул у ручья Канин
Борис,
прокняживший неделю.
Вода в Кагальнике горька,
но пуще прежнего прогоркла,
как подломился Тугоркан
под саблей зятя Святополка.
Междоусобья и крамолы
век человечий коротали.
На пашнях злаки перемерли,
не слышно покриков ратаев.
Одни воро́ны,
брюха ради,
на падаль
падали повально.
То было в те бои и рати,
но равной
рати
не бывало.
Что мне шумит,
что мне звенит
далеко-далече
рано перед зорями?
С рассвета до полночи,
с полночи до рассвета
втыкаются стрелы
в разинутые зрачки
и копья прокалывают
кольчужные сетки
насквозь,
до лопаток.
Кобылы,
храпя у реки,
колотят копытом еще не остывшие ребра,
и ребра потрескивают.
Пробираясь по ребрам вперед,
бойцы-половчане,
чумея от бычьего рева,
сдирают
с трупья золотое добро и тряпье.
Беснуется Всеволод.
Разве зарубленный ляжет.
Забыты Чернигов,
отеческий ласковый стол,
где дымом исходят
котлы поросячьих ляжек,
где Глебовна блещет
грудастою красотой.
На третьем рассвете
ковуи не вынесли боя,
бегут, озираясь,
роняя тупые мечи,
кровь затвердевает,
кровь крошится под ногою
и красными щепками в спины ковуям стучит!
Напрасно князь Игорь
ковуям грозит: «Берегитесь!» —
на иноходце бичом вымещая зло, —
ковуи бегут!
А у князя рука перебита,
рука омертвела,
висит на плече, как весло.
И тропинки нет обратно:
стяги пали,
разлучились два брата
на реке Каяле,
на Макатихе кручинной,
где на месте свалки
ковыряют мертвечину
голодранцы-галки.
Галки прыгают, пугаясь:
там скула,
там ус торчит.
Сватов напоив поганых,
полегли русичи,
пир докончили со славой
за краину Русскую…
Преклонили дубравы
разветвленья хрусткие.
Закачались ковыли
жалостливо по́ полю.
Убирают ковали
наковальни в по́дполье.
Не ковать им, ковалям,
ни мечей, ни копий.
Им по избам ковылять
с мелочной поковкой.
Мерзлотой засквозило
с гор.
Этот год будет
Год — Скорбь,
этот год будет
Год Зла.
Полушубки сгниют на плечах,
негасимая зола
заледенеет в печах.
Этот год будет
Год — Мор.
Лед сукровицей
запятнается.
В этот год
приплетется домой
уцелевшее войско:
пятнадцать
замордованных смердов-кощеев.
И расскажут пятнадцать о битве,
раздвигая красные щели,
щели красные ртов…
Обида
приподнимется хмурой Девой
в предрассветном пресном сиянье.
И расплачется Дева:
— Где вы,
русоусые россияне?
Где вы, мужественные хоробры?
Почему не вернулись утром? —
Завалил бурелом тропы,
и дороги бурьян запутал.
Не ценили князья правду,
чуть нелад — вынимали нож,
говорил брат брату:
— Вот мое, а вот мое ж! —
И делишки кромешно крошечные
величали Делом Великим…
И растаптывал враг лошадью
Русь,
лихую
да лыковую.
О, далече зашел сокол,
птиц гоня к морю!
А Игорева храброго полка
не воскресить!
Непустеющая половецкая степь!
От Дуная до Волги углом
под уклон.
Сколько разноплеменных костей
в половецкой степи полегло.
Поле глохло от сеч.
Пёк песок — не ступить.
Преклоняли уродцы стволы.
Полоумные дрофы дразнили в степи.
Незнакомые злаки цвели.
Да шумливо шныряли по хрупким бобам
шайки сусликов-свистунов.
Да над чабером чавкал
сонливый байбак,
вымирающий гений степной.
