А если мы стремимся извлечь из него какую-то пользу, то происходящее из этого и есть сама по себе наинеобходимейшая среди всего выгода, поскольку все появляется из недоступных для входа святынь[37], от таинственного, причем самым таинственным образом. Ведь не в качестве же единого появляется многое и не в качестве объединенного — разделенное, но все на равных основаниях возникает как таинственное и совершенно таинственно.
И даже если мы, говоря о нем все это,— что оно таинственно, что оно не является никакой из всех вещей, что оно непостижимо,— вступаем в рассуждении в противоречие с собой, необходимо понимать, что все это — имена и речения наших родовых мук, в которых мы дерзаем излишне хлопотать о нем[38] и которые останавливаются в преддверии недоступной для входа святыни и не возвещают о ней ничего, но объявляют о своих собственных, связанных с ней претерпеваниях, о своих недоумениях и безоружности, причем и это делают не просто так, а при посредстве доказательств, причем предназначенных только для тех, кто может их воспринять.
5. Впрочем, мы видим и наши родовые муки, и то, что они связаны с подобными претерпеваниями в отношении единого, так же как и то, что они равным образом подразумевают страдания и опровержение самих себя; ведь на самом деле, как говорит Платон, единое, если оно существует, не является единым[39]; если же оно не существует, то для его определения не подходит ни одно слово, а значит, и отрицание, и имя, так как последнее не простое; не существует о едином ни мнения, ни знания, ибо и они не просты, как не прост и сам ум. Таким образом, единое совершенно непознаваемо и неизреченно. И что же? Не ищем ли мы чего-то другого, потустороннего неизреченному?
Пожалуй, Платон таинственным образом возвел нас при посредстве единого к ныне-то и рассматриваемому тайному, чему-то, что потусторонне даже единому, а именно: благодаря отрицанию единого, как и всего остального, он подвел нас вплотную к нему, поскольку провел аподиктическое рассмотрение единого в «Софисте», предположив, что знает его в чистоте и тем самым доказав, что оно само по себе предшествует сущему[40]. И даже если Платон погрузился в молчание, совершив восхождение к единому, это потому, что ему приличествовало, как было принято в древности, молчать о вещах, всецело непроизносимых[41],— ибо рассуждать о них, обращаясь к обыденному восприятию, было бы делом поистине самым рискованным[42]. Несомненно, начав рассуждение о том, чего никогда и никоим образом не существует, он опроверг самого себя и, казалось бы, погрузился в пучину неподобия[43] или, скорее, лишенной основания пустоты. Впрочем, если с единым <не>[44] могут быть связаны доказательства, то в этом нет ничего удивительного: доказательства — это нечто человеческое, разделенное и более надуманное, чем должно[45]. По крайней мере, они не будут соответствовать ни сущему, поскольку оказываются вполне эйдетическими, ни, пожалуй, даже эйдосам, так как вырабатываются логически[46]. И разве не показал сам Платон в «Письмах», что у нас нет ничего, обозначающего эйдос: ни изображения, ни имени, ни определения, ни мнения, ни знания?[47] Ибо лишь тот ум мог бы обратиться к эйдосам, которым мы, любители поговорить[48], пока не обладаем. Итак, если бы мы даже и поставили на первое место мышление, то скорее всего эйдетическое, но и в этом случае не достигли бы соответствия объединенному и сущему; а если бы на первом месте оказалось соединяющее мышление, то и оно было бы несовместимым и несопоставимым с единым; и даже если бы Речь шла о единичном мышлении, презревшем и предыдущий вид единогo, то и оно не могло бы упростить себя до степени единого, даже если о нем и действительно существовало бы какое-то знание[49]. В самом деле, нас должно останавливать то обстоятельство, что имеется неизреченное и во многих отношениях непостижимое, и, стало быть, таково единое. Однако, пребывая сейчас в таком вот положении, мы рискнем приступить к рассмотрению столь великих вопросов с использованием доказательств и предположений, очищая себя и при посредстве аналогии и отрицания возводя к необычным мыслям, пренебрегая принятыми у нас суждениями о тех или иных вещах и направляя свои стопы от менее почитаемых среди нас предметов к более почитаемым,— ведь даже сейчас мы, занимаясь ими, достигаем совершенства. И самое правильное — это о том, что таинственно во всех отношениях, отнюдь не делать таких же выводов, как о чем-то вот этом таинственном, и то же — о едином, избегающем всякого синтеза определения, имени и любого деления, связываемых познающим с предметом познания, которое подобно кругу, наипростейшему и всеохватному. При этом речь идет не только о едином как об идиоме единого, но и о всеедином и о едином, предшествующем всему; однако ничто среди всего единым не является.
Действительно, сами родовые муки таким путем совершают очищения в отношении единого как такового и единого в истине начала всех вещей; и происходит это, конечно, потому, что единое в нас, определяемое как сопутствующее нам, родственное нам и почти во всем отстающее от того, вполне готово к подобному восприятию. Переход от того, в отношении чего сделаны некоторые предположения, к тому, что есть просто само по себе[50], легок; пусть даже мы никоим образом не обратились бы к последнему — все равно, опираясь на то простое, что есть в нас, мы способны высказать предположения о том, что предшествует всему[51]. Именно в этом смысле единое изреченно и в этом же — неизреченно; а что касается высшего единого, то пусть оно будет почтено совершенным молчанием и прежде всего полным неведением, отвергающим всякое знание.
6. Итак, давайте рассмотрим это самое второе суждение — о смысле, в котором говорится, что единое во всех отношениях непознаваемо[52]. В самом деле, если оно истинно, то как это мы, сделав подобное предположение относительно него, вообще пишем о нем? Действительно, не сочиняем ли мы небылицы, неся вздор о том, чего сами не знаем? Если оно есть то, что несопоставимо со всеми вещами, не сдерживается ими и не является не только никакой из них, но и самим единым, то все это — его природа, как бы познавая которую, мы сами приходим в некое расположение духа[53] и стремимся привести в него Других.
Кроме того, что касается его непознаваемости, то мы или познаем, что оно непознаваемо, или не познаем; однако разве можно в последнем случае сказать, что оно всецело непознаваемо? Если мы познаем <его непознаваемость>, то, стало быть, оно познаваемо как непознаваемое. Тогда разве не познается оно потому, что непознаваемо?
Далее, невозможно отрицать то, что является иным иному, не ведая того, на основании чего совершается отрицание; невозможно также сказать, что вот это не есть вон то, когда с этим «тем» не имеешь никакого соприкосновения[54]. Ибо в отношении того, что некто знает как нечто, чего он не знает, невозможно было бы, пожалуй, сказать, ни что оно существует, ни что оно не существует, о чем и говорит Сократ в «Теэ-тете»[55]. Стало быть, почему же мы то определение, которое в каком-то смысле знаем, отрицаем применительно к тому, чего не знаем совершенно? Ведь нечто похожее получилось бы, если бы кто-нибудь, будучи слепым от рождения, объявил бы, что теплоты у цвета не существует. На самом деле он, конечно, говорит правильно: цвет не есть тепло. Действительно, последнее осязаемо — и он знает об этом благодаря прикосновению; что же касается цвета, то о нем он совершенно не ведает — разве лишь то, что к нему нельзя прикоснуться. Он знает только то, что не знает цвета самого по себе, ибо подобное знание не есть просто знание о нем, но лишь знание собственного незнания. Точно так же и мы, говоря, что единое непознаваемо, не сообщаем ни о чем, свойственном ему, а соглашаемся с нашим собственным претерпеванием в отношении его. Ибо не в цвете заключена для слепого неощутимость — ведь и слепота не в цвете, а в нем самом,— и, значит, в нас самих заключено незнание того, чего мы не знаем. В самом деле, знание о познаваемом находится в познающем, а не в познаваемом. И даже если есть некое подобие знания в познаваемом, какова, например, его яв-ленность, то можно было бы точно так же сказать, что в непознаваемом присутствует незнание, предстающее как его затемненность или неочевидность; по этой-то причине оно и не познается и является неочевидным для всех людей. Однако говорящий так не ведает, что как слепота, так и всякое незнание есть лишенность[56], и в каком положении находится невидимое, в таком же и незнаемое, и непознаваемое[57]. Итак, применительно к другому лишенность вот этого качества подразумевает наличие чего-то иного; скажем, бестелесное, пусть даже оно невидимо, мыслимо, а не мыслимое — это все-таки нечто другое, например существующее в каком-то отношении, но непостижимое для определенной мысли. Если же мы отвергаем всякую иную мысль и предположение, но говорим, что есть та, которая во всех отношениях не познается нами, причем ведем речь о том, на что мы всякий раз закрываем глаза, да еще закрываем полностью,— то мы утверждаем, что вот это-то и есть непознаваемое, причем не потому, что мы говорим о чем-то принадлежащем этому, например что чему-то по природе не положено быть видимым зрением, как это имеет место в отношении умопостигаемого, или что чему-то по природе не положено мыслиться сущностным и множественным мышлением, как это имеет место применительно к единому, но о том, что оно не показывает ни одного своего слабого места и в отношении его не может возникнуть никакого предположения. Ведь подобное мы не только называем непознаваемым в том смысле, что оно, будучи чем-то иным, обладает природой непознаваемого, но и не сущим, и не единым, и не всем, и не началом всего, и не потусторонним всему, и попросту не считаем достойным как-то высказываться о нем. Значит, природа его — отнюдь не ничто, не потустороннее всему, не то, что превышает всякую причину, и не несопоставимое ни с чем, причем даже подобное суждение не выражает его природы, оно — лишь отвержение следующего за ним.
Почему же мы вообще говорим что-либо о нем? Вероятно, потому, что мы, познавая последующее, в связи с этим родом познания не оставляем этому последующему, согласно установлению, если мне будет позволено так выразиться, никакой неизреченности. Ибо как то, что потусторонне знанию определенного человека, является лучшим, нежели доступное этому знанию, так и тому, что потусторонне всякому предположению, необходимо быть наиболее священным, причем не потому, что более священно познаваемое, а потому, что самое священное владеет нашим претерпеванием, как бы заключенным в нас; подобное состояние вследствие всецелой невоспринимаемости для наших мыслей и называется чудом, ибо совершается при посредстве аналогии[58]. Если же то, что непознаваемо в некотором отношении, будучи лучшим, стоит выше всецело познаваемого, значит, необходимо согласиться с тем, что всецело непознаваемое, как лучшее, стоит превыше всего, пусть даже оно и не связано ни с чем — ни с самым высшим, ни с самым лучшим, ни с самым священным,— ибо таковы наши соглашения в отношении того, что полностью избегает наших мыслей и предположений. Ведь мы согласны с тем, что уже вследствие невозможности для нас высказать какое-либо предположение о нем оно — самое удивительное, так как если бы мы предполагали что-то, то исследовали бы нечто иное, предшествующее предположению; значит, нужно было бы либо уйти в бесконечность, либо остановиться на совершенно таинственном.
