— Ладно, гаджё, пойду я, дела у меня, еще поговорим, — после некоторой заминки проговорила старуха и медленно пошла к палатке Михая.
Митя и Тари остались вдвоем. Цыган хотел было тут же уйти, но Митя удержал его.
— У вас, что, принято — на людей не смотреть? — негромко спросил он.
По закону Тари мог ему и не ответить. В самом деле, кто он был для него, этот пришелец? Но цыган остановился.
— Чего тебе? — раздраженно спросил Тари. — Чего ты хочешь?
— Ишь ты, заноза, — улыбнулся Митя, — ершистый. Поговорить хочу. Разве я тебя обидел чем?
— Пути наши разные, — уже спокойнее ответил Тари, — но я бы тебя в таборе не оставил.
— Это почему же?
— Бедой пахнешь, — просто сказал цыган.
— Чужой жизни так сразу не поймешь, — попытался было объяснить Митя, — и судить ее с наскока невозможно…
— Чужой ты, — убежденно проговорил Тари, — и этим все сказано.
Повернулся Тари и пошел не оглядываясь, будто за спиной что-то неинтересное для него осталось и сделал он одолжение тому, с кем поговорил при случайной встрече. Горький осадок остался у Мити от этой встречи и этого разговора. И что тут поделаешь, ведь действительно — чужой, и милость они ему оказывают, что прячут у себя.
«Надо уходить, — подумалось ему, — мало ли что придет им в голову, могут и донести! Хотя по их законам такого и не полагается, но ведь могут отыскаться и такие, что сочтут донос за благо».
Однако, прежде чем принять окончательное решение, ему хотелось поговорить с Михаем, благожелательность которого он почувствовал с первой минуты.
И не знал чужак, какие страсти бушевали в душе старого цыгана. Откуда ему было знать об этом? Сидел старый Михай у своей палатки и разговаривал с пхури.
— Барон осудит меня за то, что я оставил гаджё, — говорил Михай, — слишком осторожным он стал и все, что может принести хоть какую-то неприятность табору, не одобрит. Устал он, что ли?
— А ты сам как думаешь? — отвечала старуха. — Табор, как котел, постоянно кипит — все время что-то случается. И это среди своих. А тут еще гаджё появился со своими заботами. Лишнее это для нас.
— А как же закон цыганский?
Пхури махнула рукой. Что могла она ответить Михаю, если он понимал ее с полуслова и сам знал: не надо бы оставлять гаджё в таборе — такие сейчас времена, но чашу весов перевесил цыганский закон. Ничего не скажет барон, не пойдет он против цыганского закона, а что творится на сердце у него, никому никогда не откроет.
— Он скоро вернется, Михай, — сказала старуха, — и тогда мы решим, что надо, а что не надо. Но ты не казни себя, решение принято, и назад пути нет. Все будет так, как повелел Дэвла, а он никогда не ошибается.
— Заметил я, — как бы вскользь сказал Михай, — что Тари косо поглядывает на гаджё, как бы беды не натворил. Только того нам и не хватает, чтобы в таборе чужака прихлопнули. Помнится мне, был такой случай однажды, правда не у нас, но был. Там тоже закон цыганский исполнили и спрятали от властей гаджё, а он за цыганкой стал бегать. Понравилась ему одна цыгануха. Та ему внимания не оказывала, получилось вроде бы против воли. Вот и прихлопнули ромалэ чужака. Много шума было. Как бы здесь чего не получилось?!
— Не до того ему теперь, Михай, — ответила старуха, — ему жизнь спасать надо.
— Да, если все так, как гаджё рассказал, то натерпелся он от «брата» своего!
— Что же ты, старик, людей не знаешь, только на свет появился?
— Людей-то я знаю, да, видно, не всех, — ответил Михай. — Ладно, хватит об этом, чего наперед загадывать, но осторожными быть не помешает.
— Это так, — согласилась пхури, и больше они не говорили.
Горькое чувство осталось у Васи после разговора с Тари. И не потому, что тот ратовал за «более тесное» сближение с чужими. Просто неожиданно для себя Вася понял, что, сколько бы времени они не провели в дороге, мир сужается и становится совсем маленьким. И замкнуться в таборном мирке уже невозможно. Когда цыгане ненадолго приходили в город, они встречали там другую жизнь, и она манила их своей красочностью. Не все могли устоять против городских соблазнов. Понимал Вася Тари, ох как понимал. Хотелось ему кочевать так, как кочуют за границей. В машине новенькой ехать. Да и жить не в палатке, а в фургоне — самом настоящем доме, где и телевизор, и холодильник, и даже картины. Самому Васе все это не было нужно, но Тари он понимал. И хотя таборные отстранялись от чужаков, но все же на дорогу посматривали. Молодой цыган бродил возле табора, думая о том, что надо бы ему посоветоваться с бароном. Тот, конечно же, разделит его чувства и подскажет верное решение.
Но барона все не было, а значит, в другом таборе возникли какие-то проблемы, и эти проблемы наверняка связаны с Саввой. Тот еще здесь доставлял всем немало хлопот, и до сих пор отголоски затеянных им споров доносятся в табор. «Может, и мне податься отсюда? — подумал Вася. — Городская родня есть, они меня примут. Что, в городе нечем заняться?»
Его размышления прервал чей-то голос. Вася оглянулся. Его догонял чужак.
— Чего тебе? — спросил Вася.
— Случилось что-то в крайней палатке, — взволнованно проговорил Митя, — кричат там. Вроде бы на помощь зовут.
В палатке той жила Ружа, и была она на языках у всех таборных. Она жила одна, но была на сносях. И это тоже было проблемой табора. Отдельно от всех стояла ее палатка. Хотели ее изгнать поначалу и даже убить, но барон запретил. И пошел против закона, потому что все знали: Ружа была близка с чужаком, с тем, который в деревне ее приманил. Странным был тот чужак: молодой, красивый, даже характером — вылитый цыган, к тому же мастеровой, но в деревне, где он жил, его побаивались. Колдуном слыл.
— Иди, глянь, — сказал Митя, — кричит женщина, на помощь зовет.
— Без меня разберутся, — ответил Вася, но все же пошел.
Возле палатки Ружи уже толпились цыганки. Ожесточенно жестикулируя, они что-то обсуждали. Сразу было видно, что произошло что-то необычное. И хотя в таборе постоянно что-то происходило, все равно событие есть событие, никто мимо него пройти не мог. Так было всегда. Как и полагалось, в палатке была только одна старуха, которая принимала роды. Всем остальным входить внутрь запрещалось. И только для пхури делалось исключение. Пхури есть пхури. Гадалка, она может помочь, подсказать, вовремя найти решение, на которое никто из цыган и не отважился бы.
Полог палатки распахнулся, и появилась старая цыганка. На лице ее был написан страх. Все сразу замерли. Старуха хотела что-то сказать, но было видно, что слова словно застряли у нее на языке и она, с трудом преодолев себя, могла только шептать. Стоящие поблизости цыганки смогли разобрать только одно слово «крест». Еще не совсем понимая, в чем дело, все в ужасе отшатнулись. Пхури была так потрясена, что волнение мгновенно передалось остальным.
Михай уже стоял возле старухи и, поддерживая пхури за плечи, о чем-то ее спрашивал. Пхури понемногу пришла в себя и вместе с Михаем двинулась в сторону леса. Все замерли в напряженном ожидании, но никто не посмел последовать за ними. Минут через двадцать они вернулись, и Михай, в глубине души потрясенный случившимся, выглядел достаточно спокойным. Он глянул на толпу окруживших его цыган и сказал:
