Полковник Донской приближается к нему. И вдруг Заруба проявляет солдатскую находчивость, делает шаг навстречу полковнику и говорит:
— Товарищ полковник, разрешите преподнести вам лесной подарок от первой роты…
— Хорошо прыгаешь, — говорит Донской.
— До службы вратарем работал, — весело отвечает Заруба.
И, к удивлению всех присутствующих, полковник Донской берет у Зарубы шапку с белкой.
— Лейтенант Березкин, как фамилия вашего больного? — спрашивает полковник.
— Рядовой Игнатов!
— Игнатов! — зовет полковник.
Я подхожу к нему.
— Поедешь с машиной в санчасть… Но только больше не болеть…
— Он крепкий, — вступается за меня Березкин. — Вот зубы у него слабые.
— В детстве конфеты любил, — шутит полковник.
— Он и сейчас не откажется, — говорит Истру.
Солдаты смеются.
— Снимай вещевой мешок, — говорит мне полковник Донской. — И прячь туда белку. Передашь моей дочке. Мы рядом с санчастью живем…
— Я знаю, — говорю я и снимаю из-за плеч мешок.
Ночь. Гарнизон словно вымер. Занесло дороги. Узкие тропинки ведут от казармы к казарме. Наша машина останавливается у санчасти. Я выскакиваю из машины первым.
— Ты куда? — кричит санинструктор.
— Я сейчас, — говорю я. — Одну минуточку…
Я держу в руке вещевой мешок и бегу… Тишина. Хрустит под ногами снег. Я бегу… Валит изо рта пар, светится под луной. Я смотрю… И мне в голову приходит забавная мысль. Радуга! Может ли быть лунная радуга? Я делаю выдох. Ночь проглатывает серебристо-молочное облако пара. Нет. Лунной радуги не бывает! А ведь нужно бы только поднять глаза. Посмотреть на луну. На золотистую медаль, которую когда-то заслужило наше небо. Ее окаймляет широкий радужный пояс. Вот она, лунная радуга.
Но я смотрю себе под ноги. Я доволен собой, доволен открытием — лунной радуги не бывает.
Финский домик. Двухэтажный, с широким мезонином. Светятся окна. Я слышу бренчание гитары и скорее задушевный, чем сильный голос:
Счастье где-то бродит по дороге
И приходит снова на порог.
Надо только, чтоб на том пороге
Не погас заветный огонек.
Я влюблен в эту песню, как в девушку. Стою, смотрю в окно. Разумеется, ничего не вижу. Стекло обмерзло. На улицу глядит просто матовый квадрат. Я перестаю чувствовать время…
Но вдруг песня обрывается. Скрипит одна дверь, потом другая. На снег выпрыгнул большой пушистый кот. В пролете двери я вижу девушку. Она в длинном обшитом мехом халате. Она нерешительно смотрит, словно не знает — спросить ли, что мне нужно, или уйти, закрыв дверь. Наконец она решается:
— Вам кого?
Она произносит только два слова. Но я сразу угадываю тот мягкий бархатистый голос, который я слышал за окном.
— Мне… — Я внезапно заволновался. — Я от полковника Донского. Мне…
— Вас прислал папа? — спросила она, и на лице ее мелькнуло что-то похожее на радость.
— Он прислал белку, — пояснил я.
— Белку?!
Я кивнул головой и протянул вещевой мешок, И в эту секунду мне вдруг ужасно сделалось жаль и себя, и белку, и все на свете…
— Ой! Я вас морожу, — смутилась девушка. — Проходите.
Белка, белка. Лучше бы тебя не ловили…
Не знаю, зачем я прошел в дом. Натопленная комната. (Я замечаю, что сделался чувствительным к температуре.) Уютная, чистая. Сиреневый свет падает на высокую постель, на ковры с пряничными домиками. На диване лежит гитара. У дивана девушка. Волосы у нее светлые, волнистые. Слегка подкрашенные губы и ресницы. Она не решается предложить мне сесть и беспомощно стоит у дивана. Я смутил ее своим видом. Он у меня неважный. Прошлой ночью я подпалил шинель. И теперь запросто мог наследить в чистенькой комнате. Я три дня не брился и не мылся. Флюс разделал меня лучше всякого карикатуриста.
Я заспешил. Развязал мешок. Белка выпрыгнула. И начала с любопытством разглядывать комнату. Девушка вскрикнула от восторга. Потянулась к белке. Белка прыгнула на диван, а оттуда на стеклянный сервант с посудой. Фарфоровая статуэтка — девица с обнаженными ногами — качнулась, упала на пол.
— Не прыгай! Сиди смирно! — пригрозила пальчиком хозяйка и повернулась ко мне.
— Лиля, — протянула она руку.
— Слава, — ответил я, но руки не подал. — Знаете, я не мыл их трое суток…
Я решил поразить ее откровенностью. Она улыбнулась.
— Умывальник в коридоре.
— Спасибо. Но я не смею стеснять вас…
Не трудно представить мою физиономию во время этого «великосветского» обмена репликами. Лиля засмеялась. И уже совсем просто взяла меня за плечи и вывела в коридор.
— Снимайте шинель. Вот умывальник… Я напою вас горячим чаем с малиновым вареньем. Вы любите малину? Здесь ее уйма. Я собирала…
Губы у нее были, наверное, лучшие в целом мире.
— И потом вы просто обязаны помочь мне поймать белку. Не то она перебьет всю посуду.
Чай с вареньем. Варенье в розетках с хрустальными цветами. Сопит электрический чайник. Лиля подкладывает мне пирожки, а я, забыв о приличии, уничтожаю их с волчьим аппетитом.
Белка по-прежнему сидит на серванте. Она закрыла глаза. Она спит. Может, ей снится лес…
А мне лес ни к чему. Я захмелел от горячего чая. Я сижу на стуле и пью чай из горячего блюдца… Я смотрю в красивые глаза Лили. Они голубые. В них что-то чувствуется, желанное и близкое… С такой девушкой можно быть счастливым.
— Нет, это не счастье, — вдруг говорит Лиля. Может, она читает мои мысли? Я слышал, есть такие способные люди. Но в данном случае едва ли. Просто я потерял нить разговора. Задумался.
— Здесь очень скучно, — говорит Лиля. — Как в монастыре. Мать зовет меня в Ленинград, а мне не хочется ее видеть. И папе так одиноко… Единственное, что меня утешает, — это рисунки.
Лиля снимает с этажерки альбом и кладет его передо мной. Акварель! Этюды простенькие, но с настроением. Смотришь, и очень хорошо делается…
Я говорю это Лиле. И еще говорю, что рисует она чудесно и что это надо послать куда-нибудь в журнал.
— Не стоит, — говорит Лиля. — Этой осенью я поступала во ВГИК.
Я говорю, что после армии тоже куда-нибудь поступлю.
Потом она предлагает:
— Давайте я вас нарисую…
И тут я вижу в зеркале чье-то красное, пухлое лицо. И вспоминаю, что это я.
— В таком виде… Нет. Мне пора, — спохватываюсь я.
— Сидите, — тоном, не допускающим возражения, говорит Лиля.
— Но мне действительно пора в санчасть… Меня будут искать.
— Я приду к вам завтра, — сказала Лиля. — Только вы не брейтесь.
— Если это нужно для искусства…
Я поднялся. И как-то машинально взял с дивана гитару. Я немного играю на гитаре. Прошелся по струнам. И стал наигрывать мелодию песенки, слышанной мною за окном. И Лиля стала негромко напевать.
Счастье где-то бродит по дороге
И приходит снова на порог…
Ей очень идет обшитый мехом халат. И вот эта задумчивая улыбка. Хорошо быть молодым и иметь жену блондинку.
Приходит соседка. За спичками.
— Спички в коридоре.
Соседка с любопытством смотрит на нас. Надо уходить. Лиля больше не задерживает меня.
Белка остается на серванте…
Я завидую ребятам, которым все в жизни ясно и понятно. Это, наверное, потому, что не принадлежу к их числу, что лишен способности предвидеть, склонен путать и впадать в ошибки.
Я раскрыл дверь и влетел в санчасть, словно у меня выросли крылья. Сестричка в белом халате и в белой косынке подняла голову. И я замер от неожиданности.
Черные волосы. Глубокие глаза. Маленькое личико с узким подбородком.
— Маринка!
Да, это была та самая девушка, с которой я познакомился в поезде по дороге в Ленинград. Мы тогда долго болтали с ней в тамбуре. Она угощала меня семечками, я ее мороженым.
— Слава. — Она растерялась, покраснела, но, вне всякого сомнения, обрадовалась нашей встрече.
Я шагнул к ней и обхватил ее за плечи. Но она смутилась в моих объятиях. Мне сделалось неловко. Я понял, что больше никогда в жизни не обниму ее вот так, запросто, как могу обнять Истру или Асирьяна.
— Как ты сюда попала, Маринка?
— Я всегда жила здесь.
Она хлопала длинными ресницами и нескладно прятала руки.
— Отлично. Докладываю, рядовой Игнатов в ваше распоряжение прибыл.
— Порядок прежде всего, — сказала она, играя в начальника, как мы, мальчишки, когда-то играли в Чапаева. — Снимите шинель. Я запишу вашу фамилию. Потом примите ванну…
Она хмурила брови, но глаза у нее были совсем не злые, и, прикусив кончик языка, старательно водила ручкой в книге больных. Записав фамилию, имя, отчество, год рождения, она тяжело вздохнула и, посмотрев на меня, совсем дружески сказала:
— Тебе нужно побриться…
— А может, нет, Маринка, — возразил я, вспомнив наставления Лили.
— Посмотри в зеркало, ты похож на… — Маринка запнулась.
— Раз я похож на… Я побреюсь.
— Вот и хорошо. А пока я приготовлю ванну.
Она оставила дверь открытой. Я слышал, как журчала вода и Маринка напевала какую-то веселую песенку…
Я побрился, принял ванну. Надел халат, безобразный. как и все его больничные собратья.
— Врач придет утром, — сказала Маринка. — А пока пополощи рот шалфеем. И прими аспирин и пирамидон…
— А может, мне нельзя принимать пирамидон, может, он мне противопоказан…
— Пирамидон всем можно, — убежденно ответила Маринка, — тонизирующее средство.
Маринка присела на край койки.
— Я думала, мы никогда не встретимся… — сказала она.
— Так не бывает… Если люди чего-то очень хотят, судьба обязательно идет им навстречу.
— Ты болтун, — улыбнулась Маринка.
Потом она взглянула на часы и заявила:
— Пора спать…
— Не уходи, — попросил я.
И она осталась. В палате лежал еще один больной. Но он давно спал, завернувшись в одеяло. Бледный свет луны падал сквозь замерзшие окна на стены. И лицо девушки (я лежал и смотрел на нее снизу) казалось мне таинственным и красивым.
Я взял ее руку. Маринка нагнула голову. Глаза ее блестели. И тогда я поднес ее руку к своим губам. Маринка выдернула руку и убежала.
«Обиделась или нет?» — гадал я.
…Меня разбудил шум за окном. Гудели машины… Я поднялся с постели… Наступал рассвет. Холодный воздух врывался в распахнутую форточку. Свет фар бил в окна, и окна плыли по стене, по потолку и потом исчезали в дальнем углу комнаты. Слышались отрывистые команды. Полк возвращался с учений.
Утром пришла Маринка, принесла термометры.
— Доброе утро, — сказала она. И улыбнулась.
Не обиделась, значит.
— Сейчас придет врач, — предупредила она. — Как твой флюс?
Однако бессовестный флюс пропал без всяких лекарств, словно воздух больницы сам по себе оказался целебным.
В палату вошел врач, крупный мужчина с выправкой строевого офицера. Он заглянул мне в рот. Сказал:
— Будем удалять.
Я понял, речь идет о моем зубе. Прищурив глаз, врач щелкнул меня в челюсть и спросил:
— Больно?
Я кивнул головой.
— Хорошо, — удовлетворенно заметил он и щелкнул вторично.
— Ой! — вскрикнул я и едва не укусил его за палец.
— Но, но… Оставьте троглодитские замашки, — недовольно пробурчал врач.
Потом он смотрел второго больного. И, наконец, ушел…
Я ждал Маринку. Но она не появлялась до завтрака.
— Маринка, ты забыла, что существует наша палата, — печально заметил я.
Она легко сжала мою руку, И тут же, словно испугавшись этого жеста, покраснела.
— Мне всегда бывает плохо после завтрака, сказал я.
— Хорошо. Я прослежу за вашим здоровьем, товарищ больной, — шутливо пообещала она.
Я ждал Маринку после завтрака. И она пришла. Но пришла хмурая и сказала, что меня ожидают гости. На мой вопрос, какие гости, она вымолвила:
— Накрашенные…
И демонстративно хлопнула дверью.
Я спустился вниз. В приемной сидела Лиля. На ней была темная шубка и такая же шапочка. Из-под шапочки выбивались светлые волосы. Прихваченные морозом, они казались отлитыми из золота. Она поднялась мне навстречу и разочарованно сказала:
— А вы побрились…
И, увидев ее глаза, красивые и голубые, я почувствовал себя виноватым. Таким виноватым, будто взаправду совершил тягчайшее преступление.
— И флюс спал…
Делаю жалкую попытку сострить:
— Зато я в халате.
— Все больные в халатах… Это не представляет особого интереса для художника. А вчера вы были незаменимым типажом.
— Для вас он тип, а для нас больной, — решительно заявила Маринка. — Мы обязаны заставить его побриться и вымыться…
Лиля повернула голову в ее сторону. И в глазах Лили Маринка без труда могла прочесть: «А вас не спрашивают, девочка». Потом она вновь посмотрела на меня и сказала:
— Хорошо. Я нарисую вас в халате.
— Здесь не рисовальня, а больница. Никто не позволит заниматься здесь художествами, — не унималась Маринка.
Лиля вновь с некоторым удивлением посмотрела на Маринку и, чему-то улыбнувшись, сказала:
— Я договорюсь. Минуточку…
Она скрылась в кабинете врача.
— Маринка… — позвал я.
Но Маринка, насупившись, вышла из приемной.
Дверь из кабинета врача отворилась. Лиля с улыбкой взглянула в мою сторону. За ее спиной показался врач. Он крикнул:
— Маринка, пропустите в палату художника.
— Слава, вы сядете у окна, — говорит Лиля. — И не смотрите на меня так…
— Я хочу помочь вам снять шубу.
— Спасибо.
Я помогаю Лиле снять шубу. Вешалки в палате нет. Я кладу шубу на кровать. Лиля остается в брюках и джемпере. Она раскрывает альбом, садится на табурет и, закинув ногу за ногу, кладет альбом на колени.
— Однако вы быстро попали под влияние этой девочки, — говорит она словно между прочим.
— Я такой, — говорю я. — Я легко попадаю под влияние девочек.
— Эта ваша девушка очень ревнивая, — говорит Лиля и делает первые штрихи в альбоме.
— Ерунда. Она принципиальна по долгу службы…
— А я думала, она влюблена в вас, — улыбка дружит с Лилей.
Она склоняется над альбомом и смотрит на меня из-под бровей. Она необыкновенно красива. И она знает это.
Солнце сеет лучи на впаханных морозом окнах. Свет, проникающий в палату, выглядит непрочным и искусственным.
Лиля поднимается и показывает мне рисунок.
— Похож? — спрашивает она и смеется глазами.
Я придирчиво разглядываю себя.
— Вообще да…
Мне хочется сказать еще что-нибудь. Но я как завороженный смотрю на Лилю и вдруг чувствую, что ей тоже передалось будоражащее душу настроение. Я смотрю на нее и вижу, как блестят ее губы и глаза…
Не знаю… Но могло случиться все что угодно, если бы в тот момент дверь не отворилась… И в палату без стука ворвался Мишка Истру.
— Привет, лазаретник! — крикнул он. Но вдруг, узнав Лилю, внезапно осекся.
— Знакомьтесь, — небрежно говорю я. — Мой друг Михаил Истру.
Они пожимают друг другу руки. Истру делает мне глазами знаки, подчеркивая непостижимость происходящего.
— Угадываешь? — Я показываю Мишке рисунок.
— Это ты, Славка! — Он поворачивается к Лиле и говорит: — Никогда не думал, что в таком маленьком гарнизоне может скрываться такой крупный художник.
— Я не люблю, когда надо мной смеются, Миша, — говорит Лиля. Она говорит это шутя, но в голосе ее чувствуются угрожающие нотки. Нет, эта девушка не даст себя в обиду.
— Лилечка, я от всего сердца… — И Мишка насильно пожимает ей руку.
— Славка, — говорит он. — У меня есть колоссальная новость. Сегодня майор Гринько вызвал добровольцев в полковую художественную самодеятельность. Нам предстоит дать антисамогонный концерт в селе Зайцево.
— Почему нам?
— Я записал тебя и себя.
— Падаю, Миша! В один прекрасный день ты запишешь меня в загсе.
— Я этого не сделаю, — говорит Истру и почему-то подмигивает Лиле.
Лиля говорит:
— Миша поступил правильно. У нас хорошая самодеятельность. Я тоже участвую…
— Я это чувствую, — заявляет Истру. — Мне интуиция подсказывает. Не горюй, Славик, наш успех обеспечен. Мы прогремим и в полку. Нас повезут и на окружной смотр. Мы будем жить в номере с телевизором, ночным светом. И будем мыться в ванне на казенный счет… И все очень просто: твой аккомпанемент, моя интерпретация.
— Дорогой М. Истру! — восклицаю я. — У меня начисто отсутствует голос.
— Зачем он нужен, спрашиваю? Это совершенно лишнее для эстрадных куплетистов. Достаточно того, что ты солируешь на гитаре…
— Я бренчу, а не солирую…
— Он хорошо играет, — вступает в разговор Лиля.
— Делайте со мной, что хотите, — говорю я и опускаюсь на койку. — Но из санчасти меня не выписывают.
— Ничего, — говорит Мишка, — выпишут.
Лиля берет с кровати шубу и с помощью обходительного Истру надевает ее.
— До свидания, — весело прощается она и уходит.
— Черт тебя принес, — говорю я Мишке.
Он смотрит на меня немного обалдело и шепчет:
— Как ты познакомился с ней? Ты просто гений…
В полку говорили: «Трудно попасть в санчасть, а еще труднее выписаться оттуда».
Зуб мой уже давно покоился в эмалированной урне, а я по воле любопытного доктора, обнаружившего у меня бронхит, все носил больничный халат, валялся на койке и в третий раз перечитывал купринскую «Яму», единственную книгу, воистину неисповедимыми путями оказавшуюся в санчасти. Я нашел ее за печкой, среди вороха старых газет, предназначенных на растопку.
