издание подготовили Л.Ю. ЛУКОМСКИЙ И Р.В. СВЕТЛОВ
перевод с древнегреческого и указатель Л.Ю. ЛУКОМСКОГО
1. Является ли так называемое единое начало всего потусторонним всему[1] или же чем-то среди всего, например вершиной того, что происходит от него? И будем ли мы утверждать, что все существует наряду с ним или же что это самое все — после него и от него?[2]
В самом деле, даже если бы последнее утверждение и было бы сделано, то разве могло бы существовать что-либо помимо всего? Ибо все как таковое — это то, в чем нет какого бы то ни было отсутствия; в Данном же случае отсутствует начало, и, стало быть, то, что следует за ним, будет уже не всем как таковым, а лишь тем, что существует наряду с началом[3]. Кроме того, все стремится быть ограниченным многим, так как беспредельное, пожалуй, уже не будет всем в точности[4]. Значит, ничто не проявляет себя за пределами всего. Действительно, граница в данном случае — это некая всеобщность и уже такая всеохватность, в которой начало оказывается верхним пределом, нижний же — то последнее, что происходит от начала. Следовательно, все существует вместе со своими границами[5]. Далее, начало сочетается с теми вещами, которые происходят от него,— ибо оно и именуется их началом, и является им; то же относится и к причинствующему и к причинно обусловленному, и к первому и к следующему за ним. И всем мы называем то, в чем, являющемся многим, существует единый строй[6]; таким образом, среди всего присутствует и начало. Вообще же, всем как таковым мы называем то, что каким-то образом мыслим[7]. В числе прочего мы мыслим и начало; потому-то мы и имеем обыкновение говорить обо всяком полисе как о властях и подвластных, а обо всяком роде — как о его прародителе и потомках.
И если бы все сосуществовало с началом[8], то начало всего не было бы чем-то как таковым, поскольку при этом оно оказалось бы включенным в состав всего. В таком случае единый строй всех вещей, который мы и называем всем в собственном смысле, оказывается безначальным и беспричинным,— а иначе мы уходим в бесконечность[9]. Однако всякой вещи необходимо или быть началом, или происходить от начала, и, стало быть, все либо является началом, либо происходит от начала. Но если бы имело место второе, то начало уже не существовало бы в ряду всех вещей, а оказалось бы внешним им как начало происходящего от него. А если бы было верным первое, то чем оказалось бы происходящее от всего как от начала и находящееся не только вне, но и ниже его как его завершение? Ведь и подобное находится среди всех вещей, ибо простая мысль обо всем не оставляет в стороне ничего. Следовательно, все не является началом и не происходит от начала.
Далее, каким образом и благодаря какому делению все вместе усматривается во множестве? Действительно, без этих самых деления и множества мы не мыслим даже Все[10] как таковое. Итак, почему в данном случае тотчас появляются некие деление и множество? Скорее всего, в раздельности и во множестве все вместе существует не всегда, напротив, вершиной множества является единое, а разделенного — объединенное как монада, причем единое еще проще, чем монада[11]. Однако всякая монада в первую очередь является числом, пусть даже еще и зачаточным[12]; стало быть, в данном отношении и монада — это все. Кроме того, единое не является чем-то среди многого: разве могло бы оно входить в состав многого точно так же, как любая другая вещь? Наоборот, чем бы ни было многое в соответствии с некоторым разделением, именно этим является и единое, причем прежде разделения, как всецелая нераздельность. Ведь оно есть единое не как наимельчайшее, что, как полагают[13], утверждал Спевсипп[14],— напротив, оно есть единое как то, что поглотило[15] все вещи, ибо благодаря своей простоте оно одновременно и уничтожило их, и сделало все единым. Потому-то и все от него, чем бы ни было это все, и оно — прежде всех вещей. Подобно тому как объединенное предшествует разделенному, единое является всем прежде многого. Однако всякий раз, когда мы развиваем нашу мысль в отношении всего, мы высказываемся обо всем не одним лишь способом, а, по крайней мере, тремя: как о единичном, объединенном и множественном; следовательно, как мы имеем обыкновение говорить, «от единого и к единому»[16]. Итак, если бы мы, что привычнее, сказали, будто всем является то, что установилось во множестве и в разделении, то в этом случае его началами мы сочли бы объединенное и в еще большей степени — единое. И если бы мы мыслили их как все вместе и постигали бы совместно со всеми остальными вещами — в соответствии с их взаимосвязью и общим порядком, как было сказано и выше,— то рассуждение у нас требовало бы иного начала, предшествующего всем вещам, которое не стоит еще мыслить как все, так же как и располагать в едином строю с тем, что происходит от него. Ибо даже если бы кто-нибудь утверждал, будто единое хотя бы в некотором отношении является всем вместе, то и тогда оно было бы единым прежде любого вот такого «всего» и в большей степени, нежели это «все», поскольку оно — единое само по себе, а «всем» выступает лишь в качестве причины всех вещей и в соотносящемся со всем порядке; таковым единое, попросту говоря, оказывается во-вторых, в то время как собственно единым — во-первых[17]. Впрочем, если бы этот некто и говорил подобные слова, значит, он бы в первую очередь предполагал наличие в едином некоей двойственности, а также то, что мы, проводя разделение его простоты[18], удваиваем его и делим далее на множество частей; ведь оно — благодаря своему бытию единым — является всем наипростейшим образом. И если бы кто-нибудь говорил и об этом, все равно началу всего необходимо быть обособленным и от самого всего, и от наипростейшей всеобщности, и от поглотившей все простоты, какова простота единого.
2. Стало быть, наша душа, несмотря на все эти домыслы, делает пророческий вывод о том, что начало потусторонне всему и несопоставимо со всем[19]. Значит, ни началом, ни причиной его называть не cледует, так же как и первым, и даже предшествующим всем вещам, и потусторонним всему. И потому-то воспевать его в гимнах как все вместе нужно с большой осторожностью, или даже вообще его воспевать не стоит, как не следует его и мыслить, и высказывать о нем предположений. Ибо все, что бы мы ни помыслили и что бы ни придумали является, конечно, какой-то из всех вещей[20], и именно данное суждение оказывается более истинным, нежели то, что все вместе является чем-то весьма чистым, пусть даже в этом случае мы, проводя анализ и подвергая такому анализу самих себя[21], и совершили бы восхождение к наипростейшему, к тому, что всеохватно, словно последняя окружность, причем заключает в себе не только сущие, но и несущие предметы. В самом деле, объединенное и совершенно нерасторжимое — это предел сущих вещей, ибо всякое сущее смешано из стихий[22], единое же — из простого многого, так как мы не в состоянии помыслить ничего проще единого — всецело единого и только единого; и пусть даже мы назвали бы его началом, причиной и наипростейшим — как это, так и все остальное существует всего лишь в качестве единого. Мы же, не будучи в состоянии вынести суждение о нем в одном слове[23], как бы разделяемся в отношении его, высказываясь о тех его частях, которые выделились в нас[24], и разве что пренебрегаем даже ими на том основании, что многое не соответствует единому. Следовательно, не получается ли так, что оно не есть ни то, что может быть познано, ни то, что может быть поименовано, ибо и в последнем случае оно будет многим? Впрочем, даже такие предметы в нем соответствуют единому, так как природа единого всеобъемлюща или, скорее, всепроизрастающа. И нет ничего, что не есть единое, поэтому из него как бы разворачивается все: главенствующая причина и первое; то, что было названо, и сама цель, и низшее — безыскусственный венец всех вещей; единая природа многого — не та, что присутствует от него во многом, а та, что прежде этого многого породила заключенную в нем природу,— наинераздельнейшая вершина всего каким бы то ни было образом сущего, величайший круг всего в каком бы то ни было смысле произносимого.
Однако если единое — это причинствующее для всего и всеобъемлющее, то в чем могло бы заключаться наше восхождение к тому, что и ему потусторонне? Ведь мы никогда не должны вступать в область пустоты, обращаясь к самому ничто, поскольку то, что не есть даже единое, в согласии с высшей справедливостью,— ничто, ибо откуда же возьмется то, что потусторонне единому? В самом деле, ни в чем ином, за исключением единого, многое не нуждается и потому только единое есть причина многого; значит, единое причинствует во всех отношениях, потому что только ему необходимо быть причиной многого,— ибо она не ничто (ведь ничто есть и причина ничто) и не само многое. Действительно, как она может быть многими вещами, несопоставимыми между собой, и каким образом многое будет единой причиной? И даже если многие вещи причинствуют, то ввиду своей несопоставимости и расположенности по кругу, вовсе не друг для друга[25]. Следовательно, каждая вещь — причина самой себя; значит, ни одна из них не причинствует для многого, и, стало быть, его причиной необходимо быть единому, которое является также причиной присущего многому порядка; ибо порядок и единство между собой — это некое одно дыхание.
3. Таким образом, если бы некто, приходя в недоумение по данному поводу, сказал бы, что в качестве начала хватит и единого, и сделал бы тот окончательный вывод, что ни понятия, ни предположения, более простого, нежели само единое, мы иметь не можем, так вот, как при таких условиях мы будем строить предположения относительно чего-то, потустороннего последнему предположению и мысли? Если бы кто-нибудь высказал такое, мы бы согласились с ним в отношении наличия апории: названный замысел представляется невыполнимым и невозможным[26]. Однако я не знаю, как мне его назвать, но существует некое совместное ощущение этой блистательной истины[27], основанное на переходе от вполне нам знакомого к неизреченному, когда необходимо привыкнуть к родовым мукам неизреченного в нас[28]. Ибо в нашем мире неудержимое всегда ценится более, нежели могущее быть остановленным, а не включенное в определенный порядок более, нежели включенное, например, созерцательная жизнь более, нежели общественная[29], и Крон более, чем, ну скажем, демиург[30], и сущее более, чем его лики, и единое более, чем многое, началом которого оно является,— и точно так же, как следует из этого рассуждения, по сравнению с простыми причинами и обусловленными ими вещами, всяческими началами и подвластными им предметами более ценно то, что во всем этом выходит за подобные пределы и не мыслится ни в каком порядке или связи[31]. Ведь единое по природе стоит впереди многого, наипростейшее — впереди того, что в каком бы то ни было отношении скорее составное, и всеобъемлющее — впереди того, что оно заключает внутри самого себя. Оно, если хочешь так сказать, потусторонне не только любой, но и вот этой антитезе, причем не только той, которая относится к вещам одного и того же порядка, но и той, которая соответствует предшествующему и последующему[32].
4. Далее, единое и объединенное и происходящие от них многое и разделенное есть все. В самом деле, то, что разделено, оказывается также объединенным, которое и было разделено; а все многое есть и единое, из которого оно разворачивается. Конечно, единое от этого ничуть не преуменьшается, а то и становится более великим, потому что многое — после него, а не в нем. То же самое относится и к объединенному, потому что оно предшествует разделению как соединение разделенных вещей[33]. Итак, будь то в соответствии с неким порядком или будь то по собственной природе, все вещи есть <и единое и многое>. Что же касается всего вместе, то оно не может быть ни первым, ни началом: не может быть таковым как некий порядок потому, что к нему относится и последнее, а как лишь связанное с ним единое — потому, что и такое единое, и все вместе существует в соответствии с собственно единым (о том же, что собственно единое потусторонне всему, мы еще не сказали), и потому, что единое является средоточием многого, поскольку оно оказывается причиной для происходящего от него.
Кроме того, мы мыслим единое при помощи некоего очистительного предположения[34], имеющего в виду простейшее и наиболее общее; наи-священнейшему же необходимо быть непостижимым для всяческих мыслей и предположений, поскольку даже в здешнем мире то, что устремляется ввысь, в наших мыслях всегда более почитаемо, чем находящееся под рукой; стало быть, наиболее почитаемым, пожалуй, было бы то, что совершенно ускользает от всех наших догадок. И если это есть ничто, то пусть оно будет разделено надвое, и одно окажется лучше единого, а другое — наоборот. Если же мы, когда говорим об этом, погружаемся в область пустоты[35], то и такое погружение двояко: одно относится к неизреченному, а другое — к никогда и никоим образом не-сущему. Ибо и последнее неизреченно, как говорит Платон[36], но как худшее, первое же — как лучшее.
