— Не может быть! — дикий, нечеловеческий вопль за ее спиной.
— Саша, не смотри! Ты опять заболеешь, не смотри!
— Как вы попали в дом к Вышеславским?
— На меня напал на станции хулиган, спас сосед, Иван Павлович, и познакомил с Сашей.
Допрос ночью на кухне, где ее стараниями вещи и вещицы сияли в безукоризненном порядке и тикали ходики. Немолодой следователь в чине майора глядел хмуро, и его можно было понять: убийство («зверское, дерзкое» — напишут в криминальной хронике) крупнейшего ученого-ядерщика, академика, четырежды лауреата и проч.; в нормальные времена дело немедленно передали бы на Лубянку, а теперь вот отдувайся сам.
— И вас, незнакомого человека, без рекомендаций приняли в семью на службу?
Ну как рассказать, что им с Сашей не нужны были никакие рекомендации, что доверие, влечение вспыхнули разом на соседской веранде?
— Приняли. А мне очень деньги нужны, я учусь на дневном. — Анна вздохнула с детским каким-то всхлипом; майор смягчился.
— Вам, конечно, пришлось нелегко…
— Чем его зарезали?
— По первому впечатлению, очень острым предметом — скальпель, бритва…
— На верхней полке секретера — я его протирала — лежала бритва.
— Разве секретер не был заперт?
— Был, замок в откидной крышке, но она верхнюю полку не закрывает.
— Верно. Но никакой бритвы там уже нет. Опишите.
— Ну, такая старая, в белом как бы футлярчике.
— А вы наблюдательны. Ладно, уточним у внука. Расскажите про вчерашний день.
— Мне отвели комнату покойной Сашиной матери на первом этаже. С утра они пошли на кладбище, а я убиралась и готовила обед.
— Когда вы убирались в кабинете, что-нибудь задело ваше внимание?
— Старинная раскрытая Библия на письменном столе… и этот секретер — он очень красивый, антикварный, должно быть.
— Вы знали, что там у Вышеславского хранятся драгоценности?
— Нет.
— Вообще про драгоценности не слышали?
— Саша говорил: дедушка очень любил свою дочь и покупал ей… с премий, наверное. Он ведь много зарабатывал?
— Надо думать.
— Вот и дарил Полине драгоценности.
— Вы не в курсе, внук не испытывал денежных затруднений?
— Не в курсе, но уверена, что нет.
— Откуда такая уверенность?
— Саша… не такой человек, понимаете? Строгий, глубокий и серьезный. Они так любили друг друга.
— А вы понимаете? Внук ввел вас в дом, где на следующий день происходит зверское убийство с похищением ценностей?
— Вы не смеете нас подозревать! Я отвечаю за каждую минуту этого вечера.
— Сделайте милость, отвечайте.
— Мы поужинали… Да! — воскликнула Анна. — Когда я утром принесла в кабинет кофе, Александр Андреевич разговаривал по телефону: «Я буду ждать звонка».
— От кого?
— Не знаю. Дословно: «Да ради Бога, когда сможете, я буду ждать звонка». А ночью мы слышали голоса…
— Погодите, по порядку. Вы поужинали. О чем шел разговор?
— Помянули Полину, и дедушка сказал, что он размышляет: есть ли жизнь после смерти.
— Актуальные размышления.
— В конце мы выпили за Сашу — ему вчера исполнилось двадцать, — и дедушка поднялся к себе.
— Где Вышеславский хранил ключ от секретера, не знаете?
— Ключи. Их целая связка, там внутри такие маленькие ящички, они тоже запираются.
— Да, да, верно.
— Он достал ключи из внутреннего кармана пиджака.
— Он что, вам их демонстрировал?
— Отдал Саше, чтоб тот принес бутылку коньяка.
— А почему академик запирал коньяк в секретере — внук пьет, что ли?
— Да нет… по-моему, нет. После ужина мы с Сашей пошли к колодцу за водой.
— Вдвоем?
— Я пошла, а его соседка позвала, на минутку. Дедушка смотрел из окна кабинета, я помню. Саша подошел, мы поговорили.
— О чем?
— О его матери.
— О чем конкретно? Не вынуждайте меня вас понукать.
— О том, что тринадцать лет назад, день в день, ей перерезали горло.
— Бритвой? — изумленно уточнил следователь.
— Не знаю.
— День в день?
— Четырнадцатого июня, когда Саша родился.
— Придется поднять архив. Преступника поймали? Понимаете, если он отсидел тринадцать лет…
— Саша сказал, что обвинили его.
— Да сколько ж ему тогда исполнилось?
— Семь.
— Ладно, мы с ним сами разберемся, пусть чуть отойдет.
— От чего?
— Истерический припадок. Дальше.
— Набрали воды, пришли в его комнату, потом в мою.
— С какой целью вы бродили по дому?
Анна нервно рассмеялась.
— Мы говорили… Саша мне сделал предложение.
— Какое предложение?
— Чтоб я стала его женой.
— Что за детский лепет! Когда вы действительно с ним познакомились?
— Позавчера.
— Ну и как, вы согласны стать его женой?
— Согласна.
— Даже сейчас?
— Тем более сейчас! Он не виноват, мы не разлучались. Когда мы перешли в мою комнату, Саша отправился к себе за магнитофоном…
— Ну вот, а говорите…
— Буквально на секунду, даже дверь была чуть приоткрыта! Потом музыка играла, и в паузе послышались голоса, кажется, мужские.
— Именно голоса, а не голос?
— Да, разные… Но слов не различишь.
— Входная дверь была заперта?
— Да. Саша захлопнул, а я проверила, машинально.
— По-вашему получается: сам Вышеславский кого-то впустил. И вы ничего не слышали?
— Музыка. И ведь голоса слышали!
— Но не уголовника же ученый принимал! Обратите внимание на характер преступления. Исчезла бритва…
— И где она? — закричала Анна. — Где драгоценности? Мы не расставались, и нас обыскали, вы меня…
— Выпейте воды.
— Обойдусь. Почему так много крови?
— Задета сонная артерия, кровь хлынула фонтаном.
— На Саше не было ни капли!
— Если полоснуть, стоя за высокой спинкой кресла… там и подлокотники высокие… Рюмина, успокойтесь. Вы же хотите помочь своему жениху? Так будьте хладнокровны и откровенны.
— Честное слово, я ничего не скрываю!
— Во сколько вы пошли за водой?
— Ровно в девять… Да, окончилось танго «Маленький цветок», откуда-то от соседей звучало. И объявили московское время — 21 час. Я стояла на лужайке, дедушка смотрел в окно. А нашли мы его через час. 10.05 показывали электронные часы на секретере.
На кухню вышел Саша… изнуренный, словно похудевший, бегло улыбнулся ей.
— Зачем вы ее мучаете? Спрашивайте меня.
— Всему свое время, — проворчал майор, вгляделся в юное измученное лицо. — Садитесь, Александр. Мы остановились на том, что…
Он перебил, опустившись на белую табуретку:
— 10. 05 показывали часы в кабинете.
Майор кивнул.
— Александр Андреевич имел обыкновение бриться на ночь?
— Нет, по утрам. Он побрился перед кладбищем в ванной безопасным лезвием.
— А у него была опасная бритва?
— Года два назад он перешел на одноразовые лезвия, а бритва… кажется, она на секретере лежала. Старого образца, с самооткрывающимся футляром белого цвета. А драгоценности — в запертом ящичке.
— Откуда вы знаете?
— Он при мне их доставал однажды.
— С какой целью?
— Весной я отвез бриллиантовую брошку в комиссионный — дедушка подарил мне компьютер.
— Вы можете перечислить пропавшие драгоценности?
— Нет. Их было не так уж много, но деда говорил, что они очень дорогие.
— Вот взгляните. — Майор протянул Саше листок бумаги. — Это не их список?
— Наверняка. Деда был педант, аккуратист, вообще человек дисциплины.
— Драгоценности хранились в шкатулке из сандалового дерева?
— Нет. В футляре.
— Там на полке стоит пустая шкатулочка — вот я и подумал…
— Нет. Сафьяновый футляр красного цвета, закрывающийся на «молнию».
— Понятно. Он исчез вместе с драгоценностями.
— А ведь на секретере, кажется, нет крови, — заметила Анна.
Майор опомнился и гаркнул:
— Анна Рюмина, попрошу вас выйти. Вечеру пока не покидать.
— Мне нечего скрывать от нее. — Саша улыбнулся нежно и твердо, пересиливая боль.
— Попрошу выйти.
Она остановилась на веранде. «Ну-ка в сторонку!» — приказал кто-то, мимо пронесли носилки с жутким грузом в черном пластиковом мешке. «Да со мной ли все это происходит? Не снится ли мне несусветный сон?..»
В зыбком предрассветном сумраке по мокрой траве она прокралась вокруг дома к кухонному окну. Дальше лиственный тоннель, лужайка с колодцем. Отчетливые голоса. Майор:
— …и несколько окровавленных листков бумаги на полу. Очевидно, преступник вытирал руки.
— А отпечатки?
— Четких нет, сдадим на анализ.
— Не понимаю… Может, он кого-то ждал и впустил.
— Вы не подскажете?
— В последние годы деда вел уединенный образ жизни. К нему иногда заходила Софья Юрьевна Кривошеина, бывшая коллега по работе, летом обычно живет в Вечере. Вот — позавчера приходила.
— О чем они говорили?
— Да что я, подслушивал? Наверняка о работе.
— Александр Андреевич вам доверял?
— Я в физике не соображаю.
— Нет, вообще.
— Не сомневаюсь. Мы доверяли друг другу.
«А я ему доверяю? Это точно!» Анне стало совестно — он сам все расскажет! — она двинулась назад, огибая дом. И ощутила чье-то несомненное присутствие в саду. В соседнем саду вспыхнул огонек зажигалки, озаряя очень красные, жадные губы. Прямо по траве, измокнув, она подошла к невысокой ажурной решетке.
— Простите, Анна, что я втянул вас в столь неприглядную историю. Клянусь, нечаянно.
— «Неприглядную»? Странный эпитет.
— Да уж как ни назови…
— А откуда вы знаете?
— Всю улицу всполошили, а я умею наблюдать. Как его убили?
— Бритвой перерезали горло. А как умерла Сашина мама?
— Идиотская детская история! — бросил он резко. — Чистой воды несчастный случай. Нечего было ребенка накручивать.
— Кто его накручивал?
— Понятия не имею… не дед, конечно, тот всю жизнь скорбел и дрожал над внуком. Однако Саша у меня расспрашивал подробности.
— Вы при этом присутствовали? — поразилась Анна.
— Бог миловал. Я был у себя в саду.
— Где она погибла?
— На лужайке, где колодец.
— Господи! — вырвалось у нее; сердце точно заледенело от ужаса.
— Анна, уезжайте отсюда.
Она рассмеялась отрывисто, неуместно.
— Мне нельзя, следователь запретил.
— Я с ним поговорю.
— Да вы что, не понимаете? — безумный смех не иссякал. — Все случилось при моем появлении здесь!
— Прекрати! — Он отшвырнул окурок, схватил ее за плечи, встряхнул.
— Не надо ни с кем говорить. Я останусь с Сашей.
— Влюбилась? — неожиданный вопрос прозвучал как-то грубо от человека столь утонченного; ответом она его не удостоила, гибким движением плеч освободилась, но осталась стоять, потому что одной еще тяжелее.
Иван Павлович непринужденно и красиво посвистывал, глядя в небо, вдруг сказал:
— «Вышел месяц из тумана…» — знаешь такую считалочку?
— «Вынул палец из кармана, — машинально отозвалась она, — буду резать…»
— Палец? Ножик, дорогая моя.
— Ой! — удивилась Анна. — Что это я?.. Конечно, ножик. «Буду резать, буду бить, все равно тебе водить».
— Садистская считалочка, правда?
— Садистская? Зачем вы меня пугаете?
— Прости, — извинился математик с поспешной любезностью. — Я вовсе не маркиз де Сад.
— Этот маркиз был ненормальный, да?
— Да. С изысканными пороками. И выражался изысканно: «Если Бог наградил нас страстями, то почему мы не должны им следовать?»
— Да ну его… — отмахнулась Анна рассеянно и сказала тревожно, вспоминая: — Мы в детстве играли. Да, в прятки. И я к маме приставала: «Месяц — сын луны?» — Она помолчала. — А кто отец Саши?
— Что за вопрос? — протянул Иван Павлович насмешливо; она вспыхнула с досады. — Будь уверена, не я… хотя по возрасту он мне в сыновья годится. Тридцать девять. А тебе сколько?
— Восемнадцать. У вас нет детей?
— Никогда не имел ни малейшего желания…
— Это неинтересно, — перебила она с внезапным гневом, но тут же взяла себя в руки. — К нам ночью кто-то приходил.
— Кто?
— Убийца.
Лица его она не видела, после паузы он заметил осторожно:
— Не представляю, кому старик мог помешать. Все его открытия в прошлом.
— Он был крупный ученый?
— Не то слово. Крупнейший. Гений.
— Помешали его драгоценности.
— Кража?.. Помню Полину в жемчугах.
— Она была красавица?
— Да нет, но тайна в ней была. Знаешь такое слово — «кроткая». В нынешней пошлой толкучке женщины его забыли.
— А мужчины?
— Мужчинам она чрезвычайно нравилась, ее женственность действовала сильнее всякого сладострастия.
— На вас?
— Ну, я-то молодой был дурак, нечто эффектное влекло, яркое…
— Вы и сейчас, по-моему… — Анна не докончила, внезапно осознав, что с этим человеком ведет себя не по-всегдашнему, слишком вольно, бесстыдно… — Ой, простите, Иван Павлович, я бесцеремонна, прям как на допросе.
— Не преувеличивай. Нервы, страх, да?
— Не могу забыть, как он сидел весь в крови, все в крови, а лицо оскаленное, ужасное…
— Да, тебе пришлось перенести, — сказал он задумчиво. — Главное — за что?.. — И вдруг насторожился, вглядываясь в белесые сумерки.
Анна обернулась: возник Саша и обнял ее за плечи.
— Я искал тебя. Привет, Иван Павлович.
— Что тебе сказать, мальчик? Давай свое сочувствие я выражу тем, что займусь похоронами.
— Очень обяжете. Деньги из секретера не украдены.
— Потом сочтемся. Следственная группа уже отбыла?
— Ага.
— Иван! — прозвенел в саду возбужденный голос Юлии. — Тут к нам пришли!
— Понятно, соседей опрашивают. Счастливо вам оставаться.
— Счастливо! — повторил Саша вслед, точно передразнивая бесстрастную, несколько высокомерную интонацию математика, и увлек Анну к дому. — Слушай, они заинтересовались Померанцевым.
— Кем?
— Ну, журналист, к дедушке ездил, я тебе рассказывал. Но пока они еще повестку пошлют… надо его перехватить.
— Ты хочешь найти убийцу? — загорелась Анна.
— А думаешь, я оставлю дело в их руках? Нет уж, сам найду выродка и накажу.
— Нет, мы вместе, я с тобой! Но что может знать журналист?
— А черт его знает! Хотя бы кассету возьмем, он записывал воспоминания деда.
— Они говорили о драгоценностях? — удивилась Анна.
— Не думаю… Но надо все проверить. О чем тебя Иван Павлович расспрашивал?
— Он не расспрашивал…
— О чем же вы говорили?
Анна не осмелилась признаться — о детской лужайке.
— Что я в тебя влюбилась.
— Ты ему рассказывала…
— Ты что! Я тоже терпеть не могу развратных людей.
— Развратных? — уточнил Саша озадаченно.
— Ну, ты же сам говорил, и в нем чувствуется, понимаешь…
— Он к тебе приставал?
— Да нет же! Мы прямо сейчас поедем?
— Я один управлюсь, а ты…
— Ишь ты, хитренький!
Он улыбнулся.
— Прости, Аннушка, я даже как-то забыл про тебя.
Саша не знал, где живет Филипп Петрович Померанцев, но телефон был ему известен: как-то он звонил журналисту по поручению деда и имел обыкновение запоминать цифры, вообще обладал аналитическими способностями, да только академик был резко против научной карьеры внука. «Ты не будешь сидеть в ядерном подполье, а объездишь весь мир». Как часто близкие жаждут отыграться на своих потомках, воплотив в их судьбе собственное, несбывшееся, потаенное.
Они позвонили из привокзального автомата, и спросонья, застигнутый врасплох («еще тепленький», по выражению Саши), журналист согласился на встречу, выдав адрес в Сокольниках.
В богемной обстановке нестарого холостяка (разброс, раззор, будто Мамай прошел, портьеры задернуты, одежды разбросаны, на стеклянном столике со вчерашнего остывшие огарки, иностранные бутылки, и бокалы, и осколки от них) хозяин предложил юной парочке увечные кресла, сам разлегся на кровати, на мятом атласном покрывале, и сказал сонно:
— По телефону я так и не понял, чем обязан вашему визиту.
Саша объяснил с присущей ему выдержкой:
— Александр Андреевич был убит сегодня ночью.
Журналист поднял тяжелые веки — неожиданно очень живой, проницательный взгляд.
— Ребят, вы меня не разыгрываете? — тут же поправился: — Да нет, что я! Конечно, нет. Неужто шпионаж?
— Непохоже. Исчезли наши драгоценности.
Филипп Петрович (этакая рыжая, с коричневой кожей, привлекательная обезьянка) резво подскочил к стеклянному столику и выпил виски.
— Головка со вчерашнего. Вы не хотите?.. А вы, мисс?.. — Упал в кресло, вытянул ноги, закурил.
— Филипп Петрович, вас дедушка угощал коньяком?
— А?.. Было дело, — отвечал журналист рассеянно. — Я сразу заприметил бутылочку. Армянский.
— Где?
— Коньяк где? На секретере. А что?
— Наверное, деда от вас его в секретере запер, а следователь меня в пьянстве обвинил.
— От меня, каюсь. — Он говорил отстраненно, о чем-то усиленно соображая. — У вас были драгоценности?
— Дедушка дарил моей матери.
— А, помню. — Журналист помолчал. — Полина, — произнес вдруг медленно, с неким оттенком чувства.
— Вы ее знали?
— Вместе учились на журфаке. — Филипп Петрович опять выпил, совсем оживая. — Тут вот какое дело. Я вспомнил про Вышеславского… ну, вы понимаете; сейчас — пока что краткий курс! — все можно. Тайны становятся явью, и надо ковать железо.
— Вы задумали написать про него книгу.
— Да вы ж в курсе, вы ж с академиком меня в роще вашей встретили, помните?
— Помню. Он готовился к интервью.
— Преступника поймали?
— Нет.
После паузы журналист поинтересовался:
— Как его убили?
— Перерезали горло.
— Не может быть! — Последовала третья порция виски, руки у выпивохи тряслись. — В саду?
— В кабинете.
— Саша, сочувствую, и всякое такое… и чем могу помочь?
— Отдайте мне кассету с вашим интервью.
— Зачем? Я не отказываюсь от своего замысла. — Журналист широко распахнул глазки. — Открываются новые перспективы.
— Бестселлер состряпаете?
— Не так резко, молодой человек…
— Ладно, дайте кассету переписать.
— Но зачем?
— Нужно.
— «Следы убийцы ведут в прошлое», — начал журналист с ернической улыбочкой, но осекся. — Извините, вчерашние возлияния… Так мой первый судебный репортаж назывался.
— Ну и как, привели?
— А?
— Следы привели к убийце?
— Привели, но он успел покончить с собой. Интересное было дело, жуть. — Померанцев не глядя взял со стеллажа за спиной кассету, протянул было Саше, но тут же быстрым жестом спрятал руку за спину. — А вдруг это вещественное доказательство?
— Я хочу переписать, а не уничтожить.
— Ладно, я добрый. Нет там никаких тайн, только начало карьеры, до бомбы мы еще не добрались, факты же личной жизни академик не считал достойными публичного внимания… ну, самые общие: родился, учился, женился…
Саша спрятал кассету в свою сумочку на поясе. Тягучий жар сквозь желтые занавески начал заливать захламленное пространство. Журналист беспокойно шевельнулся, спросил отрывисто:
— Кто знал про драгоценности?
— Насколько мне известно, весьма ограниченный круг людей. Я, например, узнал этой весной, когда дедушка захотел продать кое-что. Ключи от секретера он всегда держал при себе.
— У вас, кажется, была прислуга.
— Баба Оля уехала от нас еще в марте, но про драгоценности, вполне вероятно, и она не знала. Они были очень дороги деду как память. — Саша выдержал паузу. — Понимаете, что я имею в виду? Наверняка знал тот, кто видел их на маме.
— Господи, тыщу лет назад!
— Тринадцать. Они были заперты, погребены, так сказать. Вот почему я хочу разобраться в прошлом.
Журналист произнес с дрожью в голосе (как Анна вчера за столом):
— Какое жуткое совпадение!
— То есть?
— С каким подземным скрежетом отозвалось прошлое, когда мы начали работать над книгой! — Он как будто спохватился, улыбнулся с мягкой насмешкой над собой. — Неистребимая привычка к литературным штампам. Надеюсь, молодое поколение не верит в рок? Мы же не в древне-греческой трагедии.
— Мы участвуем в трагедии, и я верю в рок.
— Что вы можете знать…
Саша перебил с хладнокровной настойчивостью:
— В неслучайность греха и в неотвратимость возмездия.
— Мальчик, вы закомплексованы. В ваши годы — впрочем, в любые годы! — надо уметь насладиться жизнью. — Светло-карие с рыжинкой глаза в упор глядели на Сашу. — Ваша девочка создана вам на радость.
— Я бы рад, — неожиданно согласился Саша. — Но не так пока что складывается жизнь.
— А вы ее сами сложите.
— Именно этим я и занимаюсь. Вы хорошо знали мою маму?
— Не очень. Она была человеком прелестным, но сдержанным, замкнутым… возможно, из-за принадлежности к тайной элите.
— То есть из-за отца?
— Я говорю — возможно.
— Какой вы ее помните?
Журналист помедлил в раздумье; чувствовалось, что разговор захватил его.
— В двух вариантах, если вам угодно. Может быть, отражающих двойственность женской натуры, созданной нам на погибель.
— Вы ж сказали: на радость.
— И так и сяк, когда-нибудь узнаете. Зима, девочка в черном, искаженный лик, робость и отчаяние. Летний сияющий закат, торжествующая женщина в белой одежде и жемчугах.
— Вы в каком жанре трудитесь?
— Могу во всех. Ну пижон, ну и что? Разве виноват я, что именно такое эстетское впечатление оставила во мне Полина Вышеславская?
— Вы знаете, как она умерла?
— Слушай, давай не будем, а?
— Почему?
Филипп Петрович ответил быстрым шепотом:
— Потому что ты лучше меня знаешь, как она умерла. — Хмельные рыжие глаза остановились на Анне, и она почувствовала себя раздетой. — Давайте бросим этого зануду и совершим шаг в непоправимое?
— Почему вы так кривляетесь? — удивилась Анна. — Вы боитесь?
Маска пошлости чуть сползла с подвижного носатого личика.
— Не то чтобы, но… Старику перерезали горло. Чем?
— По-видимому, его старой опасной бритвой.
— Бритвой? Уже легче. И все-таки… страшно, дети мои.
— Чего ж вам-то?
— Страшно почуять на своей шкуре когти демона.
— Вы бредите? — испуганно спросила Анна.
— Ага, со вчерашнего. Кстати, когда убит дедушка?
— Вчера вечером около десяти.
— Так у меня алиби! Священное, неприкосновенное. Осмелюсь дать вам совет?
— Осмельтесь.
— Бегите из этой тайной Вечеры куда глаза глядят, целее будете.
В полудневной тени от веранды на скамейке возле клумбы дама-ядерщица курила сигарету в янтарном мундштуке.
— Саша, дорогой! — Глубокий прочувствованный бас, а с места не сдвинулась. — Это точно убийство?
Он поставил дорожную сумку на землю (они заезжала за вещами на Большую Полянку), сказал:
— Проходите в дом.
— А, да ладно! Точно убийство?
— А что, вы думаете, деда руки на себя наложил?
— В жизни все, знаешь, бывает… Гений в некотором роде отклонение от нормы.
— Ага, по горлу полоснул, а потом сходил спрятал бритву…
— Как ты можешь в таком тоне!..
— Ну идиот, извиняюсь.
— Кстати, об идиотах. Тимоша принес молоко, вон бидончик на веранде, уберите в холодильник.
Когда Анна вернулась из кухни, великанша вдалбливала Саше, сидящему на ступеньке, в тоске опустивши голову на колени:
— Не могу похвастаться, что заменила тебе мать — конечно, я человек нормальный и люблю детей, но они мешают, — однако по праву старого друга спрашиваю: как ты мог допустить это, где ты был?
— Анечка, садись. — Она села рядом. — Мы были вдвоем в маминой спальне, — вызывающе отрезал Саша, но своим эпатажем тетку нимало не смутил.
— В твои годы это нормально. — Женщина скользнула злым взглядом по лицу Анны. — Но как же ты ничего не слышал?.. Ты ведь ничего не слышал?
— Только мужские голоса, слов не разобрал.
— Но Александр Андреевич должен был закричать на весь белый свет.
— Во-первых, у нас играла музыка, а самое главное: задета сонная артерия, он крикнуть не успел.
— Может быть. — Софья Юрьевна кивнула. — Но почему дело не передали в КГБ?
— КГБ — ку-ку!
— Ну, куда там… я теперешние органы путаю.
— Шпионаж здесь ни при чем.
— А что при чем? Ко мне заявляется какой-то тупой чин: что я делала в десять часов вечера? Натурально, работала.
— Я сказал Сергею Прокофьевичу — ну, следователю, — кто в последнее время приходил к дедушке, назвал вас.
— Правильно сделал. — Софья Юрьевна помолчала. — Мы ж в последний раз в четверг виделись, да? Вы тут вдвоем на крыльце сидели.
— Ну. Я так ему и сказал, что вы с дедой о будущей книге разговаривали.
— Вы с крыльца так и не вставали, не разлучались?
— В каком смысле? Когда?
— Когда мы у калитки прощались с Александром Андреевичем.
— Нет, — вставила Анна удивленно. — Дедушка же сразу вернулся.
Саша уставился на великаншу.
— В чем дело, Софья Юрьевна?
— Так… мистика во тьме, — усмешка ученой дамы вышла испуганной. — Это не важно. Но скажи: ты можешь представить меня воровкой, похищающей жемчуг?
— На это у меня не хватает воображения.
— Не думай, что меня так уж сокрушает твоя ирония.
— Откуда вы узнали про жемчуг? Вы видели его на маме?
Пауза-заминка.
— Ну… видела.
— Она была в белой одежде или в черной?
— Странные вопросы ты задаешь, малыш. — Софья Юрьевна задумалась. — Мы справляли твой день рождения, вот тут, на веранде…
— Пойдемте на веранду, там прохладнее, — предложил Саша.
— Обойдусь. На Полине было белое платье, такое ажурное — тогда вошла в моду старинная кисея, — и белый жемчуг в ушах и на груди.
«Вот это память!» — подумала Анна, и ядерщица подтвердила:
— У меня, знаешь, память ученого.
«Память очень заинтересованной женщины!» — мысленно поправила Анна ученую тетку, со смущением заметив вдруг слезы у нее на глазах.
— Это было в восемьдесят третьем? — уточнил Саша.
Софья Юрьевна ответила не сразу:
— В восемьдесят третьем. Но к чему эти вопросы — о давно прошедшем?
— Вы про все знаете, я — нет.
— Это болезненный, безумный культ, — бормотала великанша. — Не надо ворошить истлевшее — вот что я хотела сказать ему все эти годы, но не решалась… Но он был старик, а ты… Господи, это невыносимо, я категорически отказываюсь!
— От чего?
— Вспоминать прошлое. От него исходят такие эманиции… Впрочем, хватит! — Она провела ладонью по глазам и добавила с горько-иронической интонацией: — Великого ученого убили из-за жемчуга? Парадокс.
— Дедушка втайне хранил его.
— Но ведь когда-нибудь доставал? Я мыслю так: вчера в годовщину вспомнил дочь, расчувствовался, вынул ее драгоценности… Несмотря на трезвость разума, даже скептицизм, такая бесплодная сентиментальность была в его духе, когда дело касалось Полины… Задумался — тут появляется безумец… Надеюсь, ты согласен со мной, Саша? — вопросила с напором.
