Я показалъ вамъ, читатель, что такое народъ, который осуждаетъ свои учрежденія; теперь я покажу вамъ, что случается, когда, закоснѣлый и преисполненный ложныхъ воззрѣній, онъ отказывается отъ подобнаго суда.
Вѣ одномъ изъ послѣднихъ сочиненій (Перестали ли существовать трактаты 1815 г.?), напечатанномъ по поводу послѣдней деклараціи императора объ этихъ трактатахъ, я нашелъ, — на что весьма немногіе обратили вниманіе, — что 1814-й годъ составляетъ въ новѣйшей исторіи исходную точку политической эры, которую я называю эрою конституцій. Дѣйствительно, только съ этого времени начинаютъ овладѣвать умами и переходить въ дѣйствительность идеи раціональнаго и регулированнаго образа правленія.
Раціонализмъ и наука нераздѣльны между собою. То, что до сихъ поръ среди народовъ проявлялось какъ продуктъ инстинкта, теперь дѣлается исключительнымъ результатомъ знанія, провѣреннаго опытомъ. Наука едина — какъ едина истина и едина справедливость: естественно по этому стремленіе новѣйшихъ націй обоихъ полушарій устроиться по возможности по одному и тому же типу; какъ кажется, все человѣчество хочетъ слиться подѣ одною конституціей.
Между многочисленными системами правленія, которыя представляетъ намъ исторія и философія, въ Европѣ болѣе всѣхъ пріобрѣла сочувствія и признана наиболѣе согласною съ разумомъ науки, болѣе другихъ примиряющею всѣ разногласія и болѣе всѣхъ гарантирующею интересы и свободу и вмѣстѣ съ тѣмъ порядокъ — конституціонная монархія, представительная, парламентарная. Вѣнскій конгрессъ, удовлетворяя нашему требованію и подъ давленіемъ необходимости, сдѣлалъ изъ хартіи непремѣнное условіе, чтобы законная династія возвращена была для сохраненія европейскаго мира. Это было какъ-бы внутреннее равновѣсіе, призванное для того, чтобы быть ручательствомъ равновѣсія международнаго.
Въ скоромъ времени, по обѣимъ сторонамъ Атлантическаго океана, всѣ государства и древнія, и новыя, по нашему примѣру, послѣдовательно совершили подобныя же преобразованія, такъ что, въ теченіе менѣе полувѣка, конституціонализмъ, въ различныхъ формахъ, обнялъ почти весь цивилизованный міръ, — и всѣ народы, сохранивъ неприкосновенными свою свободу и автономію, могли почитать себя связанными между собою политически болѣе тѣсно, нежели въ религіозномъ отношеніи. Всемірное братство, привѣтствуемое въ 93 году, достигло полнѣйшей реализаціи.
Тѣмъ не менѣе, все это было только начало, ожидающее санкціи опыта. Безъ сомнѣнія, вѣнскій конгрессъ вовсе не имѣлъ въ виду гарантировать преимущество какой-либо системы, и было бы столько же нелѣпо упрекать его въ неудовлетворительности конституціонализма, сколько обвинять его въ болѣе или менѣе неудачной передѣлкѣ карты Европы. Предметъ трактатовъ былъ двоякій: 1) возвести въ основной законъ международное равновѣсіе, что открывало возможность территоріальныхъ измѣненій, когда это окажется необходимымъ; и 2) основать правительственный раціонализмъ и политическую науку, давъ народамъ гарантіи, которыхъ требовало развитіе идей, гарантіи, изъ которыхъ главнѣйшая заключалась въ признаніи за народами права измѣнять, когда укажетъ необходимость, ихъ собственныя конституціи.
До сихъ поръ неизмѣняемость государства, неподвижность его принимались а priori, какъ догмъ; теперь эта неизмѣняемость, сдѣлавшись достояніемъ науки, изслѣдованій и опытовъ, принимается уже не болѣе какъ послѣдней ступенью политическаго усовершенствованія. Думали, что вѣнскимъ конгрессомъ и хартіею положенъ конецъ революціи; въ дѣйствительности же ее только увѣковѣчили; и намъ суждено было усвоить въ жизнь эту непрерывную революцію, даже подъ опасеніемъ отъ нея погибнуть.
Развитіе либеральныхъ идей шло быстро. Французскій народъ, между прочимъ, увлекся хартіей, питая къ ней сначала безграничное довѣріе; и какъ древнее божественное право было продуктомъ вѣры, такъ и конституціонное право, въ свою очередь, исключало всякую тѣнь сомнѣнія. Всѣ затрудненія исчезали подъ эгидою хартіи, рѣшительнымъ образомъ принятой и честно исполняемой. Въ теченіе нѣкотораго времени Франція, преданная этой хартіи, считала себя роялистскою, примиренною съ самой собой, возвратившеюся на путь истины послѣ 25 лѣтъ безумствованія и преступленій. Она благословляла своихъ законныхъ государей, мучениковъ горькихъ заблужденій; прошла деспота, желѣзное царствованіе котораго замедлило на 15 лѣтъ драгоцѣнныя гарантіи свободы; возненавидѣла революцію, крайности которой помѣшали этимъ гарантіямъ. Религія воспользовалась этимъ политическимъ раскаяніемъ и процвѣла вновь, какъ въ самые счастливые дни церкви; и реставрація, казалось, навсегда утвердилась. Но, увы! иллюзія была кратковременной. Мы должны были вскорѣ узнать, въ ущербъ себѣ, что создатель, отдавъ созданный имъ міръ и самую революцію — также выраженіе его воли, — на сужденіе людей, не исключилъ изъ этого и измышленій нашего бѣднаго разума. Мало по малу стали замѣчать, но не сознаваясь въ этомъ, что безсмертная хартія представляла поводы къ недоразумѣніямъ, что почти каждое изъ ея постановленій возбуждало цѣлую пучину сомнѣній и толкованій, однимъ словомъ, что этотъ миротворный раціонализмъ, казавшійся столь либеральнымъ и философскимъ, представлялъ изъ себя арену для разногласій. Повсюду чувствовалось тяжелое судорожное настроеніе; появлялся грозный антагонизмъ; вмѣсто того, чтобы раціональнымъ образомъ изслѣдовать сущность организаціи, какъ бы это слѣдовало, и открыть ея несостоятельность относительно науки, начали обвинять и подозрѣвать другъ друга; вымѣривая другъ друга глазами, съ правой стороны кричали о заговорѣ и цареубійствѣ, съ лѣвой о тиранніи и привилегіяхъ. Тѣ, которые совмѣстно съ королевской властью, дворянствомъ и церковью, отвергали научный, либеральный и часто человѣчный принципъ революціи и замыкались въ понятіяхъ о власти и законѣ, тѣ, конечно, не могли видѣть въ новой хартіи — въ этомъ недостаточномъ и двусмысленномъ выраженіи революціоннаго права — что-либо другое, какъ только адскую машину; а потому возможна ли была для нихъ критика? Какимъ образомъ на нихъ, неудостоивавшихъ эту хартію даже чести быть философски изслѣдованною и не находившихъ для того достаточно данныхъ, — могли смотрѣть иначе какъ не подозрительно, какъ не на враговъ порядка и общественной свободы? Что же касается до другихъ, которые вскорѣ сдѣлались значительнымъ большинствомъ и стали на противоположную точку зрѣнія, то и они также не допускали разсужденій. Отвергать хартію, этотъ монументъ современной философіи и продуктъ опыта нѣсколькихъ вѣковъ, считалось верхомъ заблужденія. «Не хранила ли эта хартія въ своихъ основахъ человѣческій разумъ, который также исходитъ отъ Бога, какъ и откровеніе, с начала вѣковъ, и согласіе котораго съ вѣрою провозглашаетъ ежедневно обновленная церковь? Допуская верховную власть народа — не признавала ли эта хартія законности и авторитета короля? Рядомъ съ свободной философіей не провозглашала ли она религіи Христа религіею государства. Наконецъ, разсматриваемая по отношенію къ ея духу и во всѣхъ ея частностяхъ, не была ли она какъ-бы конкордатомъ 1802 г., какъ-бы союзомъ папы съ Карломъ Великимъ, какъ-бы самимъ евангеліемъ, въ смыслѣ возобновленія вѣчнаго союза между Богомъ и человѣкомъ.»
Вотъ что говорили въ 1820 г. партизаны хартіи и это же повторяютъ они и теперь. Да и какъ этимъ либераламъ, ставившимъ себя выше парламентскаго контроля, могла придти мысль о конституціонной критикѣ. Гг. Гизо и Тьеръ и имъ подобные развѣ дошли до этого хотя теперь. Нѣтъ, они скорѣе предпочитали обвинять исключительно консервативныя страсти, упорство королей, нетерпимость церкви, или ложность принциповъ божественнаго права и т. д., нежели предполагать какіе-нибудь недостатки въ новоизобрѣтенной системѣ. Странное дѣло — люди также вѣрятъ идоламъ своего разума, какъ и идоламъ инстинкта! Хартіей, этой политической гипотезой, клялись точно также, какъ прежде клялись евангеліемъ! А законнаго короля, творца этой хартіи, называли измѣнникомъ и вѣроломнымъ!..
Конечно, въ эти смутныя времена многое происходило отъ ошибокъ самихъ правителей; но кто изъ послѣдующихъ поколѣній осмѣлился бы утверждать теперь, что наибольшее зло таилось въ самой несостоятельности системы?
Извѣстно, какимъ образомъ окончилась эта борьба. Большинство членовъ палаты перемѣнило свои мѣста; когда центръ тяжести правительственной власти отодвинулся въ лѣвую сторону (221 противъ 219), Карлъ X думалъ, что въ силу 14 статьи хартіи онъ имѣлъ право съ помощью своей прерогативы уравновѣсить эту разницу: онъ хотѣлъ управлять противъ большинства. Роковые приказы были отданы, и Парижъ возсталъ, при крикахъ: «да здравствуетъ хартія!»
