— Что читаешь? — спросила Маринка, заглянув в палату. Она уже больше не дулась и приходила ко мне.
— Книгу, — ответил я, переворачивая страницу, где какой-то дилетант пытался нарисовать голую женщину. Он рисовал ее послюнявленным химическим карандашом, оставив для потомства отпечатки грязных пальцев.
— «Яма», — прочитала Маринка. — Санкт-Петербург… Такая старая. Можно мне посмотреть?
— Здесь нет картинок.
— Все равно.
— Нельзя.
Я отстранил руку. Маринка сделала вид, что не интересуется книгой. Спросила:
— Ты принимал таблетки?
— Принимал.
— Скажи, эго правда, что художники рисуют обнаженных людей.
— Все великие и невеликие художники поступают именно так.
— Но ведь стыдно…
— Предрассудки, — ответил я. — А почему ты этим интересуешься?
— Просто хочу все знать.
— В Ленинграде есть Эрмитаж. Музей в общем такой… Там много любопытного.
— Зайду при случае, — пообещала Маринка и вдруг, изогнувшись, выхватила книгу и, как юла, завертелась по комнате.
— Ха-ха, — смеялась она, размахивая книгой.
Книга распахнулась, и, конечно, на той самой странице. Так бывает всегда.
— Твои художества? — спросила Маринка, разглядывая рисунок.
— Ну, допустим…
— Лиля научила.
— Настолько я и сам умею, — возразил я. — Но ответь мне, Маринка. Только честно. Тебе не нравится Лиля?
— Что ты? Я ее обожаю. Она мне платье хотела подарить. Только я оказалась гордой и не взяла. Просто… Я что-то знаю. И не скажу.
Маринка бросила мне книгу.
— Любуйся…
— Я не думал, что ты такая злюка.
— Я не лучше других… Но перед Лилей у меня есть преимущество.
— Какое?
— Я не рисую обнаженные фигуры. Она тебя тоже без халата рисовала? — Маринка показала язык и хлопнула дверью.
«Рисует обнаженные фигуры, — думал я над словами Маринки. — Специфика искусства. А Маринка просто глупа».
Я выписался накануне присяги.
Еще с вечера у всех ребят в роте чувствовалось настроение, не похожее на обычную субботнюю успокоенность, когда уборка закончена, в клуб старшина разрешил не идти и ты сидишь на стуле в ленинской комнате, где друзья задумались над шашками или письмами… И стоит тишина, какую можно услышать лишь после отбоя.
В тот вечер все было не так. Все было, как перед Первым мая, Новым годом… И в глазах у ребят искорки, словно мы поем песни. А песни мы совсем не поем. Мы драим пуговицы, бляхи. Подшиваем подворотнички… Была команда. Но если б ее и не было, все равно предстоящее утро мы встретили бы в наилучшем виде. Завтра нас ожидает день — один из тех, которые не повторяются дважды в жизни…
Мы стоим в двухшереножном строю, торжественные и серьезные. Выходим на середину. Читаем текст присяги. Но голос иногда срывается. Это понятно. Мы волнуемся. Мы произносим слова, простые и не новые, как объяснение в любви.
Верно! Это и есть объяснение в любви. Только не девушке. А вон той березке, белке, снегу, железнодорожному гудку, друзьям и песням. Всему, что зовем мы одним большим словом — Родина.
Я вспомнил день. Давний день. Сорок второго года. Тогда мне едва стукнуло семь лет. А Туапсе бомбили по десять раз в сутки. Недалеко от нашего дома располагалась воинская часть. Сиреневые кисти глицинии свешивались над длинным решетчатым забором, окаймлявшим двор. А во дворе стояли солдаты. Много солдат. Они были построены буквой «П». Они выходили на середину двора, читали присягу и целовали знамя…
А несколько дней спустя на этом дворе расстреляли предателя. Я не знаю, что он там натворил. Но… Солдаты, как и в прошлый раз, были выстроены буквой «П». Где-то в центре, по линии между правым и левым флангами, была выкопана яма подчеркнуто неопределенной формы.
Предателя вели вдоль строя. У него было обросшее лицо и руки, связанные за спиной. Он резко и часто поворачивал голову из стороны в сторону, словно еще не верил в то, что должно было случиться. Он был не страшен. Наоборот, его скованные движения напоминали прыжки загнанного зайца. Его поставили на колени у самого края ямы. И стали читать приговор. Стоя на коленях, он продолжал вертеть голову из стороны в сторону. И ничего не говорил. И чем скорее приближался приговор к концу, тем быстрее и бессмысленнее становились его движения…
Маленький бледный капитан, чем-то напоминавший нашего соседа — учителя пения Вадима Владимировича, выстрелил ему в затылок из автомата… Я молчал потрясенный. Был август сорок второго года. В городе пахло морем и жженым деревом…
Потом все это разбомбили — и двор, и глицинию, и казармы. Тело капитана, похожего на учителя пения, нашли у нас в саду под срезанной осколком сливой.
Все было очень давно. И мне больше не снится тот поросший глицинией двор. Но молодых солдат, которые проходили через наш город сражаться, я помню отлично. Иногда они ночевали у нас. Тогда в доме горел костер. Дом был разбитый. Без крыши, без пола… Солдаты жгли костер прямо на земле.
Мы, мальчишки, дружили с солдатами. И немного завидовали им. Как-то вечером я увидел в проеме окна трепещущий отблеск пламени. Миновав разрушенную пристройку, я пробрался в дом. Солдаты спали у стены, привалившись друг к другу. И только один — без шапки — сидел у костра и читал книгу. Он был стрижен наголо и казался особенно молодым. Он обернулся на шум шагов. Посмотрел на меня красными, усталыми глазами и дружески сказал:
— Здорово, пацан!
— Хочешь, я принесу тебе яблок? — сказал я.
Яблоки лежали в подвале. Мы прятались там от бомбежки. И я слал на опилках, в которых дозревали яблоки.
Он кивнул. И я принес ему с десяток больших яблок.
— Как с выставки, — сказал он. И разбудил щуплого обросшего армянина. — Отведай, Ашот.
— Молодэц, — похвалил меня Ашот, надкусывая яблоко.
— Что же тебе подарить? — сказал солдат, стриженный наголо.
«Гранату», — подумал я, но смолчал.
— Подарю эту книгу… Только не сейчас, а когда дочитаю.
Я с грустью посмотрел на обтрепанную, в выцветшем переплете книгу и сказал:
— Ладно.
Солдат вдруг скосил на меня глаза и весело воскликнул:
— Постой! А ты читать умеешь?
— Не умею… — вздохнул я.
— Ничего. Научишься… Здесь про одного паренька написано. Фамилия Корчагин. Редкостной силы книга!
Костер бросал на стену длинную безликую тень.
Она дрожала, словно мы ехали по тряской дороге. Ашот вырезал из газеты голубя. Стриженный наголо солдат грыз яблоко и читал книгу…
Прошло два месяца. Наступила дождливая зима, когда я опять увидел Ашота. Он был ранен в правую руку. Я спросил:
— Где ваш товарищ?
— Он прислал тебе книгу, — сказал Ашот и попросил развязать вещевой мешок.
Вечером (я теперь уже учил азбуку, терпеливо складывая буквы в слоги) я прочитал название — «Как закалялась сталь». Знакомство с Павкой Корчагиным состоялось.
Павка был бойцом. И мы бойцы, или, как сейчас говорят, солдаты. А солдатам положено принять присягу на верность Родине.
Я вижу на себе взгляд лейтенанта Березкина. Пора, значит.
Четким шагом я вышел из строя. Несколько секунд сафьяновый переплет дрожал в моей руке. Несколько секунд, не больше. Твердым и громким голосом я начал:
— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…
Я мог бы опустить эту главу. Ибо хорошего в ней мало. Но ведь жизнь не ковровая дорожка. В жизни всякое случается. А поскольку выдавать черное за белое всегда плохо, будем считать, что я оставил эту главу исключительно в порядке самокритики.
Наша артистическая карьера началась в тот день, когда Истру записал себя и меня в кружок художественной самодеятельности. Разумеется, мы не составили грозной конкуренции Шурову и Рыкунину, Тарапуньке и Штепселю, но в масштабах гарнизона обрели известную популярность. Когда мы шли на репетицию или обратно (это был единственный путь, который теперь мы проделывали вне строя), на нас показывали пальцами и шептались: «Это те самые, что сачков высмеивают…» Повара и хлеборезы взяли нас под особое покровительство. Даже полковой сапожник, Лешка Шароваров, парень заносчивый и гордый, и тот однажды зазвал нас к себе в мастерскую и говорит:
