Конвойные заперли меня в комнате напротив Истру.
Комната была маленькой. Около метра в ширину и метра два с половиной в длину. Здесь тепло, даже жарко. Свет не горит. Заботливые конвоиры опустили нары. Я постелил шинель и лег на спину. Приятно после мороза очутиться в натопленной комнате и лежать вот так, раскинув руки и ноги. Я думал, гауптвахта страшнее. Хороший какой-то человек придумал гауптвахту. Сохранилось ли имя его в истории?
Я смотрел в темноту, и временами мне казалось, что я опять в родном Туапсе. Лежу на берегу моря и принимаю тепловые ванны.
Я был возбужден. Сон не брал меня. Я вспоминал события вечера. И воспоминания эти казались обрывками какого-то эксцентрического спектакля.
Эх! Как было бы хорошо, если б после второго тоста мы простились и отправились в казарму. Но мы дважды повторили тост. А потом Тая предложила выпить на брудершафт. Я поцеловал Лилю в лоб. Но она сказала, что в лоб целуют только покойников. Тогда я поцеловал ее в губы. А Мишка целовал Таю.
Некоторое время спустя Лиля показывала нам свои этюды. На одном из них был изображен женский торс.
— Это Тайка, — шепнула мне Лиля на ухо.
Тайка смеялась и требовала от Мишки новых анекдотов из жизни знаменитостей кино. Истру клялся, что на «Молдова-фильме» он свой парень. И обещал устроить Тайку на главную роль в музыкальной комедии.
Внешне все было хорошо. Но минутная стрелка ползла по циферблату и момент кульминации приближался, как во всяком порядочном спектакле.
Он наступил тогда, когда Мишка, забыв, что он в кальсонах, откинул полу шинели и полез в несуществующий карман за папиросами.
Девушки были не настолько пьяны, чтобы не заметить этого. И не настолько трезвы, дабы сделать вид, что ничего не случилось. Тая завизжала и крикнула:
— Ну, это уж свинство. Когда он успел раздеться?..
Лиля вскочила со стула, упала на диван. И каталась в спазме дикого смеха. Вероятно, она оказалась сообразительней своей подруги.
Мишка растерянно вращал глазами. Я назвал его растяпой, схватил шапку и выбежал из квартиры.
Истру последовал за мной. Это была его вторая ошибка. В тот момент, когда он выскочил из дома, я стоял навытяжку перед раздраженным подполковником Хазовым и силился ему объяснить, почему и что я здесь делаю.
Хазов заметил Мишку и подозвал.
— Да вы пьяны… — сказал он, шмыгнув носом.
С его помощью мы добрались до гауптвахты.
Остаток ночи прошел без приключений. А утром Сура принес нам обмундирование.
— У меня родилась дочь, — сообщил Сура.
— Поздравляю, — сказал я.
— Это не мои штаны, — сказал Мишка.
— Штаны твои, — возразил я.
— Я хам, — сознался Истру. — Поздравляю тебя, Сура. Дети — это опора в старости.
— Однако, как сказал мой дед Ардаваст на 122-м году жизни, на эту опору лучше не опираться.
— Все равно поздравляю, — сказал Мишка. — Я бы поцеловал тебя, но у меня язык в чернилах.
— Скажи, когда нас кинулись искать в казарме? — спросил я.
Оказалось, что в казарме наше исчезновение обнаружили только на подъеме. Сержант Лебедь недоумевал: штаны и гимнастерка на месте, а люди как в воду канули. Расстроенный сержант позвонил дежурному по части. И доложил, что в его отделении… таинственно исчезли двое солдат.
— Ну, я бы не сказал, что таинственно, — возразил дежурный. Он возразил весело, ибо был убежден, что ни один праздник без ЧП не обходится, и любил при случае повторить это.
— Для меня все ясно как день, — сказал он сержанту Лебедю.
То же самое он ответил начальнику караула, когда тот сообщил, что Мишка Истру набрал в рот казенных чернил.
Вместе с обмундированием Сура передал нам по пачке сигарет. Мы осмотрительно спрятали их в погоны. Там же, в погонах, хранились спички и серка.
Часов в десять пришел начальник гауптвахты младший лейтенант Кокшин. Арестованные называли его между собой «микромайором». Записки об аресте на нас еще не поступили. Однако Кокшин был в курсе дела. Он старательно обыскал нас, даже заставил перемотать портянки. К счастью, пощупать погоны он не догадался. Ничего запретного не обнаружив, Кокшин ушел.
— Закурим, друг, — сказал в своей камере Мишка. Он чувствовал себя прескверно и не понимал, почему у него в чернилах язык.
Не успел Мишка закурить, как Кокшин вдруг вернулся. Повел носом. Учуял табак. И спросил:
— Кто курит?
— Я, — сказал Мишка.
Но Кокшин, обезоруженный наглостью, прошел мимо, заглянул ко мне, потом еще в две-три камеры и только потом, сообразив, в чем дело, он подошел к Мишкиной камере и сказал:
— Значит, это ты куришь?
— Я… Только не в затяжку, — ответил Истру.
Кокшин открыл дверь.
— И папиросы у тебя есть?
— Сигареты.
— А где они лежат?
— Не скажу, — ответил Истру голосом Красной Шапочки.
— Выворачивай карманы, скидай сапоги…
Прошла минута. Я слышал пыхтение Мишки.
Он всегда пыхтит, когда разувается. Еще минута… Я понял, обыск не дал результатов.
Мишка снова закурил.
Кокшин еще дважды обыскивал его.
«Нашла коса на камень», — подумал я.
Кокшин увел Мишку в свой кабинет.
Мишка не возвращался долго.
Я сидел на табуретке и слагал песню. Бумаги не имел. Слагал песню в уме, как народный акын. Беззвучно шевелил губами. И думал, сколько суток дадут мне и Мишке. Учитывая сегодняшний инцидент с курением и чернилами, следовало полагать, что Истру заработает суток на пять больше.
Мишка не возвращался.
Пришел выводной. Открыл дверь моей камеры и сказал:
— К начальнику гауптвахты.
Чтобы попасть в кабинет начальника гауптвахты, нужно было выйти на улицу, миновать небольшой дворик и подняться на крыльцо.
Во дворе ходил часовой. Он охранял вход в караульное помещение. Если во дворе появлялся посторонний человек, часовой кричал:
— Помощник начальника караула, на выход!
Я поднялся по ступенькам. Негромко постучал в дверь.
— Войдите! — услышал я голос Мишки.
Я открыл дверь. Мишка сидел на диване, закинув сапог на сапог, и курил папиросу. Начальника гауптвахты в кабинете не было.
— Кури! — Истру указал на распечатанную пачку «Беломора», которая лежала на столе.
Я ничего не понимал.
— Видишь эти инструкции и картонки? Нам следует соединить их при помощи клея…
— Где начальник? — спросил я.
— Пошел выяснять, сколько нам отпустили.
— А почему ты здесь?
— Я попал в доверие…
— Пожертвовав тайной сигарет?
Мишка возмутился:
— Ты обо мне плохо думаешь! Все было иначе…
Кокшин привел Мишку в кабинет. Истру стоял и со скучающим выражением лица смотрел на большой письменный стол, где, помимо уставов, инструкций, лежал раскрытый задачник по геометрии с применением тригонометрии и листок исписанной бумаги.
Кокшин читал Мишке инструкцию внутреннего распорядка на гауптвахте, тщательно подчеркивая то, что носить пояса и курить табак арестованным не разрешается.
Мишка, понаторевший в математике на подготовительных курсах, тем временем читал условия задачи и содержимое листка.
— А вот здесь ошибка, — вдруг сказал он. — Это отношение тангенса взято неправильно.
Кокшин, видно, долго мучился над этой задачей. Он охотно откликнулся:
— Где?
Мишка указал на чертеж. Потом взял карандаш, сделал несколько нужных вычислений и сказал:
— Готово.
— Ты математик, — обрадовался Кокшин. — А эту решишь?
Истру без особых трудов решил и вторую задачу.
Выяснилось, что Кокшин намерен экстерном сдавать за десятый класс и вообще хочет стать инженером. Мишка приветствовал подобную инициативу, напомнив, что учение — свет, а неученье — тьма.
Потом они договорились, что Кокшин пойдет в штаб полка выяснять нашу участь. Мишка же может оставаться в кабинете, клеить инструкции. Мишка сказал, что ему скучно в одиночестве, Кок-шин разрешил позвать меня.
— Мишка, — похвалился я, — в твое отсутствие я сочинил песню.
Мной недоволен кто-то,
В камере я, на «губе»…
И в записном блокноте
Песню слагаю тебе.
Верю, ты любишь, родная…
Кокшин вернулся к обеду. Он сказал, что командир полка дал нам по десять суток строгого ареста. Теперь, когда записки были налицо, порядок требовал, чтобы мы ушли в камеры.
Лясничать я не умею. И еще петь не умею, И в шахматы играть тоже… Два последних недостатка кажутся мне безобидными, как детские игрушки, потому что я встречал многих людей, которые честно заявляли, что не умеют петь, не умеют играть в шахматы. С первым же дело обстоит сложнее. Каждый человек, порою не признаваясь лично, где-то в глубине души считает себя большим умницей. И, сложив морщинки над переносицей, любит произносить истины, когда-то познанные светлыми головами, но успевшие обветшать, как шинель к третьему году носки.
— Да… Жизнь — это дорога.
Нет. Каждый понимает, что нельзя приписывать себе открытие Америки. Что теорию относительности подарил миру Эйнштейн. Первый двигатель изобрел Уатт… А «Войну и мир» создал Лев Толстой. Великий писатель!
Но…
Жизнь действительно дорога. И какая разница, кто первый это сказал. В жизни есть спуски и подъемы. Повороты тоже есть. Главное, не клевать носом за рулем. Опасно!
Службу я начал, можно сказать, в дремотном состоянии. Гауптвахта разбудила меня. Спасительный поворот?.. К сожалению, я никак не вспомню, где и когда был этот поворот. Потому что не было крутого поворота — на сто восемьдесят градусов. Я покамест в книгах читал захватывающие истории, в которых люди попадали в такие обстоятельства, что перековывались за двадцать четыре часа и даже раньше…
У меня все было буднично, незаметно. Как, допустим, болел человек, а потом выздоравливать начал нормально, без всякого чуда. Разгрузку платформ с антрацитом чудом не назовешь.
Когда нас выпустили с гауптвахты, полк снова был на учениях. Он снялся по тревоге накануне утром. И мы с Мишкой Истру даже струхнули, что нас могут освободить досрочно и отправить с ротой. Однако нас не освободили. Возможно, забыли. А может, специально в воспитательных целях заставили отсидеть срок до конца.
