Но если наша цель — сговориться с украинцами, то этого, очевидно, недостаточно. Ведь украинизаторы сами выросли на почве общерусской культуры, и ее ценности им известны. И если они готовы пожертвовать ими ради будущих ценностей той культуры, которую они хотят вызвать к жизни, то, очевидно, эмоционально они уже отошли от культуры, с которой они связаны по своему происхождению, и тянутся к той другой, еще не существующей, которую они угадывают в заложенных в украинском народе "возможностях".
На первый взгляд может показаться, что в таком случае вообще всякий спор с украинцами невозможен. Нельзя заставить полюбить то, чего уже не любишь. И нельзя наперед сказать, что украинизаторы в своих надеждах должны обмануться. Украинцы могут здесь сослаться уже на положительные "уроки истории". Ведь история знает примеры создания нации сознательными условиями национальных деятелей: создания ирландской нации, румынской, литовской, эстонской, грузинской. Чем украинский народ хуже этих народов?
Можно, конечно, сказать, что эти примеры бьют мимо цели, ибо украинский народ и исторически, и в расовом, и в языковом отношении все же неизмеримо ближе к русскому (великорусскому), нежели народы Кавказа и ''лимитрофов", или, напр., ирландский к английскому. Но читателю, я надеюсь, уже ясно, что я этим аргументом не воспользуюсь. Расовое, культурное, языковое, историческое сродство — суть условия близости, но не доказательство ее. Близость одного народа к другому — факт психологический. Она переживается, или — ее нет. И перечисленные факторы сближения действуют отнюдь не безусловно. В расовом, языковом, бытовом отношениях, наконец, с точки зрения истории балканских народов до освободительной войны, болгары стоят ближе к сербам, своим, к тому же, непосредственным соседям, нежели к русским. Но эмоционально — они ближе к России, нежели к Сербии. И отталкивания замечаются как раз между объективно наиболее близкими индивидуальностями, как единичными, так и коллективными. Оговариваюсь, что я здесь нс делаю сомнительного свойства обобщений частных случаев "отталкивания" между русскими и украинцами, замечаемых в простонародье. Есть люди, придающие значение тому, что великоросс зовет малоросса "хохлом", а малоросс великоросса "кацапом" или "москалем", и тому подобным мелочам. Я пойду дальше и признаю, что антагонизм между Севером и Югом в России несомненно есть. Это общий факт. Он существует и в Германии, и во Франции, и в Италии, и в Испании, и в Американской республике. Но этот факт — не одно и то же, что антагонизм национальный, и не о нем, поэтому, идет сейчас речь. И если украинизаторы ссылаются на него и пытаются на нем базироваться, то это значит или то, что они не знакомы с историей, или обманывают самих себя, или же, наконец, обманывают других. Для меня, в настоящей связи, имеет значение только один, сейчас отмеченный, факт — морального, внутреннего отчуждения украинизаторов от России, факт, делающий сам по себе то, что из двух людей одинакового происхождения, одинаковой культуры, одной крови (оба Шульгины), один — несомненный, бесспорный украинец, потому что он хочет им быть, другой — столь же несомненный, столь же бесспорный русский — по той же причине. Известны случаи перерождения национальной "души". Покойный Гарольд Вильяме, чистокровный англичанин, чувствовал себя столько же англичанином, сколько и русским, и засвидетельствовал это в сам'ый торжественный миг своей жизни, перейдя перед смертью в православие. Райнер-Мария Рильке, великий немецкий поэт, под конец своей поэтической деятельности, очевидно, ощутил в себе французскую "душу", ибо стал писать стихи по-французски; что это было подлинное слияние с чужой национальной "душой", явствует из высокого поэтического качества его французских стихов. Разумеется, это предельные случаи. И с целыми народами таких внезапных превращений не бывает. Но обработка народа в течение ряда поколений путем пропаганды и школы, но политическая и экономическая изоляция могут, в конце концов, перевоспитать народы. Украинскую нацию создать можно. В этом украинизаторы вполне правы.
Правы, по крайней мере, постольку, поскольку мы удовлетворимся тем предварительным определением национального individuum'a, которое мы дали выше. Огромное большинство людей им и удовлетворяется. То, что следует дальше, направлено далеко не против одних только украинизаторов. Украинская проблема, как она обычно, как она всегда ставится, есть лишь часть главной проблемы истории нашего времени.
Наше время протекает под знаком "самоопределения народов". Принято считать, что самоопределение народов, образование национальных государств — главный факт новой истории. ХIХ-ый век и начало ХХ-го в этом отношении знаменуют собою завершение исторического процесса, тянущегося со времени средневековья. Если до наших дней это был общий факт европейской истории, то сейчас его значение неизмеримо расширилось. Сейчас это факт мирового значения. Нации повсеместно либо возрождаются из веков небытия, либо наспех довершают свою, в течение столетий не закончившуюся, реализацию, либо творятся там, где никаких наций доселе не было. Везде — в Китае, в Индии, в Палестине, в Южной Африке, в Египте, в Турции, в Афганистане, с закономерностью, поражающей воображение, протекает один и тот же процесс, сказывается неудержимая сила одной и той же тенденции. Вслед за эрой раскрепощения личности наступила эра эмансипации народов.
Большинство людей удовлетворяется констатированием этого факта и считает, что этим содержание истории нашего времени исчерпывается. Но история не только описывает и классифицирует явления; она их осмысливает, их оценивает, их судит. И только взвешивая явления, она познает их в их истинной сущности. При таком, более углубленном подходе, явления, на первый взгляд кажущиеся однородными, обнаруживают, каждое в отдельности, свою специфическую природу, свой собственный смысл, которым определяется, в конечном итоге, и общий смысл данного исторического момента.
Мы присутствуем при формировании новых наций, т. е. новых индивидуальностей, и при завершении наций, уже ранее сложившихся. Каково всемирно-историческое значение этого факта? Гегель делил народы на "исторические" и "не-исто-рические", относя к последним такие, которые сами по себе не дали ничего человечеству, ничем, никакими ценностями, не обогатили его историю, которые остались как-то в стороне от эволюции Мирового Духа, каковою, согласно Гегелю, является всемирная история. Можно спорить против классификации народов у Гегеля, и в особенности следует остерегаться от такого понимания его деления народов, согласно которому есть народы "органически" одаренные, способные к высшей культуре и есть народы "от природы" бездарные, тупые, человечеству ненужные. Но самый факт неравноценности народов остается в силе. Чем эти различия в ценности определяются? Мы это поймем, если задумаемся над вопросом, почему мы, вообще, приветствуем "самоопределение" народов, приветствуем рождение новых наций? Если бы нации отличались одна от другой только местожительством, численностью, языком, — то я не знаю, чем рост числа наций обогатил бы историю? Для тех, кто стоит на точке зрения "индивидуализма масс", "Massenindividualismus", как говорят немцы, кто разделяет мнение об абсолютной равноценности всех единичных личностей и всех народов, кто верит в существование одной, единообразной, общеобязательной, "нормальной" цивилизации, для тех разделение человечества на расы, племена, нации должно представляться не плюсом, а минусом. Не лучше ли было бы, чтобы не было ни таможенных, ни стратегических границ, ни — главное — границ языковых, которые разобщают человечество? Таков идеал "эсперантистов", пользующихся, как известно, особыми симпатиями коммунистической партии. И если подавляющее большинство людей от этого идеала тошнит, то тому есть разумные основания. Нация есть культура, т. е. творчество, создание ценностей. В творчестве народ, как и единичная личность, выражает себя, свою душу, свою индивидуальность. Всякая же индивидуальность ограничена. Нет абсолютно похожих друг на друга людей. Если бы все люди были равны и равноценны во всех отношениях, незачем было бы читать Пушкина и слушать музыку Шуберта; они не дали бы мне ничего такого, чего не было бы во мне самом. И поскольку к нации приложим предикат индивидуальности, сказанное приложимо и к нациям. "Острый галльский смысл" есть нечто, специфично присущее французам, Франции, как "сумрачный германский гений" — немцам, Германии.
Всякое творчество символично. В учреждениях, в памятниках культа, литературы, живописи и т. д. человек или народ раскрывает себя. И то, что сквозь эти символы я, посторонний человек, прозреваю душу их творцов, показывает, что они, эти символы, пробуждают во мне какие-то доселе скрытые, дремавшие во мне, духовные возможности (иначе" непонятно, каким образом и почему эти символы могли бы быть мне внятны), заставляют меня творчески приобщиться душою к чужой душе. То, что люди различных эпох, различных миров, различных индивидуальных свойств, понимают друг друга, что мы понимаем "Илиаду" и восхищаемся се красотами, — хотя мы не разрываем руками жареных баранов, не совершаем человеческих жертвоприношений и не пользуемся, в качестве средства передвижения, двухколесными тележками, — свидетельствует, что в символах, нам вполне непривычных, чуждых и даже, подчас, — если рассматривать их "в себе", — отвратных, могут воплощаться вечная Истина, вечная Красота, вечное Добро, что Истина, Красота, Добро суть некоторые реальности. Несомненно, что древний грек понимал "Илиаду" и флорентинец XIV века "Божественную Комедию" иначе, чем мы. "Илиада" была для грека приблизительно тем, чем для нас является, напр., Энциклопедический Словарь Брокгауза и Ефрона, и нечто подобное представляла собою для итальянца XIV–XV вв. "Божественная Комедия", как это явствует из многочисленных современных комментариев к ней. В "Илиаде" отражена Греция древнейшего периода, как в поэме Данте средневековая итальянская коммуна. Поскольку эти произведения выражают собою временное, преходящее, отошедшее безвозвратно в прошлое, специфически местное, узконациональ-ное, — они понятны только специалистам. Их непреходящее и мировое значение определяется тем, что в преходящих, местных, национальных символах в них выражено Вечное и Абсолютное. Иных символов, кроме преходящих, ограниченных, неадэкватных абсолютному, нет и быть не может в силу определения. Символ, адэкватный символизуемому, — логический абсурд. Нам не дано видеть Бога непосредственно, лицом к лицу, разговаривать с ним, "как сосед с соседом", по выражению средневековых мистиков. В пределах земной жизни мы только "ловим отблеск вечной красоты". Воплощение Абсолюта по необходимости всегда частично, ущербно, неполно, ограниченно.
Для подавляющего большинства людей символы, т. е. весь окружающий мир, самодовлеющи и самоценны. Тем-то и отличаются великие творения индивидуальности от "черни", погруженной в косность материального мира, что для них "alles Vergangliche ist nur ein Gleichnis" — "все преходящее только подобие", как гласит заключительный хор "Фауста". Великие люди и великие культуры характеризуются именно этой, исчерпывающей их сущность, устремленностью к Абсолютному. Потому-то лишь на почве религии возникли великие "исторические" культуры — Израиля, Египта, Эллады, Индии, германо-романских народов средневековья, православной Руси.
