Все это не было, конечно, объявлено оффиціально и въ такихъ ясныхъ словахъ, которыя употребляю я. Выраженія, употребляемыя властью, рѣдко объясняютъ истинный смыслъ ея дѣйствій; чаще она и сама не вполнѣ сознаетъ ихъ значеніе. Но кто умѣетъ понимать, тому достаточно одного намека; извѣстно, что въ политикѣ даромъ слова пользуются часто только какъ средствомъ скрыть истинныя намѣренія; дайте мнѣ только текстъ закона, а я самъ уже выведу сущность его мотивовъ. Императоръ Наполеонъ, чувствуя себя обиженнымъ частымъ повтореніемъ доходившаго до него ропота, что Франція умерла для политической жизни, что сенатъ сдѣлался сборищемъ нѣмыхъ, что законодательный корпусъ, не представляя мысли страны, не былъ провозвѣстникомъ истины и т. п., какъ будто хотѣлъ доказать положительнымъ актомъ, что, говоря риторически, вопросъ жизни и смерти для Франціи зависитъ отъ него, и что если онъ имѣетъ власть убивать, то можетъ и воскрешать. Но эту благотворную мысль новаго декрета приписывали исключительно высокому уму, великодушію и либеральному направленію государя.
Дѣло въ томъ, что условія развитія, въ которыхъ нашелъ Францію основатель второй имперіи, далеко не были таковы, какъ въ 1799 и 1804 годахъ; это ясно для всѣхъ. Напротивъ, съ 1814 года политическій и соціальный организмъ Франціи совершенно измѣнился и Наполеоновская идея, которая должна была обновить все, оказалась безсильною и развращенною во всѣхъ отношеніяхъ. Лишь соціалистическій терроръ едва напомнилъ собою прежнее время; всѣ чувствовали себя наканунѣ общаго переворота и старались найти примѣръ въ прошедшемъ.
«Властителя! Властителя!» кричали всѣ въ одинъ голосъ, и герой 2-го декабря, подобно тому, какъ было во время брюмера, явился спасителемъ страны. Но едва разсѣялся этотъ нелѣпый ужасъ, какъ увидѣли, что ничего нѣтъ угрожающаго и новаго, и Наполеонъ III, поставленный въ положеніе лучшаго наблюдателя, долженъ былъ первый познать дѣйствительный порядокъ вещей, что онъ и сдѣлалъ, издавъ, помимо всякаго ожиданія, декретъ 24 ноября.
Такимъ образомъ, нужно было девять лѣтъ, чтобы убѣдиться, что 1848 годъ не передвинулъ оси цивилизаціи и что пятились совершенно напрасно.
Какъ бы то ни было, но декретъ 24 ноября сдѣлался для націи, такъ странно одурачившейся, какъ-бы сигналомъ пробужденія; по несчастію, въ 1848 году, умы всѣхъ были до такой степени предупреждены, что сначала не поняли даже, въ чемъ дѣло, и въ то время какъ страна въ сущности только желала подвигаться впередъ, вліяніе традицій заставило ее свернуть съ большой дороги. Съ одной стороны не хотѣли республиканской конституціи, потому что государственный переворотъ былъ противъ республики, съ другой стороны декретомъ 24 ноября рушилась конституція 1852 года. Къ этому слѣдуетъ прибавить, что для будущихъ дѣйствій не было никакой программы; затѣмъ понятно, какимъ образомъ страна, почти сама того не желая, вернулась къ 1830 году. Странно, что конституціонная монархія, одинаково ненавистная и республиканцамъ и имперіалистамъ, случайнымъ образомъ снова дѣлалась объектомъ политики націи, заступивъ мѣсто республики, которая была уничтожена насильственно, и монархіи, которая сама подняла на себя руку. Но того ли хотѣлъ творецъ закона 24 ноября? Безъ сомнѣнія, нѣтъ: намѣреніе его было — ослабивъ немного поводья, перемѣнить лишь аллюръ, но ни въ чемъ не измѣнять хода самой колесницы. Наполеонъ III, сдѣлавъ свою осторожную уступку необходимости и обстоятельствамъ, хотѣлъ ввести свою конституцію въ ея духѣ и буквѣ, но примѣняя ее, онъ допускалъ кое-что измѣнять. Императорская идея, по всей вѣроятности, не заходила далѣе этихъ измѣненій, но и въ этомъ обнаружилась очевидная для всѣхъ ошибка.
Съ системой нельзя поступать произвольно, даже ея творцу; ничто не имѣетъ такой непреклонности, непоколебимости и цѣльности, какъ система. Человѣкъ, въ силу своей свободной воли, можетъ говорить и отказываться отъ своихъ словъ; можетъ видоизмѣнять свои слова, мысли, волю и дѣйствія до безконечности; жизнь его есть цѣпь постоянныхъ столкновеній и соглашеній съ себѣ подобными и природой. Напротивъ того, идея, теорія, система, учрежденіе, договоръ и все, что изъ сферы идеи или логики перешло въ состояніе формы и выраженія, становится вещью опредѣленной, законченной, вещью ненарушимой, не обладающей податливостью и гибкостью, вещью, которую нельзя ни въ чемъ замѣнить другой, которая, оставаясь сама собою, никогда не сдѣлается чѣмъ-либо другимъ.
Конституція, напримѣръ, должна быть или всецѣло уважаема, или всецѣло отвергаема: средины здѣсь нѣтъ. Можно, правда, изъ двухъ противоположныхъ конституцій выкроить сколько угодно среднихъ; но каждая изъ такихъ среднихъ конституцій будетъ твореніемъ новымъ, отличительнымъ и исключительнымъ, въ которомъ было бы нелѣпо стараться совмѣстить непримиримыя между собою начала, каковы принципъ парламентарный и императорская прерогатива. Воображать, что можно по произволу вводить въ извѣстную политическую систему различныя измѣненія и что въ этомъ именно заключается прогрессъ, значитъ идти по ложной дорогѣ; это значитъ выйти изъ предѣловъ права и знанія и броситься въ произволъ.
И такъ, я говорю, что конституція 1852 года совершенно различна отъ конституціи 1830 года, что онѣ не согласимы между собою и что плодомъ декрета 24 ноября, предоставившаго законодательному корпусу и сенату нѣкоторыя изъ правъ, которыя обезпечены были за ними хартіею 1830 года и затѣмъ отняты конституціею 1852 года, было то, что въ странѣ поднялась болтовня, исполненная обманчивыхъ надеждъ — во всемъ, что касалось имперіализма, и самыхъ ретроградныхъ стремленій — на случай перемѣны во власти.
Теперь страна находится въ движеніи и никакое давленіе не въ силахъ ее сдержать; чѣмъ болѣе стараются сдерживать ее сверху, съ помощію ли сената, или законодательнаго большинства, съ помощію ли журналистики и даже рѣчей самого императора, тѣмъ болѣе она рвется къ цѣли своихъ страстныхъ стремленій, которыя дѣлаются еще яростнѣе вслѣдствіе того, что имѣютъ обаяніе антагонизма между правительствомъ и народомъ. Мы видимъ уже, что идея, которую считали умершей, напротивъ и пользуется успѣхомъ, и не имѣетъ недостатка въ аргументахъ; власть, свернувъ съ дороги, своей недальновидностью, своей рутиной сдѣлала все, чтобы воскресить эту идею.
Посмотрите, что происходитъ вокругъ насъ, послушайте, что говорится. Не найдемъ ли мы доказательствъ того, что нація нынѣ очутилась лицомъ къ лицу передъ конституціей 1814 года? Всѣ сознаютъ, что нынѣ уже невозможно довести реставраціи бонапартизма до его послѣдняго вывода, т. е. до конституціи чисто аутократической, какова конституція 1804 года; не менѣе очевидна также противоположность военнаго порядка съ обществомъ промышленнымъ и буржуазнымъ; около себя мы видимъ прогрессъ свободы или лучше сказать — европейскую федерацію, какъ противоположность развитія имперіализма; передъ вами разность системъ различныхъ странъ, которыя, постоянно сталкиваясь другъ съ другомъ, призваны слѣдовать по одному пути; мы постоянно имѣемъ передъ глазами невыносимое для насъ сравненіе личнаго правительства, утвердившагося во Франціи, съ правительствомъ парламентарнымъ, принятымъ въ большей части европейскихъ государствъ; наша невѣжественная демократія не способна провести идею и составить персоналъ республики; мы оказываемъ самое благосклонное расположеніе къ лицамъ, которыя такъ долго и такъ блистательно служили прежней системѣ и которыя сомкнулись подъ девизомъ легальной оппозиціи, привлекшимъ къ себѣ даже нѣкоторыхъ избранниковъ, которые еще недавно выказывали себя представителями республиканской идеи; наши старые и новые парламентаристы безъ отвращенія приносятъ присягу — этотъ династическій символъ, и какъ будто говорятъ императору: «будьте нашими руками, а наши сердца принадлежатъ вамъ»; избирательныя массы внезапно соединились подъ либеральнымъ знаменемъ Жирардена, Гавена и Геру — друзей имперіи; въ циркулярахъ Пелльтана появился буржуазный девизъ: «свобода, общественный порядокъ»; наша трибуна находится въ вынужденной и многозначащей сдѣлкѣ съ правительствомъ; Тьеръ произноситъ необыкновенно эффектныя рѣчи и дѣлается героемъ настоящей минуты, героемъ, за которымъ потянулось бы большинство законодательнаго корпуса, если-бы это было возможно, подобно тому, какъ это дѣлаетъ волей-неволей меньшинство. И много бы можно было привести такихъ симптомовъ; но выставлять ихъ было бы утомительно. Все это въ совокупности не доказываетъ ли того, что система 1814 года, исправленная въ 1830 году, не смотря на всеобщую подачу голосовъ, измѣнившую всѣ условія правительства, сдѣлалась фантастическимъ объективомъ политики націи?
