— Неужели?! — восклицал тот, масляно улыбаясь.
— Уж так… — говорил Федор Андреев, прищуривая правый глаз и стараясь казаться как можно более простоватым.
— Ах ты плут! Ах, плут! — удивлялся посетитель. — Скажите пожалуйста, гусь-то какой нашелся!.. Ай да Федюша!..
— Эге! — подмигивал Федюша. — У нас так!.. Не знаем, как у вас, а у нас так!
— Ну, и что ж, хороша собой? — таинственно любопытствовал собеседник, — красавица?
Вместо ответа Федор Андреев целовал кончики пальцев и сладострастно чмокал губами.
— Стало быть, у тебя губа-то не дура.
— Еще бы! А у тебя?
— Кто на этот счет не грешен! Только я, брат, часок-другой… и довольно… А ты — вона что!.. Ддвое суток… И видно, что восточный человек…
— Эге! — самодовольно улыбался Федор Андреев, с особенной ловкостью прищелкивая двумя пальцами.
С другим, с третьим, с четвертым посетителем происходило то же самое.
Хотя те, которые покороче знали содержателя кофейни и не верили его любовным похождениям, тем не менее не обращали на его поездки особенного внимания. Да и кому какое дело, чем кто занимается. У всякого свои хлопоты.
А Федор Андреев жил себе да жил таким образом и дожил до 1812 года.
В этом году, весной, отлучки его стали заметно делаться чаще и продолжительнее, несмотря на то, что присутствие его в кофейне было почти необходимо: в это время публика с особенным азартом начала посещать его кофейню.
Причина была простая: Федор Андреев получал три-четыре иностранные газеты.
Русских газет в то время почти не было. Вся премудрость и все новости дня черпались читающей средой из французских и немецких изданий. Успех этих изданий был очень понятен в то знаменательное время. В них было все, что только интересовало тогдашний мир. В них описывались подвиги Наполеона, печатались его прокламации, хвастливые до шутовства бюллетени и помещались панегирики, превозносившие маленького, толстенького и кругленького человечка до небес.
Понятно, что находилось много читателей подобных газет. Пылкие головы вообще любят восторженность, а восторженности в этих газетах было не занимать стать.
В один из дней августа месяца 1811 года в Тверские ворота под вечер въехала большая и неуклюжая дорожная карета. Карету везла тройка здоровых и красивых лошадок, которые, почуяв близость отдыха, особенно бодро подбежали к воротам. Завидев тройку, из каменных сторожек тотчас же выбежали два драгуна и заставили ворота рогатками.
Надо заметить, что Тверские ворота, существующие ныне только по имени, в то время были каменные здания с большими, истинно богатырскими, железными воротами. Ворота эти на ночь затворялись, а улицы загораживались рогатками. Таких ворот в Москве было около шестнадцати. Несмотря на то, что ворота были велики и тяжелы, они нередко пропадали. Так, однажды смотритель Яузских ворот доносил своему начальству, что в одну темную ночь ворота были неизвестно кем украдены. Все поиски отыскать похитителя, изобразившего из себя нового Самсона, остались напрасными: ворота как в воду канули.
В свою очередь, завидев драгун, кучер, с ног до головы занесенный пылью, осадил тройку и неохотно начал слезать с козел.
— Базиль, что там? — вдруг послышался из кареты молодой женский голосок с особенно сильным польским акцентом…
— Застава, паненки, билеты показывать надобно, — отвечал кучер.
— А! — протянул голосок, — ну, что ж, покажи… только, послушай, нельзя ли поскорей, пожалуйста…
— Живой рукой…
Через несколько минут кучер стоял уже перед смотрителем ворот, который вписывал в заставную книгу следующее:
«Антонина, Донатова дочь, Грудзинская, 16-ти лет от роду. Отец сей: подполковник польских улан Донат, Феликсов сын, Грудзинский».
Далее: «При ней едут: шляхтянка Эмилия Прушинская, 23 лет, и дворовый человек Базил Гринцевич, 40 лет».
Не полюбопытствовав даже, действительно ли едут те, билеты которых вписывались в книгу, смотритель отправился в свою комнату. Драгуны сейчас же приняли рогатки, кучер вскочил на козлы, и карета, мерно покачиваясь, двинулась вперед.
Миновав пустыри, которыми были окружены ворота, карета повернула направо и вскоре очутилась на Поварской, где и остановилась в одном из переулков между Поварской и Арбатом перед небольшим двухэтажным домом с прекрасным палисадом.
Едва только карета, въехав во двор, остановилась, как из дома навстречу ей вышла довольно пожилая женщина, чисто одетая, и начала суетиться около вещей. Из кареты же, никем не поддерживаемые, вышли две девушки, с виду одинаковых лет и красоты. Пока кучер и женщина возились около вещей, девушки, несмотря на усталость, быстро прошли небольшой дворик и скрылись в дверях парадного крыльца. Видимо, девушки не раз уже бывали в этом доме и расположение его было им хорошо известно.
Только они скрылись, как кучер с женщиной будто невзначай сошлись за каретой и на лету поцеловались.
— А я думала, что вы уж и не приедете, — заговорила радостно женщина.
— Зачем же не приехать? — оглянувшись, ответил кучер.
— Так… мало ли что!.. Ныне времена строгие — все могло быть…
— Ничего не могло быть…
— Вон и звезда с хвостом явилась… Не к добру эта звезда, говорят у нас, пометет она землю русскую…
— Молчи… будет… — внушительно проговорил кучер, оглядываясь, — успеешь еще наговориться… не на два дня приехали…
— Ох, уж больно мне за вас боязно было! — вздохнула женщина и начала вытаскивать из кареты какие-то узлы.
Вскоре карета от вещей была освобождена, лошади выпряжены, а небольшой дворик, на некоторое время оживившийся, снова был тих, как и прежде.
Тишина эта не нарушалась до полуночи.
В полночь же, когда кое-где замерцали фонари, прибитые у заборов, к воротам дома подъехала извозчичья тележка, из которой выпрыгнул знакомый нам содержатель кофейни Федор Андреев.
Он быстро расплатился с извозчиком и еще быстрее побежал по дворику, посматривая на окна, которые были совершенно темны…
В маленькой, но уютно обставленной комнате, выходящей окнами на двор, сидели две приезжие девушки.
Одна из них, панна Грудзинская, довольно небрежно развалилась на небольшом диванчике, другая, Эмилия Прушинская, сидела у стола с книгой в руках. Видимо, они только что прекратили какой-то разговор, занимавший их обеих, и с целью приняли довольно беспечное положение. В самом деле, они притихли только в то время, когда заслышали у ворот стук остановившейся извозчичьей тележки. Обе они очень хорошо знали, что приехал именно тот, кого они ждут.
В передней послышались шаги. Девушки переглянулись, как будто желая сказать друг дружке: «это он, я так и думала».
Вскоре этот «тот» появился в комнате и, остановившись у двери, молча поклонился сперва по направлению к дивану, потом к столу. Эмилия, сидевшая у стола, сейчас же встала и подошла к вошедшему.
Пожав ей руку, он довольно холодно сказал: «Здоровы ли вы, Эмилия?» Девушка поблагодарила за внимание и снова скромно села у стола.
— Эмилия, поправь свечу, — послышался голос с дивана, — она так нагорела, что я не вижу даже пане коханку Лубенецкого.
Эмилия, привстав, торопливо начала поправлять нагоревшую восковую свечку, а «пане коханку» подошел к дивану.
— Вы забываете, панна Антонина, — заговорил пане коханку на чистом русском языке, — что мы в России и что я московский мещанин Федор Андреев.
— Москаль! — воскликнула панна Антонина. И еще — Федор Андреев!
— И кроме того — содержатель кофейни, стало быть — торгаш.
— Фи, совсем гадко! Позвольте мне называть вас по-прежнему паном Лубенецким.
— Для чего?
— Я так хочу! Иначе с вами и здороваться не стану.
— Хотите?
— Хочу, слышите ли! — капризничала молоденькая панна.
— В таком случае я согласен… хотя бы, откровенно говоря, я и не хотел этого.
— А почему?
— По очень простой причине. Я — московский мещанин Федор Андреев и хочу им быть, иначе…
— Иначе?.. — шалила Антонина, плутовато прищуривая один глазок… — иначе… договаривайте, что иначе?..
Пан Лубенецкий оглянулся на Эмилию. Эмилия сидела и, по-видимому, была занята чтением лежавшей перед ней книги.
— Иначе дело будет плохо, потому что…
Пан Лубенецкий недоговорил и выразительно посмотрел на панну Грудзинскую…
— Секрет? — спросила она.
— Отчасти.
— О, на этот счет будьте покойны. Кроме наших ушей, никаких других ушей тут не имеется. Неужели вы думаете, пан Лубенецкий, что я не научилась в Варшаве быть осторожной.
— Верю… но…
— Я вам приказываю… слышите ли, приказываю, пан Лубенецкий, чтобы вы были у меня тем, что вы есть!..
— Это несколько трудновато, — улыбнулся пан. — Перед тем как мне быть мещанином Федором Андреевым, я был стамбульским брадобреем Хаджи Хубабат-Назари. Перед ним я носил имя благородного польского шляхтича Владислава Лубенецкого и сражался под знаменами Костюшко в чине офицера польской артиллерии… Раньше того…
— Довольно! Довольно! — остановила его миленькая панна.
— Чем же, однако, прикажете мне быть?
— Будьте тем, кем я вас узнала.
— Именно: благородным польским шляхтичем Владиславом Лубенецким.
— Да!
— И прекрасно. Но в таком случае позвольте уж и мне именовать вас, панна, так, как я привык именовать и как мне нравится… Антосей…
— Кто же вам запрещает?.. Именуйте!..
— О, если так, то повелевай мною, прелестная панна Антося!
— Повелеваю! — весело засмеялась девушка и, вскочив с дивана, далеко не по-женски схватила Лубенецкого за руку.
— Здравствуй, милый мой Владислав!
Вместо ответа Лубенецкий наклонился и приник губами к маленькой ручке панны Грудзинской. Поцелуй его был долог и горяч. Видимо, он был доволен этим свиданием. В свою очередь, и молодая девушка была ему рада. Лицо ее вдруг покрылось легким румянцем, а губы, маленькие, несколько пухловатые, сложились в приятную и милую улыбочку, в ту улыбочку, которая так очаровательна у красавиц, несмотря на то, что за ней часто скрывается самое чистое, самое прекрасное целомудрие…
