И въ правительственной сферѣ обнаруживается то же стремленіе. Нѣтъ сомнѣнія, что конституція 1852 года имѣетъ своихъ энергическихъ сторонниковъ; есть даже такіе, которые не хотѣли бы декрета 24 ноября. Но эта крайняя приверженность обнаруживается только въ самыхъ горячихъ друзьяхъ, золотая же средина сноситъ его; и если трудно утверждать, что самъ глава государства рѣшился примкнуть къ этой золотой срединѣ, то нельзя однако сказать, чтобы онъ и отрицалъ ее. Но положительно вѣрно лишь то, что приверженцы раздѣлились на два лагеря: характеръ преній въ сенатѣ и въ законодательномъ корпусѣ; уступчивость, съ которою правительственные ораторы относятся къ оппозиціи; этотъ взаимный обмѣнъ любезностей; предупредительность; увѣренность въ томъ, что всѣ старыя партіи превратятся въ одну громадную бонапартистскую партію, какъ скоро власти угодно будетъ внять голосу ихъ мольбы, и вообще все, что происходитъ въ высшихъ сферахъ правительства и въ самыхъ глубокихъ залежахъ населенія, — все ясно показываетъ, что февральская Франція, сдѣлавшись охотно Франціею 2 декабря, — отъ чистаго сердца готова возстановить іюльскую Францію.
Такимъ образомъ мы въ одно и то же время отрекаемся и осуждаемъ: во первыхъ все, что составляетъ наполеоновскую идею, въ пользу которой въ 1848 г. мы подали 5.600,000 голосовъ, въ 1851 — 7.500,000 и въ 1852 — 7.824,189, и которую мы нынѣ оставляемъ; и во вторыхъ конституціонную монархію, низвергнутую и обезчещенную въ 1848 году, и возстановленія которой мы теперь желаемъ. Я ничего не говорю о республикѣ, которую мы также прежде привѣтствовали, потомъ отвергли, въ промежутокъ между конституціонной монархіей и второй имперіей, и одно имя которой возбудило бы только воспоминаніе о нашей низости и измѣнахъ. Когда я думаю о республикѣ, мною овладѣваетъ отвращеніе къ моей странѣ и я стыжусь быть французомъ; поэтому предпочитаю молчать.
Когда въ 1848 году такъ-называемыми республиканцами, управлявшими тогда дѣлами, былъ изданъ декретъ, которымъ династіи Бонапартовъ разрѣшалось возвращеніе во Францію, а династіи Бурбоновъ и Орлеановъ изгонялись, когда затѣмъ Лудовикъ Наполеонъ былъ выбранъ президентомъ республики при дружныхъ рукоплесканіяхъ консерваторовъ, демократовъ, буржуазіи, духовенства и войска, — страна и власть понимали всю важность этого акта и очень хорошо знали что значитъ имя Бонапарта и каковъ былъ Лудовикъ Наполеонъ; всѣ тогда предвидѣли повтореніе брюмера, а за нимъ новую конституцію 8-го года — прелюдію къ новой имперіи. Дѣйствительно въ 1851 и 1852 годахъ все сомкнулось вокругъ новаго императора, и возстановленіе учрежденій имперіи было принято. Отвергать это безразсудно. Но могъ ли кто-нибудь во Франціи вѣрить тому, что положеніе дѣлъ останется таковымъ, каково оно было, и послѣ декрета 24 ноября, послѣ выборовъ 1863 года и послѣднихъ преній законодательнаго корпуса, въ виду усиленнаго движенія умовъ? Нѣтъ! Слѣдовательно Франція осудила 2-е декабря, если не относительно личности, то относительно системы. Въ 1852 — общее голосованіе дало въ пользу имперіи 7.824,189 утвердительныхъ голосовъ противъ 253,145 отрицательныхъ. Въ 1863 году тѣ же избиратели дали въ пользу правительственной кандидатуры не болѣе 5 милліоновъ голосовъ, а въ пользу оппозиціи 2 милліона. Такимъ образомъ Франція произнесла свое осужденіе. Въ 1852 году всѣ смѣялись надъ свободой и либерализмомъ, какъ надъ вольнодумствомъ, теперь же высшія должностныя лица имперіи говорятъ о свободѣ, подобно Тьеру, Гавену и Жирардену. Это также есть осужденіе.
Не было ли однако императорское правительство виновно передъ общественнымъ довѣріемъ, причинивъ своею политикою такой поворотъ въ общественномъ мнѣніи? Ниже мы будемъ анализировать это правительство и разсмотримъ главнѣйшія изъ его дѣйствій; мы сравнимъ его съ іюльскимъ правительствомъ и докажемъ, что если эти два правительства мало схожи между собою, тѣмъ не менѣе одно другаго стоитъ. И это въ своемъ родѣ осужденіе!
Обратимся къ іюльскому правительству. Развѣ оно не упало въ грязь? Развѣ страна не питала отвращенія ко всѣмъ парламентскимъ турнирамъ, къ министерскимъ интригамъ, къ шуму оппозиціи, системѣ выборовъ, точно также какъ и къ самому Лудовику Филиппу и Гизо? Развѣ развратъ и корыстолюбіе были тогда чужды высшихъ правительственныхъ сферъ. Національное негодованіе, конечно, не довело бы 21 Февраля дѣло до республики. Французскій народъ, недовольный существующимъ правленіемъ, вовсе не думалъ, какъ это обыкновенно бывало, о замѣнѣ его новымъ, и еще наканунѣ катастрофы нисколько не мечталъ о республикѣ; но какъ скоро республика была провозглашена, не смотря на то, что внушала мало довѣрія, всѣ единодушно признавали, что случившееся было только справедливостью по отношенію къ падшей системѣ.
Однакожъ, насъ быстрыми шагами снова приводятъ къ системѣ камарильи, интригъ, лести, разврата и трусости. Но что я говорю — приводятъ: мы уже до половины погрязли въ ней; послѣ того, что произошло со времени открытія палатъ, нельзя сказать, чтобы страна управлялась только одною конституціею 1852 года; легитимисты, орлеанисты, демократы, бонапартисты, оппозиція и большинство, сенатъ и законодательный корпусъ, высшія должностныя лица, принцы крови, журналистика офиціозная и независимая, всѣ совались принять участіе въ управленіи. Если бы пустить на всеобщее голосованіе вопросъ объ учрежденіи конституціонной имперіи, только бы администрація предоставила этимъ выборамъ нѣкоторую свободу, въ пользу реформы собралось бы 18 милліоновъ голосовъ. Это также было бы осужденіемъ. Въ 1848 году Гизо палъ; въ 1864 полное торжество того же Гизо и торжество тѣмъ болѣе знаменательное, что оно послужило бы въ пользу династіи, призванной въ 1848 и въ 1852 годахъ, какъ выраженіе противоположной системы. И это также развѣ не осужденіе? На какой же изъ двухъ идей остановимся мы? На идеѣ 1799 или 1830 года? И если, вѣрные нашему прежнему взгляду, мы не хотимъ ни той, ни другой, какой принципъ думаемъ мы принять, что будетъ вашимъ profession de foi?
Но къ чему осыпать насмѣшками самообольщенный, ослѣпленный собою народъ, который никогда не отличался ни разсудительностью, ни способностью раскаянія. Въ нашей исторіи послѣднихъ 15-ти лѣтъ, конечно, много такого, что могло бы заставить насъ быть скромными.
Геній французскаго народа и достоинство націи помрачились. Не будемъ же хвастаться тѣмъ, что мы руководимъ движеніемъ и стоимъ въ главѣ цивилизаціи. Мы пали въ нашей революціонной задачѣ, мы выродки 89 года: въ Европѣ есть великія державы, — но нѣтъ болѣе великой націи…
Однако, не будемъ ничего преувеличивать! Одинъ народъ не въ силахъ сдѣлать то, что требуетъ усилій всего человѣчества. Мы не можемъ спастись безъ помощи, точно также какъ и другіе не спасутся безъ насъ. Эта безплодная агитація, эти унизительныя отступленія, это печальное паденіе суть также симптомы всемірнаго разложенія. Но не будемъ еще отчаяваться, не будемъ вдаваться въ мизантропію, которая также есть ничто иное, какъ своего рода гордость и тщеславіе. Мы воображали, что конституціи импровизируются, и наша надменность была жестоко наказана. Сознаемся въ нашей ошибкѣ, — и если мы хотимъ, чтобы сознаніе этой ошибки послужило намъ въ пользу, обдумаемъ ее какъ урокъ судьбы, или какъ совершившійся прогрессъ.
