В оценке дел внутренних руководителями цесаревича явились те же Никита Иванович и Петр Иванович Панины. Что именно внушали братья Панины Павлу Петровичу, хорошо видно из того проекта манифеста, который граф Петр Панин, единомысленный с братом, еще при жизни Екатерины, приготовил в 1784 г. для Павла «к изданию при законном, по предопределению Божескому, восшествии на престол Наследника»: «Призирающе всегда на отечество Наше, а особливо при опасных случаях, — милосердие Всевышнего Творца соизволило Нас как единый остаток уже крови, предопределенной Святым промыслом Его к обладанию Всероссийского Престола, возрастить со младенчества безотлучно в недрах Нашего отечества и, сохранив чудесно от разных бедственных угрожений, угодно стало Святой Его воле возвести Нас на Прародительский Престол, руководствуясь и в сему, что Мы, поелику созревали в возрасте, потоливу входило в Наше примечание и внимание все то, что, от царствования незабвенной никогда памяти покойного Прародителя Нашего Государя Петра Великого, вовлечено зловредного в отечество Наше, какими соблазнами и чьими похитительными алчностьми от захвативших доверенности Государей своих во злоупотребительное самовластие, и что оныя зловредности окоренились (sic) в Государстве Нашем до такой степени, что большую часть сынов Российских совратили с коренного Россиян праводушия, прежде утвержденного на страхе Божеских, естественных и гражданских законов, а развращением общего благонравия снизвергли всю святость законов частью в неисполнительное ослабление, а частью и в совершенное попрание, предпочитая законам при всяких случаях собственную каждого корысть и домогательство до возвышения в чины не деятельными заслугами Отечеству и Государю, а ухищренными происками и угождениями страстям и требованиям захвативших силу в свое злоупотребление. Мы, взирая на все оное с содроганием сердца, но с великодушной терпеливостью, соблюдали во всей неприкосновенности заповеди Божии, законы естественные и гражданские, и не позволяли Себе по тогдашнему Нашему природию (sic) и законами обязательству ничего, кроме един-единственного разделения наичувствительнейшего прискорбия со всеми теми усерднейшими и вернейшими детьми отечества, которые с похвальною твердостью душ не попускали прикасаться к себе никаких соблазнов на государственное уязвление, но, пребывая в безмолвии, не могли скрывать только от Нас душевных своих страданий»…
Эти «усерднейшие и вернейшие дети отечества» и были граф Никита Иванович Панин с автором вышеприведенного документа, графом Петром Ивановичем, которого Екатерина, очевидно, не даром называла «первым врагом и персональным своим оскорбителем». Теперь, кажется, едва ли может подлежать сомнению в каких именно чувствах и мыслях в политическом отношении воспитан был Павел Петрович, но было бы несправедливо утверждать, что главною целью Паниных было только возбудить Великого Князя против матери: это были убежденные противники правительственной системы Екатерины, стремившиеся провести в жизнь государства иные политические начала, положить в основание государственной машины новые правовые институты. Павел Петрович призван был, в их мечтах, воплотить эти государственные теории и явиться знаменем, которое должно было объединить все враждебные Екатерине элементы. На самом деле, Павел Петрович, как мы имели уже случай заметить, воспринимая в существе внушения своих сторонников, значительно уклонился от мнений в практическом их приложении. Самый характер Павла не отвечал его положению, требовавшему осторожности и скрытности в его поведении.
«Если бы мне надобно было, — писал он в 1776 г. одному из своих друзей, — образовать себе политическую партию, я мог бы молчать о беспорядках, чтобы пощадить известных лиц, но, будучи тем, что я есмь, — для меня не существует ни партий, ни интересов, кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть что дела идут вкривь и вкось и что причиною тому небрежность и личные виды. Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое».
В обмене мнений и переписке между Павлом Петровичем, с одной стороны, и Паниными с их родственниками: кн. П. В. Репниным и кн. А. Б. Куракиным, с другой, — образ мыслей цесаревича слагался в стройную систему. Как политический мыслитель, Никита Иванович ставил на первом плане и превыше всего законность управления и умел внушить Павлу Петровичу высокое понятие о правах и обязанностях Государя. Сохранился предсмертный весьма важный труд гр. Никиты Панина с добавлениями брата его Петра о форме государственного правления и о «фундаментальных законах как свод его мнений о правительстве, усвоенных и его царственным воспитанником.
«Верховная власть, говорил он в нем вверяется Государю для единого блага его подданных… Государь, подобие Бога, преемник на земле высшей Его власти, не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как постанови в государстве своем правила непреложные, основанные на благе общем и которых не мог бы нарушить сам, не престав быть достойным Государем. Без сих правил, или точнее объясниться, без непременных государственных законов не прочно ни состояние государства, ни состояние Государя… Державшийся правоты и кротости просвещенный Государь не поколеблется никогда в истинном своем Величестве, и бо свойство правоты таково, что самое ее никакие предубеждения, ни дружба, ни склонности, ни самое сострадание поколебать не могут. Сильный и немощный, великий и малый, богатый и убогий — все на одной чреде стоят; добрый Государь добр для всех, и все уважения его относятся не к частным выгодам, но к общей пользе… Он должен знать, что нация, жертвуя частью естественной своей вольности, вручила свое благо его попечению, его правосудию, его достоинству, что он отвечает за поведение тех, кому вручает дел правление, и что, следственно, их преступления, им терпимые, становятся его преступлениями…».
Правление Екатерины, при кажущимся самовластии ее фаворитов: Орлова и Потемкина и влиянии их на все части государственного управления, не удовлетворяло этому идеалу государя, сложившемуся у Павла Петровича. По его мнению, как это видно из переписки его с Петром Паниным за это время, — вся внешняя политика русского государя должна была быть направлена исключительно лишь к «обороне государственной», так как, по мнению Павла, Россия не нуждалась в территориальном приращении; напротив того, раскинувшись на громадном пространстве и заключая в себе самые разнородные народности, Россия имела насущную потребность устроить свои дела внутренние: установить на твердых началах законодательство, развить промышленность и торговлю, организовать ответственную перед законом администрацию, которая была бы выражением власти «для всех одинаково доброго» монарха, а не господствующего в государстве сословия.
Уже в это время Павел Петрович пришел в мысли о необходимости для достижения этих целей, установить, на прочных началах, прежде всего, порядок престолонаследия, как ни щекотливо казалось ему касаться этого вопроса лично. «Спокойствие внутреннее, — писал он графу Петру Панину, — зависит от спокойствия каждого человека, составляющего общество; чтобы каждый был спокоен, то должно, чтобы его собственные, так и других, подобных ему, страсти были обузданы; чем их обуздать иным, как не законами? Они общая узда, и так должно о сем фундамент спокойствия общего подумать. Здесь воспрещаю себе более о сем говорить, ибо нечувствительно сие рассуждение довело бы меня до того пункта, от которого твердостью непоколебимость законов зависит, утверждая навсегда бытие и состояние на вечность каждого и рода его. Когда единожды законы утвердятся тем способом, которым и состояние каждого утверждается, так трудно будет приступить к исполнению какого бы то ни было предприятия, ибо тогда не может иного быть в необыкновенном течении вещей, как сходного с благоразумием». Цесаревич, однако, чувствовал, что от матери его, вступившей на престол путем военного переворота, невозможно ожидать установления закона о престолонаследии. «Между тем, — писал он Панину, с некоторою самоуверенностью, — ничто не мешает приступить в исполнению частного моего намерения о военной части, поелику сходно может быть и допустят нынешние обстоятельства». Необходимость немедленного и подробного изучения организации военного дела в России вызывалась для Павла Петровича и тем соображением, что, по его мнению «Россия истощена была беспрерывными наборами, силы государства израсходованы в постоянных войнах» и потому нужно было отыскать «способ к исправлению своего недостатка и к приведению армии в надлежащую пропорцию в рассуждении земли». Но и этот, частный вопрос оказался непосильным для разрешения без общих коренных реформ государственной жизни, так что в конце концов, под влиянием отчасти взглядов графа Петра Панина, цесаревич пришел в убеждению, что реформа армии, изучение связанных с нею всех мелочей военного дела являются самыми важными из будущих его «государских» обязанностей. С реформой армии связал он и более точное определение прав и обязанностей дворянского сословия в государстве, так как чувство равенства и дисциплины, бывшее основным мотивом мыслей Павла, возмущалось при виде постоянного уклонения дворянства от службы, от главнейшей его обязанности — заниматься «обороной государственной». «Первую и главную причину этого удаления, — писал он Петру Панину, — почитаю я полнейшее неуважение службы военной, которое, присоединяясь в тому, что у нас ничего непоколебимого нет (следовательно, и важность вещей всегда зависит от временного расположения того, которого воля служить законом), более отвращает, нежели привлекает в себе, а особливо от злоупотреблений, родившихся от вышеупомянутых причин. Не скрою и того, что приписываю я, хотя не беспосредственно, отчасти и свободе, данной дворянству служить и не служить, недостаток нынешний дворянства на службе, ибо когда оно получило таковую свободу, то было еще оно, исключая некоторое число, не довольно просвещено воспитанием, чтобы видеть цель и чувствовать прямую цену сделанной для него выгоды. Свобода, конечно, первое сокровище всякого человека, не должна быть управляема весьма прямым понятием оной, которое не иным приобретается, как воспитанием, до оное не может быть иным управляемо (чтоб служило в добру), как фундаментальными законами; но как сего последнего нет, следовательно и воспитания порядочного быть не может, а от того рождаются всякие неправые понятия вещей, следовательно и злоупотребления, какового рода и в сем казусе народятся, а особливо, будучи прикрыты неоспоримыми причинами неудовольствия от дурного управления начальников сей части… Я, конечно, удален от той мысли, чтобы потребить какие-нибудь способы принуждения для препятствия оставлять военную службу, но почитаю необходимым отнять все способы к таковому побегу из оной во 1-х большим отношением всякого военнослужащего, во 2-х персональным уважением государя в сей службе, в 3-х отнятием средств у начальников исполнять по прихотям своим, следовательно развращать и портить службу и в 4-х строгим взысканием, чтобы служба исполнялась везде равным образом».
Из этих выписок политической программы молодого, 25-летнего цесаревича легко увидеть те же основные начала управления, которыми руководился он 17 лет спустя по вступлении своем на престол. Чувство законного равенства и дисциплины, стремление в законности и порядку, проявляется у Павла Петровича одновременно со строгим и просвещенным взглядом его на «свободу, как на первое сокровище всякого человека», прямое понятие о которой «не иным приобретается, как воспитанием». Занятия военным делом являются для Павла в это время лишь временным средством, а не целью его государственной деятельности, направленной исключительно в созданию «фундаментальных законов», отсутствие которых низводило Россию на степень азиатской державы. Этой программе Павел Петрович в сущности оставался верен до конца своей жизни, и в дальнейшем изложении его жизни и деятельности нам остается только проследить, под влиянием каких обстоятельств и в какой мере первоначальная программа эта постепенно видоизменялась к худшему одновременно с изменением тоже к худшему любезного, благородного характера ее царственного автора. Нельзя не отметить при этом, что при самом ее нарождении граф Петр Панин уже внес в нее элемент вредной односторонности Он, как человек военный, обратил внимание великого князя преимущественно на «мелкости» военной службы: государь, по его мнению, должен был непосредственно и лично начальствовать строевою частью все, даже малейшие изменения в порядке службы и личном составе требовали разрешения самого государя, который, введя строго единообразие в обмундировании, обучении и образе обхождения с солдатами и офицерами, должен был налагать строжайшее взыскание за всякое отступление.
Мечтам Павла Петровича о реформах во внутреннем управлении России, хотя бы только по военной части, не суждено было однако осуществиться в это время. Напротив, даже в области внешней политики России, где он до сих пор еще мог сочувствовать идеям матери в период 1777–1780 гг. готовилась крупная перемена: под влиянием Потемкина Екатерина оставила систему Северного аккорда, созданную Никитой Паниным, и в основу своей политики, вместо союза с Пруссией, положила союз с Австрией. Тешенский договор, 13 мая 1779 г. разрешавший, с участием России, распрю между Пруссией и Австрией из за Баварского наследства, был последним ее действием в пользу Пруссии, последним актом союза с нею. И Павел, и Мария Феодоровна были крайне недовольны таким оборотом дел: еще в 1777 г., когда шведский король Густав III, во время приезда своего в Петербург выражал Павлу неприязненные чувства свои по отношению к Пруссии, цесаревич резво заявил ему о своих симпатиях в Фридриху II, основанных на чувствах родства и благодарности; мало того, об этом разговоре своем он поспешил сообщить в Берлин, и старый король-философ с восторгом одобрил этот поступок наследника русского престола. В этих симпатиях в Пруссии, кроме Панина, укрепляла Павла и Мария Феодоровна, ревностно заботившаяся об интересах своей немецкой родни, зависевшей от Пруссии. События однако шли своим чередом, и уже в 1780 г., после свидания с Екатериной в Могилеве, Иосиф II прибыл в Петербург, чтобы упрочить союз свой с Россией личным знакомством с великокняжеской четой; вместе с тем, он думал привлечь на свою сторону великую княгиню Марию Феодоровну, предложив брачный союз, между сестрой ее Елизаветой и будущим наследником австрийской короны, Францем, сыном брата его Леопольда, герцога Тосканского. Старания Иосифа, по-видимому были не бесплодные: не успев поколебать симпатий великокняжеской четы к Пруссии, он приобрел однако некоторое доверие великого князя и великой княгини. Замечательно, что доверие Павла Петровича к Иосифу выразилось, прежде всего, в том, что он сообщил ему о неловкости положения своего по отношению в матери и говорил о другом сыне императрицы. «Трудно, — писал в это время Иосиф, — угодить обеим сторонам. Великий князь одарен многими качествами, которые дают ему полное право на уважение; тяжело однако, быть вторым лицом при такой государыне». Легко понять ближайшую причину грусти Павла Петровича и его отчуждения от матери за это время: «Очень тяжело, — сообщал он Сакену 22 мая 1778 года, — в двадцать четыре года смотреть на все затруднения, вызванные честолюбием, не имея возможности действовать. Будущие поколения станут судить только по наружности, а наружность в этом случае будет против меня». Фридрих II поспешил прислать в Петербург своего племянника и наследника Фридриха Вильгельма, чтобы сгладить впечатление, произведенное Иосифом, но визит этот не достиг своей цели, хотя Панин побудил Павла и Вильгельма обменяться, в своем присутствии, уверениями в вечном союзе России и Пруссии: Екатерина не только обошлась с Вильгельмом холодно, но даже прямо дала ему понять, чтобы он сократил свое пребывание в России.
