— Доброе утро. Значит, вы остались.
— Здравствуйте. Мне предложили такие условия!
— Сколько?
— Миллион в месяц!
— Ничего особенного.
— Но я же буду тут жить и кушать. Деньги сохранятся, понимаете?
— Ну и на сколько их хватит? Это не кардинальное решение проблемы.
Анна поинтересовалась с иронией:
— Так что вы предлагаете?
— Я думаю.
Позади — шорох. Саша в шикарной черной рубахе. Поздоровался, сказал:
— Мы с дедушкой скоро уходим. Ты можешь ему сварить кофе?
— У меня отлично получается, вот увидишь!
— Я не буду. Пойдем, покажу кухню.
Когда по винтовой скрипучей лестнице она поднялась наверх с подносом, Александр Андреевич разговаривал по телефону: «Да ради Бога, когда сможете, я буду ждать звонка». — Положил трубку.
— Спасибо, деточка. Как спалось?
— Глубоко и спокойно.
— Завидую. В мои годы это недоступная роскошь.
Дед с внуком вскоре ушли, не сказав куда; она спросить не осмелилась и занялась грандиозной уборкой: ее теперешняя комната, Сашина, столовая, зал, ванная и туалет — на первом этаже; весь второй занимал кабинет ученого с компьютером и бесконечными книжными полками. Огромный письменный стол безукоризненно пустой, лишь пачка писчей бумаги и раскрыт на старомодном зеленом сукне кожаный пожелтевший фолиант — Библия в русском переводе. Еще кресло, похожее на трон, закрытый секретер красного дерева и узкая деревянная кровать в углу.
Аскетическая обстановка (правда, старик неприхотлив), зато у Саши полный набор новейших забав: тоже компьютер, видак, маг, видеокамера, шведская стенка и т. п.; и тоже книги, книги, только не научные, а «изящная словесность», будущий дипломат изучает человеческую психологию.
К вечеру она выдохлась (хозяева вернулись в полдень и оценили ее обед), зато старый дом засиял и заулыбался изнутри; а снаружи он и так был хорош — терем в стиле а-ля рюс, потемневшие дубовые бревна, увитые диким виноградом.
Ужин она собрала на веранде под соломенным абажурчиком: белоснежная скатерть и салфетки, букет садовых колокольчиков в узкой вазе, свеча в старинном подсвечнике под колпачком, свежая зелень, молоко, молодая картошка и тушеное мясо. Дверь распахнута в сад, табак оживает, стеклянный витраж мерцает по-вечернему.
— Господи, как хорошо иногда пожить! — сказал старик, усаживаясь в плетеное кресло (по-утреннему элегантный, в серо-стальной тройке и галстуке; Саша был одет уже по-дачному — майка и шорты, так называемые «бермуды»). — Гениальная идея пришла тебе вчера в голову.
— Ивана Павловича надо за это благодарить.
— Обручев — очень талантливый ученый, — покивал дедушка. — Эстет, эрудит, в своем роде философ… не замыкается в математике, чему я даже завидую. Стало быть, вы его знакомая?
— На меня вчера дегенерат напал.
— Дегенерат? — Густые седые брови старика поползли наверх.
— Так Саша выразился. Меня столкнули на рельсы под поезд, — проговорила Анна печально. — А Иван Павлович спас.
— М-да, вырождаемся, «крутой»… вожделенное нынче словцо… крутой маразм и до нас докатился. А как вы вообще в нашу Вечеру попали?
— Мне пообещали деньги отдать, долг еще родителям, но никто на платформе не появился.
— Как же родители вас одну отпустили?
— Она сирота, — вставил Саша.
— Простите, деточка. Мы вчера ночью не успели поговорить, но в дальнейшем…
— Нет, вы все должны про меня знать. Я — Анна Ярославовна Рюмина, студентка филфака.
— Анна Ярославна. — Старик улыбнулся, прищурился, морщинки на лице собрались в гримасу. — Кто же были ваши родители?
— Мама — детсадовская воспитательница, а папа — артиллерийский офицер.
— Где служил?
— На Дальнем Востоке, а потом в Москве. Мы — москвичи, с Большой Полянки.
— Что я хотел… — Александр Андреевич провел по лицу рукой в старческих веснушках, слегка дрожащей. — Ах да! Саша, сходи принеси бутылку коньяку. — Он достал из внутреннего кармана пиджака большую связку ключей.
— Из секретера?
— Да, да. И три стопки. Вам сколько лет?
— Восемнадцать.
— Прекрасный возраст… Ну да завтра мы поговорим обо всем подробнее. — Он снова прищурился и произнес задумчиво, словно читая стихи: — Итак, два Ангела уже пришли…
Пришел Саша. Дедушка разлил смугло-золотистую жидкость, поднял хрустальный сосудик.
— Помянем дочь, Сашину маму. Сегодня тринадцать лет, как она скончалась.
«Они ходили на кладбище! — сообразила Анна и выпила до дна; голова слегка закружилась. — Как жалко и как прекрасно жить!..»
Дедушка закурил трубку с оригинальным изогнутым мундштуком, заговорил неторопливо:
— Потомственная интеллигенция, к которой я и мой внук принадлежим, всегда шла, так сказать, своим путем.
— Своим путем, — подхватил внук с усмешкой, — а шла туда же — на кладбище.
— Ну, ну, Сашок… Так вот, испокон веков, называя себя «солью земли», мы были умные, но не мудрые. И последнее время я начал размышлять: есть ли жизнь после смерти.
— Серьезно?
— Может, с моей стороны и поздновато: ведь очень скоро я узнаю несомненно, стопроцентно.
— Ну и как, есть?
— Боюсь, что да.
— Не бойтесь, — заявила Анна в приятнейшем головокружении. — Это очень радостно, что там нас, может быть, ждут.
— Смотря кто ждет, — вставил Саша, а старик продолжал воодушевленно:
— Дети мои, святые боялись, даже Сын Божий боялся. Страх смерти движет миром, прогресс придуман, чтоб его приглушить. Впрочем, это проблемы моего возраста, не вашего.
— Деда, ты делал бомбу по велению времени и потому что твои мозги для этого созданы.
— Кстати, о времени… — Дедушка отогнул рукав пиджака. — Двадцать минут девятого. Пойду-ка пошевелю мозгами.
— Коньяк оставь, может, мы еще выпить захотим.
— Как тебе угодно, Сашенька. — Старик выбил пепел из трубки в медную пепельницу и как-то встрепенулся, вздрогнул. — Господи, налей! Налей всем! — Взглянул на Анну. — Ведь сегодня день его рождения, двадцать лет.
— Какое жуткое совпадение! — выпалила Анна, тут же прикусив язык (буквально даже почувствовала солоноватый привкус крови во рту. «Так тебе и надо! Какая бестактность, совсем нельзя пить!»).
— Да, да, — пробормотал старик отстраненно. — Сашок — единственное, что у меня есть на свете. Здесь все, и прежде всего я сам, все принадлежит ему. За тебя, мой дорогой! Юности, мужества и ума тебе не занимать. Дай Бог мудрости…
Она убрала со стола, помыла посуду (молча, преувеличивая свой промах, да и язык болит) и праздно растянулась в дачном кресле, не в силах, кажется, пошевелиться.
— Устала?
— Ужасно.
Он протянул обе руки и нежно, слегка прикасаясь, погладил ее по лицу. «Какой красивый!» — в который раз подумалось, и голова закружилась от острого пряного аромата то ли табака, то ли коньяка.
— Смотри, больше так не надрывайся.
— Не буду.
— Даешь мне слово?
— Даю.
В банальных репликах крылся подтекст, который тревожил и радовал.
— Какая ты красивая, — сказал он, словно подслушав. — Хочешь коньяку?
— Ой, он такой пьяный! Пить хочу, умираю. — Она жадно осушила высокий хрустальный стакан. — У вас такая вода вкусная.
— Из нашего колодца в саду, там на дне кусок промышленного серебра, очищает воду. Сейчас я тебе свежей принесу.
— Да не надо… (Но он уже побежал на кухню, вернулся с ведром.) Тут еще половина.
— Нет, свежей, холодной! Пойдем, я покажу, как набирать.
Они вступили на травянистую тропку под сень сиреней, как вдруг серебристый голосок позвал: «Саша!»
— Я сейчас. Юльке чего-то надо!
Он исчез, нахлынули звуки старого танго… кажется, «Маленький цветок», да. Анна углубилась в зеленый трепещущий тоннель, который вывел на лужайку с нескошенной травой. Колодец, над ним стройный каштан, за ним заросли — пленительный пейзаж в закатных лучах.
Она остановилась, сердце заныло от чувства острого и сильного, природу которого не объяснить, как не объяснить красоту — воспоминание о рае, детстве человечества. Обернулась: дедушка задумчиво смотрит в окно. Мировой старик, ей нежданно-негаданно повезло вдруг найти близких, словно странный шутник вернул родительский долг… Не надо омрачать такой вечер — прекрасную иллюзию в саду, когда ощущение времени потеряно.
Донесся шум выливаемой воды, Саша появился с пустым ведром, бросил его в траву, подошел, положил руки ей на плечи.
— Дедушка смотрит!
— Смотрит? — Саша рассмеялся нервно. — Не беспокойся, подглядывать не станет, не такой он человек.
Она чувствовала удары его сердца, его жгучее возбуждение, которое опьяняло сильнее, чем коньяк.
— Анна! — только и сказал он и прижался к ней лицом; мир с садом словно вздрогнул, заправившись страстной энергией… Она отстранилась.
— Зачем она тебя звала?
— Кто?
— Юлия.
— Пойдем ли купаться. — Он взял ее за руки мокрыми руками. — Да ну их всех! Они нам не нужны, ведь так?
— Ага. Какое необычное место. Здесь как будто должен расти аленький цветочек.
— Где? Где именно?
— Вон там, возле кустов.
— Давай посадим алую розу.
— Давай. Вы сегодня на кладбище ходили?
— Да, к маме. Знаешь, ведь я убил ее.
— Да ну тебя! — Она вырвала руки в гневе.
— Это правда, Анна.
— Как же так? — Она почувствовала, что сейчас заплачет и все полетит к черту. — Не надо, не говори ничего!
— Как хочешь.
— Это нечаянно случилось, да?
— Я почти ничего не помню, так, обрывки… Я потом болел.
— Сколько тебе было лет?
— Семь.
— И в семь лет ты умудрился… Какой черный человек внушил тебе такой ужас?
— Меня допрашивали.
— Как она умерла?
— Ей перерезали горло.
Анна содрогнулась всем телом и какое-то время не могла говорить. Больше всего поражал его тон, рассудительный, холодноватый — застарелая история; никакого безумия, болезни, скорби не проглядывало в красивых разноцветных глазах.
— Зачем ты мне сказал?
— Думаешь, я ко всем лезу с излияниями? Просто хочу, чтоб ты знала про меня все.
— Ну и все, больше не будем об этом, да? А то мне… — Она помолчала. — Мне очень страшно, Саша.
— Почему? Дела давно минувших дней.
— Очень, — повторила она бессмысленно, но с сильным чувством: теперь эта чудесная лужайка навсегда будет ассоциироваться у нее со смертью.
Саша набрал ведро воды, они пошли к дому («Колодец забыл закрыть!»), вернулся, дверца ухнула с забавным чмоканьем, как капризное живое существо.
В дедушкином кабинете уже светилось окно — слабый отблеск настольной лампы с зеленым абажуром, а внизу темно, и они крадутся. «Как воры по коридору», — сказал Саша, засмеялся и включил свет.
— Пойдем ко мне?
— Ой, на сегодня с меня хватит впечатлений!
— Я все сказал деду.
— Что «все»?
— Что я от тебя без ума. То есть он сам догадался, а я подтвердил.
Они вошли в его комнату и сели на низенькую софу.
— Если ты будешь ко мне приставать…
— Не хочешь — не буду. У меня более дерзновенные планы.
— Какие?
— Мне хотелось бы стать твоим мужем.
— Прямо сейчас?
— По-настоящему, официально. Словом, считай это предложением.
Чтоб скрыть радость, гордость (зачем, спрашивается, скрывать? — но такова была ее натура), Анна заметила:
— Ну, детство какое-то. Разве так предлагают?
— А как? Ты скажи — я сделаю.
— Все завтра. Умираю, спать, — отговорилась она, подозревая, впрочем, что не заснет… глупости, спать! Переживать каждое слово, жест, мысль в воображении, в ночном одиночестве…
— Радость моя, не уходи, — заговорил Саша лихорадочно. — Я до тебя не дотронусь, просто будем вместе.
Она улыбнулась зачарованно, встала и пошла в свою комнату, слыша шаги за спиной. Он включил большую лампу в форме лотоса на полу, бросающую отблески на потолок и на его лицо снизу, загадочное, встревоженное.
— Анна, ты мне не ответила.
— Да, да, да! — вырвалось у нее против воли.
— Я сейчас? Саша бросился за дверь, тотчас вернулся с магнитофоном на батарейках, включил. Они сели на пол возле оранжевой лампы; полилась завораживающая прозрачная мелодия в стиле транс, женский шепот, потаенный, страстный; он верно уловил настроение: слишком много сказано, почувствовано, нужна разрядка. Оба сидели бездумно, расслабленно, отдыхая; время остановилось, музыка до отказа заполнила пространство; в секундном перерыве уловились смутные голоса сверху.
— Кто-то к дедушке пришел?
— Ага.
Зазвучала новая песнь, еще нежнее, еще обольстительнее; он лег навзничь на ковер; она, словно действительно в трансе, легла рядом.
— Ты пойдешь за меня замуж?
— Да.
— Ты меня любишь?
— Да.
Конечно, она его любит, ничего подобного с ней никогда не случалось.
— Мне еще никто не делал предложения. — Анна обняла его, глядя в потолок в золотых и голубых цветочках, на котором почему-то появилось большое пятно — как карикатурный паук-крестовик. Она долго глядела, не осознавая, потом вдруг закричала: — Кровь!
— Что? О чем ты?
Анна оттолкнула сильное податливое тело, выскочила в прихожую… лестница… дверь в кабинет чуть приоткрыта. В глубоком своем кресле полулежал дедушка с перерезанным горлом, весь в крови, стол и доски пола залиты кровью, окровавленные бумажки на полу… и Библия в крови, и даже на потолке мансарды обильные брызги.
