Политические убеждения Панина в области внешней политики требовали для России постоянного, вечного союза с Пруссией, на которую он смотрел, как истый прибалтийский немец того времени, глазами верноподданного; в области же дел внутренних Никита Иванович не имел случая проявить конечные свои стремления. Наклонность Панина к шведским, олигархическим учреждениям укрепилась в нем со времени посланничества его в Стокгольме, но, потерпев крушение в своей попытке образовать Императорский Совет при Екатерине, в первый год по восшествии ее на престол, и убедившись затем из общего хода дел по внутреннему управлению, что молодая императрица имеет свою собственную политику, Никита Иванович начал исподволь указывать лишь на необходимость водворить законность в управлении, — мысль, с которой соглашались все и которую, прежде всех, проводила сама императрица, созвавшая в 1767 г. в Москве комиссию для составления нового уложения и составившая для нее свой знаменитый «Наказ». Но явные, теоретические мысли о законности находили у Панина практическое применение в другой области, которую он не считал удобным открывать Екатерине: он считал, что Екатерина восшествием своим на престол нарушила законные права Павла, что о законности в России не может быть и речи до тех пор, пока верховная власть будет в руках «узурпатора», подчиняющегося влиянию фаворитов и др. случайных людей. Поэтому ближайшею практическою целью Панина явилось стремление нравственно разъединить своего воспитанника с его матерью, внушить ему недоверие к ней и, подчинив его своему руководству, открыть ему блестящую, но туманную перспективу благоденствия России, когда Павел, в силу той или другой случайности, вступит на престол или, яко бы по праву, сделается соправителем матери. Короче, Панин делал все возможное, чтобы уверить своего питомца в невозможности согласить его интересы и даже интересы России с интересами Екатерины еще более, он возбуждал в Павле сыновнюю скорбь об участи его отца, будто бы павшего исключительно жертвою честолюбия матери. Нечего и говорить о том, что, в случае успеха, Панин рассчитывал управлять империей именем своего питомца.
Второй воспитательный период жизни Павла Петровича, при этих условиях, также не мог привести к благоприятным для его душевного спокойствия результатам. Беспристрастный его наблюдатель, Платон, рассказывал впоследствии, что «разные придворные обряды и увеселения не малым были препятствием учению; граф Панин был занят министерскими делами, но и к гуляниям был склонен; императрица сама лично никогда в сие не входила»[12]. Павел рос, таким образом, по-видимому, под исключительным надзором аккуратного своего «информатора» Остервальда. Но, при кажущейся беспечности, Панин тщательно следил за тем, чтобы цесаревич не вышел из-под его влияния. Что Панин не брезгал для этого никакими средствами, можно видеть из его отношений в самой императрице, которую он, пользуясь ее доверием к себе в делах, решался обманывать для достижения своих политических целей даже в более мелких случаях, утаивая от нее документы, давая ложные объяснения и не останавливаясь даже пред клеветой[13]. В XVIII в., более чем когда либо со времен Маквиавелли личная честность в делах политических на языке государственных людей называлась глупостью.
По воспитательному плану Панина, великий князь должен был в это время «приступить к прямой государственной науке, т. е. в познанию коммерции казенных дел, политики внутренней и внешней, войны морской и сухопутной, учреждений мануфактур и фабрик и прочих частей, составляющих правление государства». На самом деле «познание» это, как и многие другие прекрасные слова Панина, осталось в существенных своих частях только на бумаге. Цесаревич лишь впоследствии, самостоятельно, путем чтения и размышления, уяснял себе «государственную науку». Свидетельствуют об этом целые тома собственноручных выписок, сделанных из прочитанных им лучших произведений европейской литературы и сохранившихся до настоящего времени в библиотеке Павловского дворца. Преимущественной заботой Панина было дать «политическим мыслям» своего воспитанника известное направление. Каково было это направление — легко определить, назвав лиц, которые окружали Павла и, прямо или косвенно, знакомили его с «государственной наукой»: все это были единомышленники или клевреты Никиты Ивановича, не менее, чем сам он «сатирически» относившиеся к деятельности Екатерины. То были главным образом: брат Никиты Ивановича, генерал-аншеф Петр Иванович, не скрывавший своего убеждения, что править Россиею должен «прирожденный государь мужского пола, который мог бы заниматься обороной государственной», т. е. военной частью; то был известный интриган и политический талант — проходимец, Теплов, участник восшествия на престол Екатерины, присутствовавший при кончине Петра III в Ропше и допущенный Паниным к Павлу как единомышленник в борьбе с самодержавием Екатерины; то был, наконец, ближайший друг Панина, наглый голштинский выходец, «искатель счастья и чинов», Сальдерн, который сам охарактеризовал себя однажды, за обедом, великого князя, словами обращенными к графу Строганову: «вы те интриги крупными называете, кои я весьма мелкими почитаю». В этой обстановке положена была основа политического миросозерцания Павла Петровича: критическое отношение к правительственной деятельности матери, сочувствие к личности отца, бывшего будто бы лишь жертвой «дурных импрессий», и признание важного значения «военных мелкостей» на прусский образец; в то же время душа самолюбивого и впечатлительного великого князя отравлена была смутным чувством боязни и подозрительности в государыне-матери; взгляд Никиты Панина, что Екатерина явилась похитительницей трона, в ущерб правам сына, естественно, по мере развития жажды деятельности в Павле, — не мог не находить сочувственного отклика в тайниках его сердца. Так, в нежном еще возрасте, Павел переживал в своей душе тяжелую драму, являясь невольным выражением дворских и общественных настроений.
Как часто бывает, однако, вместе с ядом нечувствительно дано было Павлу его воспитателями и противоядие. «Сатирическое» отношение в Екатерине и ее деятельности всегда обосновывалось чувством «законности», «страданиями вернейших и усерднейших сынов отечества», т. е. всего народа, — и Павел постепенно привыкал ставить закон и благо народа во всем его целом, вне общественных классов, выше всех случайных факторов; слыша о дворских и гвардейских смутах и переворотах, произведенных высшим дворянством, Павел Петрович проникался сознанием, что благо народное может быть обережено лишь полнотою монархической власти, а не санкцией олигархических вожделений его воспитателя. Внутренняя борьба, происходившая в великом князе, облегчалась для него, кроме того, высокоразвитым религиозным чувством: по свидетельству его законоучителя Платона, «оно внедрено было в него императрицей Елисаветой Петровной и приставленными от нее весьма набожными женскими особами»[14] и упрочено было самим Платоном, так что «вольтерьянство» екатерининских вельмож, по счастью, не заразило души великого князя. Религиозное чувство великого князя служило для него также мерилом его поведения по отношению к матери и окружавшим его людям, в тех особенно случаях, где жизнь и политика представляли не мало искушений действовать несогласно с христианской моралью, допуская для слабой совести возможность компромиссов… Тем не менее, эта постоянная работа мысли, постоянная необходимость сдерживаться, скрывать свои чувства, не могли пагубным образом не влиять на психический строй юноши, который с детства отличался «остротой своего ума», был «горяч и развлекателен»: чем более и продолжительнее он сдерживался, тем сильнее были его вспышки; веселое, живое его остроумие часто отзывалось желчью; природная доверчивость сменялась, по отношению в одним и тем же лицам, чрезвычайной подозрительностью, а боязнь умалить свое значение делала его иногда не в меру гордым и притязательным. В конце концов, у юноши, от природы доброго, веселого, начали проявляться припадки меланхолии…
По отзывам современников, на сколько смели они судить по внешности, великий князь производил вообще самое благоприятное впечатление: дурные черты характера цесаревича, не смягченные воспитанием, и созданные воспитанием, и окружающей обстановкой больные места в нравственном его облике нелегко было заметить постороннему гласу. Записки Порошина, относящиеся в детскому периоду жизни Павла Петровича, и показания Платона, — двух лиц, любивших царственного своего питомца, но не Скрывавших недочетов в его воспитании, — дают нам достоверный, хотя и ограниченный материал для истории этого воспитания, но не выясняют вполне его результатов. Тем драгоценнее для потомства являются замечания о нем случайного свидетеля, познакомившегося с цесаревичем тотчас по завершении его образования, бесспорно умного и тонкого наблюдателя, искренно желавшего добра Екатерине и ее сыну. Наблюдателем этим был знаменитый философ-энциклопедист Дидро, проведший в 1773–1774 гг. несколько месяцев при дворе Екатерины. После знакомства своего с Павлом Петровичем, Дидро отметил, сам того не зная, именно те дурные следствия воспитания великого князя, которые заведомо выращивал так долго Панин и которые впоследствии мучительно отзывались на Павле в течение всей его жизни. «Да не ездит никогда императрица в Царское Село без своего сына, да никогда сын не возвращается без нее!» пророчески восклицает он в своем труде: «Principes de politique des souverains», написанном тотчас по возвращении из России. Десятью годами ранее поездки своей в Петербург Дидро служил для Екатерины посредником в деле приглашения Даламбера, сухого ученого, в воспитатели к Павлу, но, познакомившись в Петербурге поближе с делом, Дидро тоном глубокого убеждения говорил всем не стесняясь, даже самой императрице: «Даламбер не был пригоден для воспитания цесаревича; не Даламбера следовало пригласить, а Гримма, друга моего Гримма!»[15] Гримм, литературный корреспондент Екатерины мог иметь, как воспитатель Павла, единственное преимущество: он главным образом старался бы создать наилучшие отношения сына к матери. Заметим кстати, что к отзывам о Павле иностранцев, в особенности дипломатов, следует относиться с большою осторожностью: Павел разделял симпатии своего воспитателя к Пруссии и отчуждение его от Франции; поэтому, в донесениях своим правительствам, французские дипломаты столь же неумеренно унижали великого князя, сколько прусские — его восхваляли[16].
Дидро был в Петербурге как раз в то время, когда сокровенные цели многих дворских людей — сделать Павла орудием честолюбивых своих происков, в ущерб императрице, — выяснились уже с достаточною определенностью. Когда в 1772 г. великий князь достиг совершеннолетия, враги Екатерины рассчитывали, что он будет допущен в той или другой форме к соучастию в управлении государством. На самом деле Екатерина вовсе не думала поступаться в чью бы то ни было пользу хотя бы долей своей власти, и день совершеннолетия Павла, на который особенно в этом смысле рассчитывала враждебная Екатерине партия, прошел как и все будничные дни; императрица с умыслом не отметила его даже каким либо чисто внешним знаком внимания к великому князю, чтобы не подать повода в излишним толкам о его правах. Павел получил лишь возможность исполнять канцелярские обязанности по званию генерал-адмирала и командовать кирасирским полком, которого он был полковником[17] оба эти звания были пожалованы Павлу еще в 1762 г.; кроме того, от времени до времени, Екатерина приглашала сына присутствовать при разборе почты и на некоторых докладах. «Усерднейшие и вернейшие дети отечества», как именовали себя сторонники великого князя, очутились теперь в большом затруднении, что им делать. Сам Павел Петрович, по убеждению и по чувствам, был врагом какого бы то ни было насильственного переворота в свою пользу, Никита Иванович Панин, по характеру своему, не был способен ни к какому решительному действию, а брат его, Петр Иванович, вынужденный жить в Москве по неудовольствию на императрицу, мог изливать свое негодование лишь тем, что, по донесению московского главнокомандующего, кн. Волконского, «много и дерзко болтал, хотя такого не было слышно, чтобы клонилось в какому бы дерзкому предприятию»: после десятилетнего царствования Екатерина, как оказалось, сидела на троне на столько прочно, что даже «персональные ее оскорбители» не видели и отдаленной возможности для какого бы то ни было «действа» против нее. Один лишь Сальдерн, помимо Панина, пробовал внушить Павлу Петровичу мысль о необходимости требовать от императрицы некоторой доли для себя в управлении государством; цесаревич обратился тогда за советом в Панину. Но в это время пал уже ненавистный Панину фаворит Екатерины, Орлов, и его место заступил креатура самого Панина, Васильчиков; притом, старый царедворец слишком хорошо знал, что такое требование, не опирающееся ни на какую реальную силу, может повести лишь в противоположным результатам, и решительно воспротивился настояниям Сальдерна, хотя и скрыл его действия от Екатерины, боясь, очевидно, навести ее на многие неприятные для себя мысли. Павел, в минуту откровенности, желая предостеречь мать от Сальдерна, сам рассказал ей о его внушениях, и с той минуты участь Панина, в уме проницательной императрицы, была решена: она положила «очистить свой дом», по ее выражению, освободив сына от опеки хитрого воспитателя. Единственным прямым результатом интриги Сальдерна было заключение с Данией в 1773 г. трактата, по которому Павел Петрович уступил ей родовые свои владения: Шлезвиг и Голштинию, в обмен на графство Ольденбург и Дельменгорст, переданные им затем коадъютору Любскому Фридриху-Августу, представителю младшей линии голштинского дома.
Задумав женить сына и освободить его от влияния Панина, императрица сблизилась с ним и старалась приобрести его доверие. Не понимая хорошо ни матери, ни своего воспитателя, юный Павел видимо считал возможным сохранить добрые отношения с ними обоими, более всего дорожа лишь душевным своим спокойствием и радуясь перемене отношений к нему Екатерины. «Я составил себе, писал он другу детства своего, гр. Андрею Разумовскому, — план поведения на будущее время, который изложил графу Панину и который он одобрил (sic), — это как можно чаще искать возможности сближаться с матерью, приобретая ее доверие как для того, чтобы по возможности предохранить ее от инсинуаций и интриг, которые могли бы затеять против нее, так и для того, чтобы иметь своего рода защиту и поддержку в случае, если бы захотели противодействовать моим намерениям… Отсутствие иллюзий, отсутствие беспокойства, поведение ровное и отвечающее лишь обстоятельствам, которые могли бы встретиться, вот мой план: счастлив буду, если мне удастся мой или, вернее, наш общий проект… Я обуздываю свою горячность, на сколько могу; ежедневно нахожу поводы, чтобы заставлять работать мой ум и применять к делу мои мысли… Не переходя в сплетничанье, я сообщаю графу Панину обо всем, что представляется мне двусмысленным или сомнительным»[18]. Разумовский одобрил эти мысли цесаревича, в тайной надежде занять постепенно место Панина в уме и сердце цесаревича…
Панин однако не думал еще сдаваться, думая заручиться содействием будущей супруги своего воспитанника, при помощи друга своего Фридриха II, короля прусского, взявшего на себя роль свата невесты наследнику русского престола: втайне от императрицы, он давал свои инструкции ее агенту, Ассебургу, посланному в Германию для выбора невесты; сделать это было тем легче, что Ассебург был, вместе с тем, преданным слугою Фридриха II и также получал от него инструкции. Об этой интриге Екатерина узнала, и то лишь отчасти, только тогда, когда, по указанию Фридриха, выбор невесты для Павла Петровича был уже предрешен[19]. Ландграфиня Гессенская с тремя своими дочерьми прибыла в Россию 6 июня 1773 г., и выбор цесаревича пал на заранее предназначенную ему Паниным и Фридрихом II среднюю принцессу, Вильгельмину, принявшей в православии имя Наталии Алексеевны. Бракосочетание цесаревича с нею совершено было 29 сентября 1773 г., но еще неделей ранее граф Никита Панин, при милостивом рескрипте, уволен был от должности обер-гофмейстера великого князя. В знак признательности за воспитание сына Екатерина осыпала Панина чрезвычайными наградами, как бы желая позолотить пилюлю; с своей стороны, Панин, в виде некоторой демонстрации, значительную часть пожалованных ему поместий подарил трем секретарям своим, в том числе известному Д. И. Фонвизину на том основании, что они разделяли труды его. «Дом мой очищен, — писала Екатерина, — или почти очищен; все кривляне произошли, как я предвидела, но, однако-ж, воля Господня совершилась».
Нет сомнения, что этот момент был единственный в истории отношений Екатерины к сыну, когда обе стороны воодушевлены были лучшими намерениями по отношению друг в другу, и сама супруга Павла Петровича, великая княгиня Наталия Алексеевна, вопреки ожиданиям Панина и Фридриха II, способствовала этой семейной гармонии, так как великий князь привязался в ней со всем пылом своего впечатлительного сердца, а она окружала императрицу всеми знаками своего внимания и преданности. «Я обязана великой княгине возвращением мне сына, сказала она однажды, и отныне всю жизнь употреблю на то, чтобы отплатить ей за эту услугу». Назначая состоять при дворе великого князя для исполнения гофмаршальских обязанностей генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова, Екатерина писала сыну: «Ваши поступки очень невинны, я это знаю и убеждена в том; но вы очень молоды, общество смотрит на вас во все глаза, а оно — судья строгий. Во всех странах не делают различия между молодым человеком и принцем: поведение первого, к несчастию, слишком часто служит в помрачению славы второго. С женитьбой кончилось ваше воспитание; отныне невозможно оставлять вас в положении ребенка и в двадцать лет держать вас под опекою; общество увидит вас одного и с жадностью следить будет за вашим поведением. В свете все подвергается критике: не думайте, чтобы пощадили вас, либо меня. Обо мне скажут: она предоставила этого неопытного молодого человека самому себе, на его страх; она оставляет его окруженным молодыми и льстивыми царедворцами, которые развратят и перепортят его ум и сердце; о вас же будут судить смотря по благоразумию или неосмотрительности ваших поступков; но подождите немного. Это мое дело вывести вас из затруднения и унять это общество и льстивых и болтающих царедворцев, которые желают, чтобы вы были Катоном в двадцать лет и которые стали бы негодовать, коль скоро вы бы им сделались. Вот что я должна сделать: я определю в вам генерала Салтыкова, который, не инея звания гофмаршала вашего двора, будет исполнять его обязанность, как вы увидите из прилагаемой записки, в которой я подробно перечисляю его обязанности. Сверх сего, приходите во мне за советом так часто, как признаете в том необходимость; я скажу вам правду со всею искренностью, в какой только способна, а вы никогда не оставайтесь недовольным, выслушав ее, понимаете? Вдобавок, чтобы основательнее занять вас, к удовольствию общества, я назначу час или два в неделю, но утрам, в которые вы будете приходить во мне один для выслушания бумаг, чтобы ознакомиться с положением дел, с законами страны и моими правительственными началами. Устраивает это вас?»[20].
