Узнав о несчастии, купец Угрюмов умер от удара. Года два стояли обгорелые трубы и стены угрюмовского дома нетронутыми рукой человеческой, года два они напоминали суеверным поселенцам Таганки о тщете людского благосостояния. На третий же год кто-то бесправно завладел ими и начал воздвигать свой дом. Тогда же появилась на Таганке и купеческая жена Варвара Угрюмова. Где она пропадала три года — никто не знал, да и не старался знать. Варвара Угрюмова появилась уже совсем не той, какой она была, прежде. Тихая, кроткая, бесприютная и всегда бедно одетая, она ходила по улицам Таганки и просила милостыню. Кто подавал ей, тому она говорила: «Спаси тебя Бог от огня» — и шла далее. Вскоре вся Таганка узнала ее и начала называть «блаженненькой». И Варя в самом деле была какая-то блаженненькая. Не то чтобы в здравом уме, не то чтобы сумасшедшая, она целые дни бродила по улицам, а ночевала где-нибудь на крылечке или под мостом. Особенно любила она детей, да зато же и дети любили ее. Все, что она собирала, большей частью отдавала детям, которые попадались ей на улице. Уличные ребятишки любили еще Варю и за сказки, которые она им наивно рассказывала, усевшись где-нибудь на крылечке или под забором. Варя была всегда молчалива и тиха. Один только колокольный звон и выводил ее из обычного состояния. Заслышав звон, она беспокойно бежала на него и потом, успокоившись, садилась возле церкви и долго сидела, подперши обеими руками голову…
Так было и теперь.
Вышедшие из церкви начали сходить через ворота на улицу по ступеням, на которых сидела Варя. Она сидела на последней ступеньке, почти посредине, и должна была встать или посторониться, чтобы пропустить проходящих.
— Поди, ведь это наша Варя, блаженненькая! — удивилась шедшая впереди всех кормилица и хотела обойти ее сторонкой.
Но отцу новорожденного, который поджидал на улице первенца, почему-то не понравилась эта встреча, и он тихо тронул сидящую.
— Эй, милая, посторонись-ка!
Варя медленно повернула к нему свою голову и — не то с удивлением, не то со страхом — остановила на нем свой странный взгляд.
Это был тот самый купец, которого она встретила на Яузском мосту.
Купец несколько смутился и хотел уже оставить Варю в покое, как та быстро вскочила и, тыча ему в лицо пальцем, закричала:
— Вот он!. Вот он!.. Тот самый!
— Кто… я-с?.. — пробормотал как бы оправдываясь купец.
— Ты! Ты!
— Что такое-с?
— Недобрый человек! Недобрый!
— А! — протянул купец и с чисто купеческой улыбочкой, которая так хорошо характеризует плутоватых торгашей, обратился к сопровождавшим его:
— Дура-с!.. С полчаса тому шел я по Яузскому мосту..! На бедность просила… Мелочи не было — не дал, — вот она и кричит… Дура-с!..
Сказав это, он быстро сунул свою руку в карман, вытащил оттуда несколько медной мелочи и протянул ее Варе.
— Получите-с… вот-с… и с Богом, милая… Молитесь за грешного раба Божьего Николая и младенца Михаила…
Варя не брала подачки.
Высоко подняв голову, она стояла перед ним в страшно возбужденном состоянии. Большие черные глаза ее сверкали, молодое лицо, еще не утратившее признаков красоты, передергивалось странной судорогой, и вся она дрожала как в лихорадке. Что-то дикое, неестественное и страшное было в этом несчастном существе, бедном, оборванном. Казалось, в голове ее бродило нечто ужасное и роковое; казалось, она припоминала что-то такое, что ошеломило ее и застыло в душе ее тяжелым, мучительным бременем…
Все молча смотрели на бедную женщину и недоумевали, что бы это такое значило.
Более всех выразилось недоумение на лице купца. Он нетерпеливо и с досадой поглаживал свою бородку и обдергивал полы сюртука.
Сцена эта, видимо, была для него невыносима.
— Что же-с, берите, милая… — проговорил он наконец дрожащим от волнения голосом, желая прекратить это тяжелое и, можно сказать, глупое положение своих родных и свое.
Стоявшая молча, Варя вдруг тряхнула головой, рванула у него из рук деньги и сильно швырнула ему их в лицо.
— Не надо! — прохрипела она злобно. — Бери ты свои деньги назад!.. Разживайся!..
Купец вскрикнул и схватился за голову.
Медный пятак угодил ему прямо в лоб…
Произошло быстрое и неприятное замешательство.
Но потерпевший купец почему-то почел за нужное поскорее уйти.
Он быстро перешел улицу и скрылся в воротах противоположного дома.
За ним последовали и другие.
Варя же вдруг присмирела и начала с удивлением оглядываться.
Оглядываясь, она снова увидела знакомый ей дом.
— А, вот он где! — возбужденно зашептала Варя. — Он тут живет… вижу… Ну, что ж, живи… Бог с тобой… разживайся чужим добром… разживайся… Чужое-то добро впрок идет?.. Ан нет, не пойдет! — вдруг возвысила она голос. — Не пойдет! Пропадешь ты с чужим добром! Вот увидишь, что пропадешь… жутко же тебе будет!.. о, жутко!.. И ты пропадешь… и сын твой пропадет… и весь род твой пропадет!.. Слышишь ли, пропадет! — вскрикнула она особенно громко, схватившись обеими руками за голову…
Через несколько минут с кроткой, по обыкновению, улыбкой на лице Варя уже сидела на крылечке с двумя мальчуганами и рассказывала им дикую и ужасную сказку о том, как один богатый московский купец съел свою родную дочь, чтобы несметное богатство свое оставить одному только сыну. Сказка была до того невероятна, что даже дети усомнились в ее правдивости.
— Варя, тетенька, — заметил один из мальчуганов, — как же это так, купец, православный, свою дочку съел? Нешто и купцы, как людоеды, своих деточек едят?
— Едят! Едят! И еще как едят! — сверкая глазами, закричала Варя и захохотала, глядя в упор на испугавшихся детей…
На бедную женщину нашел припадок мучительного безумия.
С тех пор, как произошла сцена у церкви Симеона Столпника, прошел двадцать один год.
Как и следует, много воды утекло. Как и следует, много случилось такого, что долго никем не забывается. Много угасло светил рода человеческого, много вместо них появилось новых. Сбросив с пьедестала одних, человечество воздвигло памятники другим, чтобы с течением времени предпочесть им новых кумиров и немедля воздвигнуть им новые памятники.
А время было знаменательное.
Это было время, вместившее в себя целую эпопею человеческой борьбы с враждебными ей элементами.
Это было время, когда появился гордый человек, задумавший создать всемирное владычество, и, обливая кровью поля Европы и знойные пески Африки, подобно орлу, выслеживающему свою добычу, зорко смотрел на восток и ждал момента, когда ему можно будет стремглав кинуться на него.
Момент настал.
Гордый человек двинул свои полки на восток, и вот на берега Немана, Вилии и Днепра впервые набежали чуждые им народы.
Тихо, сознательно, как роковая необходимость, двигал он полки свои в глубину России.
Дрогнула Россия.
«Кто этот дерзкий?» — спрашивало сердце русское и устами своего молодого царя сказало: «Не положу оружия, доколе хотя единый неприятель останется в земле моей».
А враг кичился.
«Россия увлекается роком! Она не избегнет судьбы своей!..»
Гордый человек, не он ли сам увлекался роком и не он ли сам не избег судьбы своей!..
Близ Ильинки, в Москве, существовала в 1812 году кофейня.
Кофейню эту содержал московский мещанин Федор Андреев.
Славилась кофейня на всю Москву, и ее посещали не только лица среднего сословия, простые дворяне, чиновники, но и лица более высшие. Причина этого заключалась в том, что у Федора Андреева подавался замечательно хороший кофе и, кроме того, имелись отделения в чисто восточном вкусе, с ковриками, оттоманками и даже кальянами.
Слух в народе ходил, что Федор Андреев турок.
В самом деле, он принадлежал к какой-то странной национальности. Кофейню же свою он содержал уже года два. В деньгах Андреев никогда не нуждался и жизнью своей далеко не напоминал торгового человека.
Веселый, расторопный, отчасти балагур, Федор Андреев умел всякому угодить и всякому понравиться. С посетителями своими он держал себя запросто и со многими из них был на «ты».
Отличительной чертой Федора Андреева было любопытство.
Только что появлялся знакомый или незнакомый посетитель, чтобы выпить одну-другую чашку кофе, как Федор Андреев подходил к нему, делал почтительный поклон и, приблизительно, заводил следующий разговор:
— Позвольте узнать, какой вы кофе больше любите?
— Мне все равно. У вас, я знаю, вообще кофе хорош.
— Совершенно справедливо. Но некоторые, например, любят ливанский кофе, некоторые не любят.
— Я люблю ливанский.
— В чашке, в стакане?
— В стакане.
— А некоторые, положительно, не могут пить из стакана, — замечает Андреев, — и я с ними совершенно согласен.
— Мне все равно! — отрезает посетитель, желая как можно скорее отделаться от докучливого хозяина.
Но от Федора Андреева отделаться было не легко. Он до тех пор не отходил от посетителя, пока не узнавал образа его мыслей. Цель же Федора Андреева при этом заключалась в том, чтобы оценить своего гостя относительно его политических взглядов, ибо политика была тоже слабой стороной Федора Андреева.
Сторона эта была несколько странна в нем и нередко удивляла посетителей. Но Федор Андреев так умел держать себя в этом отношении, что все сводилось на шутку.
Федор Андреев, как уже сказано, был московский мещанин и считался перекрещенцем из мусульман, но при взгляде на него никак нельзя было предполагать, чтобы он принадлежал к породе измаелитов. В нем прежде всего поражала благородная осанка и особенного рода достоинство, которые ни в каком случае не могли совместиться в верном поклоннике пророка, Хаджи Хубабат-Назари, как он прежде именовал себя. Потом, он говорил особенно выразительно и тоже с достоинством, хотя, видимо, и старался несколько изменить русские ударения, что, однако, ему всегда плохо удавалось. Далее, бывший турок, Хаджи Хубабат-Назари, в известное время пропадал куда-то и возвращался всегда поздно ночью, с особенной таинственностью запирался в отдельной комнате и сидел там, обыкновенно не выходя до следующего вечера. Вечером же он появлялся в кофейной, принимался за обычные дела, по обыкновению, любезно и предупредительно встречал посетителей и, по обыкновению же, был и любопытен и старался узнать образ мыслей посетителя относительно политической жизни мира. В таких случаях Федор Андреев редко когда узнавал что-либо новое, потому что всякий, с кем только он заговаривал, сам, в свою очередь, старался узнать от него кое-что и торопился полюбопытствовать, где бывал-побывал почтенный Федор Андреич. Но почтенный Федор Андреич при этом плутовато улыбался, трепал знакомого человека по плечу и потом шепотом, с игривостью что-то передавал ему на ухо.
