Была и китайская комната. В ней по углам на черных тумбах из лакированного дерева вечно качали головами китайские болванчики-бонзы.
Но, пожалуй, самой интересной надо было признать комнату, в которой жили куклы. Их было сто пятьдесят. Почти все они сидели на низеньких диванчиках, покрытых оливковым штофом, под листьями вечнозеленых азалий и мимоз.
Там были дорогие французские куклы из розовой нежной лайки. Они сами могли ходить, разговаривали и закрывали глаза. Были куклы в резиновых макинтошах и в крошечных калошках, обшитых барашком, с белой маркой на подошве «Богатырь». Русские куклы в кокошниках с жемчугом, в ярких атласных сарафанах. Фарфоровые моющиеся куклы. Легкие харбинские целлулоидные пупсы. Тряпичные японки в пестрых кимоно, с челками на лбу и с жесткими, как щетка, волосами. И, наконец, крошечные, с мизинчик, копеечные дутые из воска голышки, которые лежали в таких же крошечных ванночках.
В доме чуть свет уже стучали на кухне ножами китайцы-повара, мелькали то и дело по лестницам длинные косы вертлявых бо́ек[2] и степенно ходили садовники и кучера. И не было видно только хозяев.
Впрочем, может быть, все это было и не так, потому что немец жил уединенно и никто даже из самых видных жителей городка запросто у него никогда не бывал.
Казалось, этот дом хранил какую-то тайну. Жена немца, Агафья Амплеевна Курц, дочь зейского золотопромышленника Синюшкина, совсем не выходила из дому. Хозяин-немец даже и в магазине показывался редко. Небольшого роста, плоский, как доска, с красным плоским лицом, всегда тщательно одетый в смокинг и цилиндр, немец лишь только изредка летом проходил торопливой, семенящей походкой через главный подъезд, садился в щегольскую лакированную, со стальными спицами коляску, запряженную серыми, в дышлах лошадьми, и уезжал за город, на свой пивоваренный завод. Случалось еще реже, что чуть-чуть приоткрывались тяжелые чугунные ворота и сквозь щель бочком протискивались два рыжих, тоже плоских мальчика, на ходу одергивая сзади черные сатиновые гимнастерки. Это были Пауль и Герман, или попросту Павка и Гемка, сыновья господина Курца. Такой же семенящей походкой, как и у отца, они торопливо куда-то шли и никогда между собой не разговаривали.
И уж совсем редко узорные ворота раскрывались широко, и китаец-сторож пропускал на двух высоких красных колесах «американку» с осликом, которым управляла Маня, единственная господина Курца дочь.
Серый ослик упрямо поднимал уши и лениво подчинялся новеньким вожжам, которые, как и вся сбруя, приятно поскрипывали от малейшего движения.
Было еще одно обстоятельство, усиливавшее тайну вокруг курцевского дома.
Городок был портовый, и летом в него заходили пароходы со всего света. Как только с полицейской каланчи дежурный замечал на горизонте дымок, он выбрасывал флаг, извещая жителей, что в город плывет какое-то судно. Когда становилось уже совсем очевидно, какой компании принадлежит пароход, дежурный спускал первый флаг и поднимал флаг той страны, которой принадлежал показавшийся в лимане корабль.
Павка и Гемка в совершенстве знали пароходы русских и иностранных компаний. И удивительно! Они сразу безошибочно выкидывали на шпиле своей башни флаг страны, которой принадлежал замеченный на горизонте корабль.
И обычно случалось так, что на полицейской каланче флаг появлялся гораздо позже. Бывало, полицейский мирно себе похаживает по балкончику каланчи и вдруг увидит, что на башне курцевского дома уже синеет американский флаг. Дежурный хватается за подзорную трубу и, к досаде своей, убеждается, что в порт действительно идет американский «купец».
Иногда Павка выкидывал свой флаг на несколько часов раньше каланчи. Но в городке верили ему и не помнили случая, чтобы Павка подводил.
Жители посмеивались над полицией. И, когда эти насмешники становились уж особенно злыми, полицмейстер города сердито расправлял свои длинные усы, выпячивал для устрашения выпуклые рачьи глаза и садился в пролетку.
Звеня шпорами и придерживая небрежно саблю, он выходил из пролетки у курцевского дома и направлялся деловито по желтой дорожке прямо в магазин. Никто не знал, о чем беседовал полицмейстер с господином Курцем.
Кучер долго сидел на козлах, не снимая белых нитяных перчаток. Но наконец не выдерживал, поднимал длинные полы синего суконного армяка с красным шарфом вместо пояса, слезал с козел и, заломив набекрень клеенчатый цилиндр с павлиньим пером, подходил к дворнику угощаться табачком.
На другой день эконом господина Курца отпускал для полицмейстера бочки с семгой и икрой, а Павка по-прежнему без ошибки выкидывал свои флаги.
В любом городе существуют свои особенности. И в описываемом нами городке они тоже, конечно, были: здесь в каждом дворе у ребят был выстроен самодельный пароход. Правда, чаще это было всего лишь несколько досок, составленных ромбом, что изображало нос парохода и корму, а два деревянных ящика от фруктов служили капитанской рубкой и мостиком. Но встречались пароходы и получше, где настилалась палуба из плах и лестница вела на капитанский мостик, а по бортам стояли старые ведра, выкрашенные в белую краску, и на каждом ведре — громадная буква, так что поставленные вместе ведра указывали название парохода. На носу лежал даже якорь и толстый канат, который распространял вокруг нежный запах смолы.
Как бы то ни было, но в городке не встречалось двора, где бы не красовался пароход.
И это было понятно: судьба забросила городок далеко, почти на берег океана, куда стремилась торжественно река. Она давала городу рыбу, по этой реке рыбу увозили в неизвестные края, на эту реку приходили из далеких стран океанские суда; они привозили хлеб, рис, кокосы и письма со всего большого света.
Печальной становилась река, когда уходил последний пароход. Снег хлопьями падал на палубу, мачты покрывались тонким льдом. Долго смотрели жители вслед удаляющемуся кораблю. Вот уж и дымок скроется на горизонте, а на пристани все стоят и стоят люди, как будто от них ушло счастье. Да и впрямь не ушло ли оно?
Тайга гудит уже тревожно. Колючий северный ветер плачет над рекой, а она, строгая, суровая, катит свинцовые волны в безбрежные края океана, и черной стеной стоят по ее берегам высокие горы. Но закроется льдом и снегом река. Белая, безмолвная, лежит она, как пустыня, и только редко-редко заметишь маленькое черное пятнышко, которое двигается по санной ровной дороге. Это путник спешит добраться дотемна на другой берег, в зимовье, или упряжка гиляцких лаек бежит с нартой, груженной сухой юколой — кетой.
