Но старик Амплей его уважал. Полюбил он и стеклянный сад с лимонами и мимозами, полюбил и бархатное японское пиво, которое немец стал варить на заводе Амплея. Полюбил и дом, который походил на дворец.
А немец? Немец, говорят, полюбил богатую Агашу.
Между тем городок жил своей обычной жизнью. Летом, когда ночные сторожа еще лениво постукивали в деревянные колотушки, близ тайги, в китайской слободке, огородники уже сидели на корточках с глиняными горшками на головах. Из горшков струился дым и разгонял комаров. Китайцы пололи и поливали ровные, как ниточки, грядки. Потом они укладывали в низкие огромные, словно колеса «американки», корзины салат, морковь, огурцы и зеленый японский редис, картошку, лук и укроп, подвешивали плоские корзины на коромысла и, сгибаясь, вприпрыжку бежали на городской базар. Далеко был слышен их протяжный гортанный голос, выкликавший: «Картошка! Огурцы! Лук!»
Из китайских булочных с еще мокрыми глиняными полами тянуло китайским бобовым маслом и только что сваренными на пару свежими пампушками.
Под соломенным навесом повар хлестал себя по голой спине толстым, как колбаса, куском теста, раскатывая его на лапшу.
От широкой реки по улице, поплескивая из бочки водой, медленно плелась в гору водовозка. Из городка спешили на базар русские женщины с корзинками, стучали деревянными колодками японки, толпой шли в белых грязных ватных кацавейках кореянки, неся на голове тяжелые корзины с овощами.
У пристани тихо плескалась река, покачивались шампунки и юли-юли, и китайцы поднимали сушить отсыревшие за ночь квадратные паруса.
Из шампунок выгружали на пристань картофель и капусту, маленькие и круглые, словно теннисные мячи, зеленые китайские дыни, коричневые шершавые, похожие на большую картофелину груши и огромные, в полметра, с загнутыми ватными концами китайские огурцы. Возле лавок на веревках висели лохматые кокосовые орехи и тяжелые подковки бананов. В кунгасах и кавасаки серебрилась и розовела кета.
Сюда, на пристань, спешил городок, а навстречу ему с океана вставало солнце.
На базарчик летом любила ходить с мамой и маленькая девочка Надя, чтобы купить к обеду мясо, овощи и хлеб. Зимой базарчик закрывался, да и Надя была занята, потому что хотя ей и было всего лишь четыре года, но она уже ходила с мамой на службу.
В окно еще, бывало, хмуро смотрит зимняя ночь, а мама уже будит Надю. Холодно и неуютно вставать при свече. Трещат и стреляют от мороза деревянные сосновые стены. Хочется плакать. И все же, плачь не плачь, идти на службу надо. Жила Надя в крошечной комнатке при школе, где мама, Екатерина Николаевна, была учительницей. Правда, на службу Надя стала ходить недавно. Случилось так, что однажды, когда сторожиха Егоровна нашла утром на снегу двух замерзших галок, Надя, гуляя в школьном дворике, лизнула железную пожарную лестницу, прислоненную к дровяному сараю, и содрала с языка кожицу.
Надя горько плакала. Язык лечили растопленным гусиным салом, и скоро он зажил.
Но с тех пор гулять Надю одну мама не отпускала. Ее просто оставляли дома. А ведь сидеть одной в комнате тоже надоест. И хочется Наде поиграть с сыном сторожихи Митькой. Он спит в своей люльке в кухне. А если не спит, так плачет, и на всю школу тогда слышен его крик.
Егоровна боялась, что из-за Митьки инспектор прогонит ее с места. И, чтобы Митька спал, она тайком от мамы дает ему в грязной тряпочке сосать растертые в кашицу маковые семена.
Просидев несколько часов одна, Надя идет в кухню и заглядывает в люльку. Глаза Митьки закрыты длинными ресницами. Может быть, он не спит? Он просто плохо видит Надю. Хорошо бы ему подрезать ресницы! Так думает Надя. Она возвращается в комнату, берет с маминого комода ножницы и снова отправляется к Митькиной грязной люльке. Она взобралась на табуретку, но, подбираясь к Митьке, качнула люльку и упала на пол, потеряв равновесие. Надя сильно ушиблась сама и Митьке успела посадить возле глаза царапину.
С тех пор мама не оставляла Надю одну и каждый день в восемь часов утра уводила ее с собой в классы.
В школе Надя сидит на первой, самой низенькой, парте, но ее ноги все равно не достают до пола. И Надя болтает ими для развлечения.
Маму все ребята называют Екатериной Николаевной. Только один мальчишка, Петька Муха, никак не может этого запомнить. Недавно Петька заплакал и сказал: «Анна Васильевна, я опять забыл, как вас звать». Все ученики засмеялись. Засмеялась и Надя. А мама просто сказала: «Не надо над Петей смеяться. Раньше у вас была учительница Анна Васильевна, вот Мухин и привык к ней». Потом мама стала объяснять что-то непонятное, и Наде стало скучно в классе.
Ребятам в школе веселей. Они поднимают руки, пишут мелом на большой черной доске. А Наде мама велела сидеть тихо, ничего не трогать и ни о чем не спрашивать. А Надя как раз любит все брать и все трогать. Перед ней на парте лежит грифельная доска и серый грифельный карандаш. Но рисовать грифелем неинтересно. То ли дело писать мелом на доске!
