В корпусе было несколько разведывательных подразделений, но отдельная рота Стрижевского подчинялась непосредственно оперативному отделу штаба корпуса. Насколько я успел понять, у Стрижевского были какие-то сложности во взаимоотношениях со своим непосредственным руководством — заместителем начальника оперативного отдела по разведке майором Цвигуновым. С другой стороны, начальник оперативного отдела Моргунов явно благоволил к Стрижевскому, опекал его и фактически часто руководил Стрижевским напрямую, что ещё больше бесило Цвигунова. Я сам наблюдал, как Цвигунов устраивал разнос разведчикам по самым пустяковым причинам, причём в отсутствие командира роты. «Придёт, всех взбаламутит, а рота потом отряхивается, как собака, вылезшая из грязи»,— сказал по этому поводу кто-то из разведчиков. Если не считать эти наскоки, рота жила почти обособленной жизнью. Она официально именовалось ротой, но численно со стрелковой ротой ничего общего не имела, так как её боевой состав (два взвода) не насчитывал и сорока человек. Кроме этого в роту входили хозяйственное отделение и спецгруппа радистов. На первый взвод возлагались функции ближней тактической разведки, включающие и разведку при движении танковых колонн на марше. Он, по сути, выполнял роль боевого охранения и действовал в постоянном контакте с танковой разведкой. За линию фронта бойцы этого взвода посылались в крайнем случае. Командовал этим взводом лейтенант Бирюков, двадцатитрёхлетний гигант с открытым, улыбчивым лицом. Он же был заместителем командира роты. Стрижевский относился к нему с подчёркнутым уважением и называл его по имени-отчеству. Второй взвод был меньше по численности и выполнял функции дальней разведки. Бойцы именно этого взвода посылались за линию фронта, им поручалось брать «языка» и т. д. Командир этого взвода был ранен и его временно замещал старшина Рябов, опытный разведчик, кавалер двух орденов Славы. Стрижевский, по существу, был шефом второго взвода, в то время как в дела первого вмешивался редко. Располагались разведчики второго взвода в большом сарае, в котором когда-то хранилось сено. Низ сарая разделён на три отсека: два как бы спальных и один общий. Чердак разведчики тоже оборудовали под жилое помещение. Там же у Стрижевского был свой отсек. Он называл его кубриком. Меня Стрижевский поселил на чердаке, в этом самом кубрике. Появление в роте нового офицера, да ещё по званию старше, чем их командир роты, вызвало у разведчиков острый интерес. Чтобы пресечь ненужные слухи, Стрижевский обмолвился, дескать, прикомандирован этот капитан к разведчикам временно, для выполнения отдельного задания. Любопытство было удовлетворено, интерес к моей личности притупился. Больше всего солдат интересовало, когда начнём наступать. В том, что рано или поздно мы будем наступать — никто не сомневался. И хотя солдатам раздавались памятки о действиях в обороне, это никого не могло обмануть. «Интересно, немцы, раздобыв образцы этих памяток, тоже поверят, что мы готовимся к обороне?» — спросил у меня однажды младший сержант Максим Летуненко, приставленный ко мне Стрижевским. «Может, не поверят, а может, и поверят. Ведь и правда: где тут особо наступать? Лес, болота… Наступать-то, конечно, будем, но все вместе. Где-нибудь их треснут, а мы уж поможем. А может и вовсе тут не придётся их оборону ломать. Сами откатятся, когда котёл замаячит». Я уже несколько дней жил у разведчиков, и Максим стал у меня кем-то вроде опекуна. Был он словоохотлив (не потому ли его и приставил к журналисту проницательный Стриж). Я уже успел узнать биографию Максима и всех его ближайших родственников. Он шахтёр с Донбасса, ему тридцать, «жинка» с дочкой успели эвакуироваться, а вот старики не успели. Брат и сестра в армии. Сестра пишет, а вот что с братом — неизвестно… О Стриже он говорит восхищённо и может говорить о нём часами. (Я уже тоже привык называть Стрижевского сокращённо — Стриж.) Максим абсолютно убеждён, что Стриж заговорённый, и это распространяется также и на его солдат. В доказательство рассказывает всевозможные истории, когда благодаря чудесной интуиции их командира разведчики выбирались из абсолютно безвыходных ситуаций. «Я с ним уже больше года — и даже ранен не был. С ним воевать легко, удача с ним. Хотите верьте, хотите нет, но он действительно опасность загодя чует! Это вам любой из наших подтвердит. Вот случай. Стриж, один офицер от артиллеристов и я из специально оборудованной ячейки наблюдали за передним краем. Немцы вели миномётный обстрел, негустой такой, неприцельный, по площадям. Вдруг Стриж командует: „Все из ямы прочь!“ Мы пулей на верх сиганули. Распластались на земле, и тут же в нашу яму мина угодила. Ну прямёхонько в неё! Внутри неё и разорвалась, даже разлёта осколков не было, все внутри ямы остались. Стриж тогда очень стереотрубу жалел, трофейная, цейсовская! Капитан-артиллерист потом Стрижу бутылку спирта подарил, а он её нам отдал. А вот другой случай. Месяца три назад, когда линия фронта ещё дышала, послали нас с танкистами Паши Несветаева на разведку. А Паша — танкист экстра класса! Я о нём много мог бы порассказать! Короче, мы верхом на броне: Стриж с Бирюковым на первой машине, мы с Андрюхой Евсеевым на второй. По данным батальонной разведки тут, вроде, позавчера было чисто, но на всякий случай нас послали. Двумя танками прощупываем дорогу до Ключарей. Дошли до деревни, вроде чисто. Поворачиваем назад. Тут Стриж застучал в броню: стоп. И говорит танкистам, мол, постойте пока тут, а мы с Сашей сползаем на холмики, что в трёхстах метрах от дороги, на те самые холмики, что час назад мы миновали, когда в деревеньку шли. Танкисты сначала заупрямились: чего время терять? Да приказ им был Стрижу подчиняться. И Стриж с Сашкой не зря сползали… Оказалась там хорошо замаскированная артиллерийская позиция. Долго к ним они подбирались, к тем пушкам, что на холмиках в засаде стояли. Пропустили бы немцы нас назад или нет, кто знает? Скорее всего, пропустили бы, чтобы потом расстрелять всю колонну. И нас же в ней первыми. Ведь мы же, скорее всего, шли бы впереди колонны. Мы не стали рисковать. Зашли мы к этим пушкам с фланга, и расщёлкали их наши танкисты за милую душу! Потом, конечно, все лавры танкистам достались. А наш Стриж к лаврам всяким там и к карьере совсем равнодушен, хотя боевую обстановку знает не хуже всего оперативного отдела! За это его Цвигунов и не любит. И ещё за то, что Стриж ему не по зубам. Стриж — это настоящая разведка, без него корпус, как без глаз. А уйди Цвигунов — никто и не заметит! Без него воздух чище стал бы. Этот гнусный тип сестричку из нашей санчасти в постель затащить не смог, так он её на передовую отправил, медсестрой в стрелковую роту. И не придерёшься, кто-то же должен раненых с нейтралки вытаскивать. Убили её там, через неделю убили. А самого на передовой и не увидишь. Цвигунов от страха не спит, вдруг да Стрижа на его место поставят! Вот и копает, копает под нашего командира… Как Моргунова нет, так и норовит послать Стрижа туда — незнамо куда, принести то — незнамо что! В самое пекло, чтоб убили. Недели три назад две роты первого батальона вели разведку боем, так Цвигунов и нашу отдельную роту туда послал, в атакующие цепи. Разведчик, конечно, может и в атаку сходить. А кто вместо него на ту сторону поползёт? Вот и выходит: зря он нас в цепи послал. Много тогда людей положили: тогда и сестричка эта погибла, и командира нашего взвода там ранили. Его пока Рябов заменяет. Говорят, Цвигунова за эту „разведку“ сильно вздрючили, да лапа у него в штабе армии. Стриж мог бы сто раз за руку поймать Цвигунова на его гадостях и рапорт куда следует подать. Да не таков он. Для него главное — дело сделать и людей не угробить. Людей он действительно любит. Тех, конечно, которые этого сто́ят».
В последнем я и сам довольно быстро убедился. Стриж от природы обладал необыкновенной интуицией, в том числе на хорошее и плохое. К тому же он был интеллигентен во всех смыслах. Никакой раздражённости по поводу навязанного ему корреспондента, да ещё в малопонятном качестве стажёра. Более того, он относился ко мне, как и следует относиться к хорошему боевому товарищу. Он не откровенничал, но и не был скрытным. Охотно и доброжелательно отвечал на мои, может быть иногда лишние, вопросы. Если же вопрос был не к месту, то отказ был необидным, чаще всего смягчённым юмором. В нём не было ничего показного, надуманного. Другого, обладающего такими же качествами, можно было бы назвать слишком правильным. Он и физически слеплен — дай Бог каждому! Как будто иллюстрация из учебника по анатомии, каждый мускул виден. Однако Стриж не походил на штампованного красавца, это просто настоящий мужчина. Солдаты его действительно обожали. От них я узнал, например, что их командир практически всегда лично участвует в операциях. А ведь имеет полное право послать вместо себя старшим группы Бирюкова или Рябова, а то и кого-нибудь из сержантов. Причём именно с ним бойцы шли на задания наиболее охотно. В их отношении к нему было что-то детское. (Наверное, так ребёнок рядом с отцом чувствует себя в безопасности.) Все уже считали само собой разумеющимся, что если операцию возглавляет Стрижевский, то всё будет хорошо. Разведчики слушались его беспрекословно, хотя ничего начальственного в его тоне не было. А ещё удивляло и восхищало солдат то, что их командир абсолютно никогда не матерился. Ни одно матерное словечко не слетало с его губ даже в минуты высшей опасности, когда без русского мата, казалось, обойтись вообще нельзя. Он одновременно был и не от мира сего, и совершенно свой. «Таких вообще не бывает»,— как-то раз сказал про него Летуненко. Такая оценка показалась мне странной, но несколько позже пришлось поверить в неё.
В течение нескольких последующих дней мы (Моргунов, Стрижевский и я) ещё два раза предметно обсуждали вопрос о возможности моего участия в разведывательном рейде, который планировался на ближайшее время. Из этих разговоров я уяснил, что для благополучного преодоления линии фронта хорошо бы уточнить сегодняшнюю обстановку в месте перехода. А для этого очень желательно взять языка. Время явно поджимало, и было решено как можно скорее провести поиск. Решить легко, да как сделать? Похоже, Стриж всерьёз зачислил меня в разведчики, более того, в свои заместители. Сразу после последнего разговора с Моргуновым о языке Стриж повёл меня к своему НП, объясняя по дороге замысел предстоящих действий. Несколько суток назад разведчики, наблюдающие за передним краем немцев, обнаружили хорошо замаскированную ячейку ракетчика. Стриж показал её мне с наблюдательного пункта, оборудованного на высоком дереве. Совсем не сразу я углядел эту ячейку, хотя бинокль был морским, восьмикратным. Сначала я видел только лес, ближе — кусок поля, перерезанного оврагом. Потом глаза привыкли, а Стриж терпеливо пояснял: «Видишь, за оврагом колючая проволока? За ней немецкая траншея. Видишь обгоревшее дерево? Смотри левее: перед колючей проволокой бугорок. Это и есть ячейка, в ней ракетчик. Как стемнеет — будет ракеты пускать, чтобы я да ты незаметно не подобрались. От ячейки к траншее ход под проволокой идёт. Меняются через каждые два часа». Теперь я довольно ясно видел сверху тот бугорок перед проволокой, а главное — ходок под проволоку. Порой у проволоки вырастали султаны земли и дыма — это наши миномётчики вели редкий, беспокоящий огонь. «А сейчас он тоже там сидит?» Стриж утвердительно кивнул: «Сидит, за нашим передним краем наблюдает, а ещё фиксирует, где наши мины их проволоку порвут. А ночью они порванные места восстановят и новые мины в тех местах поставят». Начавшийся ещё утром дождь всё усиливался. Вода в ячейке ракетчика, видимо, всё прибывала, и ракетчик выдал своё присутствие. В бинокль было видно, как он выплёскивает воду из ячейки. Несколько раз я отчётливо видел руку с котелком. Стриж тем временем продолжал: «Сегодня под утро ребята по оврагу почти до ячейки доползли, метров пятьдесят осталось. Сняли семнадцать мин! Думаю, ещё с десяток осталось на последнем участке. Ну, идею понял?»
Мы вернулись «домой» и там продолжили разговор. «Нам уже выделили станкачей и батарею. Поддержат в случае чего… Пойдём ночью, в три тридцать, как раз в середине пересменки, когда первоначальное напряжение ракетчика спадёт. Идём тремя группами. Группа захвата: главным — Рябов, с ним Ракин, Ручкин, Евсеев. Прикрытие будет из двух групп. Одну возглавит Власов, другую я. Ты пойдёшь в моей группе. Власов идёт первым, его группа снимает оставшиеся в овраге мины, после чего пропускает Рябова. Мы — замыкающие, обеспечиваем отход. Если, не дай Бог, немцы всполошатся — мы открываем огонь, отвлекаем внимание. По моему сигналу артиллеристы ударят чуть левее и правее нас, а станкачи прямо над нами будут стричь их траншею, так что вскакивать не надо. Ну, задавай вопросы…» Как же легко с ним. Никакого, даже отдалённого, превосходства не проявлялось в его общении со мной. А ведь сколько мне приходилось встречать фронтовиков, которые, будучи совсем не плохими по натуре, не могли сдержать некоторого высокомерия при общении с тыловым журналистом. Конечно же я задал массу вопросов, уточняя и свои функции, и функции других участников поиска. И на все вопросы получил исчерпывающие ответы. А под конец он вдруг спросил: «Ну а ты-то сам как думаешь, возьмём ракетчика?» Тут уж меня просто обволокла волна тепла к нему. Он обращался ко мне не просто как к равному, а как к более старому и опытному разведчику. А ведь я действительно думал о том, что не все самые хорошие планы реализуются. Немцы тоже не дураки… «Думаю, что если мины тихо снимем — должно всё получиться»,— ответил я. «А если он под проволоку улизнёт? Услышит, что к нему ползут, и улизнёт? Ещё и гранату кинет… Огневое окаймление, конечно, предусмотрено, но ведь ночь. Наши могут и по нам попасть, бывало и такое. Ну ладно, это я так, свои мысли на тебе проверяю. Если бы не было шансов, я бы на этот вариант не пошёл. Нам же через день в рейд, терять людей совсем нельзя. Уж лучше тогда без языка обойтись».
После инструктажа группы и обычной в таких случаях подготовки ложимся спать. Поднимут нас в два часа, так что успеем немного отдохнуть. Разведчики засыпают довольно быстро, а мне не спится. Глаза уже привыкли к темноте, в проём окна видно, как ползут и ползут тучи. Дождь не унимается. Ночи в июне светлые, и дождь нам на руку. Где-то глубоко ворочается мысль: через три часа идти в мокрую тьму, на мины, на проволоку… Отвык? Отвык!
…Проходим сквозь редкую стрелковую цепь, мимо станкачей, застывших у пулемётов. Дальше — нейтралка. До оврага ещё надо доползти. Ползём по неглубокой канаве, именно по ней прошлой ночью разведчики пробирались до этого оврага. Впереди вспыхивают ракеты, подчёркивая черноту неба и ненадолго выхватывая из темноты линию горизонта. Время от времени светящиеся пулевые трассы дырявят висящий над нами дождливый занавес. Это на всякий случай «дежурный» немец своим МГ напоминает: я не сплю и всё вижу. Наконец овраг. Тишина закладывает уши, но доверять ей нельзя, она против нас. Стоит нам чуть-чуть нарушить её, и она взорвётся тысячами звуков. Мы выползаем из оврага чуть левее и сзади группы захвата. Немец в ячейке наверняка не спит, разве можно заснуть в яме с водой? Прямо из ячейки, к которой подбираются наши ребята, вылетает ракета, заливая всё мёртвым светом. Я сразу ослеп, и это испугало меня. Совершенно беззащитным ощущаешь себя в такой ситуации. Лежу, уткнувшись лицом в землю. Кажется, ракета никогда не погаснет. Стриж трогает меня за плечо, поднимаю голову, автомат к бою готов. Группа Рябова делает бросок к ячейке, слышен то ли храп, то ли всхлип. Мимо меня волокут что-то тёмное, бесформенное. Мы начинаем потихоньку пятиться, спускаясь в овраг. Вдруг слева, метрах в трёхстах от нас, начинается стрельба. Несколько автоматных очередей перерастают в грохот разрывов мин и снарядов. Что происходит? Что-то не предусмотренное планом ворвалось грубо и бесцеремонно. Ведь эта ночь наша, и никаких других акций быть не должно. Разгорающаяся слева стрельба торопит догадку: значит, это немцы… Не одни мы вышли сегодня ночью на нейтралку. Какой-то немецкий офицер тоже изучал передний край, карабкался на сосны, прикидывал лучший вариант. Он вывел свою группу из траншеи чуть слева и, судя по всему, нарвался на наше боевое охранение. А может, нашумел уже при возвращении… Нам в любом случае надо поторапливаться. «Наш дежурный» МГ снова ожил и стал бить длинными очередями. То ли на всякий случай, то ли немцы тут что-то обнаружили. Наши станкачи немедленно ответили. Стриж, державший наготове ракетницу, пустил сигнальную ракету, и тут же ахнула наша батарея, добавив свой голос в общий хор ночного боя. Вот уже родная канава, впереди тихая суета… Власов ранен… Я помогаю его тащить вдоль канавы, он тихо оправдывается: «Я и не поднимался даже, как зацепило?»
Наша траншея: «Ух, выбрались!» Власова подхватывают заботливые руки…
Моргунов встречает нас прямо в траншее. Всем приказано отправляться отдыхать, только Стриж, Рябов и пленный отправились в штаб.
Проспал я до обеда. Стриж, уже вернувшийся из оперативного отдела, выглядел так, словно и не было ночного поиска, лазания по оврагу, огненных трасс на чёрном фоне. Он отвёл меня в сторонку и сказал напрямик: «Через сутки идём на ту сторону. Приблизительно на неделю, но дело может растянуться и дней на девять-десять, срок немалый. Время подумать у тебя уже было. Твоё участие в операции утверждено в штабе корпуса и в политотделе. И всё же у тебя есть ещё время передумать и под благовидным предлогом отказаться. Во-первых, ты уже поучаствовал в ночном поиске, может, этого достаточно? Во-вторых, если этого мало, в штабе могут подобрать для тебя операцию менее сложную и менее рискованную. Только ты сам, не стесняясь, должен об этом сказать начальнику политотдела. Понимаешь, по неким признакам сегодня стало ясно, что наш вариант — запредельный. Но в открытую этого никто не скажет, и штаб по своей инициативе твоё участие в операции отменять не будет. Это мог бы сделать Моргунов, но его ещё утром в штаб армии вызвали. Собственно, это он мне оттуда позвонил и намекнул на толстые обстоятельства, мол, отговори корреспондента… Всех тонкостей ни я, ни даже Моргунов не знаем, просто кое о чём догадываемся. Вот и я считаю, что писателей можно было бы и поберечь. И потом: не думал ли ты, что так называемый читатель, проще сказать — публика, просто не будет читать твои кровью написанные репортажи, а предпочтёт им бульварный роман? Но даже если и прочтёт… Газета — не лучший хранитель информации».
«Спасибо за правду, Олег. Но в политотдел с подобной просьбой я не пойду, к Цвигунову тем более, да и к Моргунову не пошёл бы. Я пойду с вами. Мне надо идти с вами. Поверь, не сиюминутный порыв заставляет меня идти, и не репортаж, хотя и он нужен. И не лавры Льва Толстого влекут меня. Хрен с ними, с лаврами! Просто кто-то же должен оставить детям не только правдивые рассказы о сегодняшнем дне, но и правду о состоянии человеческой души в этом кровавом хаосе. Кто-то же должен осмыслить всю немыслимость бытия человеческого в подобном водовороте, найти смысл во всём этом или же доказать отсутствие такового… Кто-то же просто обязан это сделать, почему не я? А главное: я не считаю свою жизнь дороже твоей. Вот я и решил, если выживу — стану писателем, философом». Я уже почувствовал, что меня занесло в дебри, что говорю с ненужной патетикой. Показалось, что Стриж должен в душе усмехнуться над моей речью. И стал подсознательно переводить разговор на шутливые рельсы: «Но чтобы стать философом мне как раз и не хватает малости — на недельку сходить с тобой в тыл к немцам!» Стриж остался абсолютно серьёзным и сказал, что раз так, то он посвятит меня в те детали операции, которые мне положено знать. А знать мне оказалось положенным не всё, однако я, пользуясь своим правом автора, напишу в записках и то, что стало мне понятным значительно позднее. Напишу для того, чтобы сразу стала ясна основная суть операции.
Итак, группа из шести человек должна проникнуть в глубь вражеской территории на пятьдесят, а если удастся — и на семьдесят километров. Основная задача: разведка состояния лесных дорог, просек, мостов на предмет возможности прохождения там танков и другой техники. В основную задачу так же входила разведка системы минных заграждений и выявление узлов противотанковой обороны на всю глубину разведки. Попутно ставилась задача по выявлению мест сосредоточения войск, размещения штабов, складов и т. п. Группа обеспечивалась рацией.
