Однако время для необратимого формирования рационально-связного подхода к миру еще не наступило. Древнегреческая наука не вышла за пределы очень узкого общественного слоя и тем более за пределы античного круга земель, к ней так и не был приобщен остальной мир, мир презираемых Элладой варваров. Александр в своем отношении к ним как к равноправным был выше Своего учителя, но и его меры по слиянию греков с варварами не могли уже спасти афинской системы ценностей, сначала разгромленной "законнической" и иерархической, аксиологически низшей Спартой, а затем не "нашедшей себе места в македонской мировой монархии.
Эллада не смогла отстоять своих высших ценностей и только на исторически краткое время, 200-300 лет, реализовала их в действительно гармоничной форме, потому что и сами эти ценности не были еще проведены в жизнь последовательно: Аристотель проповедовал естественность рабства и генетическое превосходство греков над варварами, "рабами по природе". Александр в этом плане смотрел на вещи шире, но восточные идеалы иерархичности и всемогущего государства затмили для него нечто в конечном счете более высокое: афинские принципы свободной и суверенной личности. Аристотель не мог не проникнуться ими (с упомянутыми ограничениями), хотя бы во время своего двадцатилетнего пребывания в школе Платона. Соответственно перипатетическая наука — это не сборники предписаний, как бы исходящих свыше, подобно, например, наиболее архаическим гиппократовским памятникам. Напротив, это уже экзотерическая и обращенная к свободному и даже непредвзятому читателю или слушателю система доказательств, какую мы имеем в "Органоне", или, по крайней мере, систематизированное, аргументированное связное описание.
Для такого описания, впервые в столь развернутом виде данного именно в "Истории животных", характерно преломление материала под углом зрения проблематики "единого и многого", которая разрабатывается в разделах "Метафизики", предположительно написанных одновременно с "Историей животных": "...что же делает человека единым и почему он единое, а не многое, например живое существо и двуногое, тем более если имеются, как утверждают некоторые, само-по-себе-живое существо и само-по-себе-двуногое?" (Метафизика, VIII, 1045а). Вся "История животных" — развернутый аргумент в пользу того, что, придавая группе живых существ статус вида какого-либо рода, мы воспринимаем род как материю, а вид — как форму, т.е. эйдос. Описание животного мира в "Истории животных" начинается с констатации его качественного единства и затем лишь количественного разнообразия (кн. первая, § 3), затем добавляется более сильное средство установления единства животного мира — аналогия ("ведь что у птицы перо, то у рыбы чешуя" — § 4) и далее все живое предстает как набор модификаций нескольких изначальных форм и функций по уровням общности.
Мир, просматриваемый за текстом "Истории животных", имеет значительные отличия от мира более поздних произведений Аристотеля на биологические темы. Он, прежде всего, не столь утрированно целесообразен и цикличен: сравним чисто описательное (по отношению к характеру частей организма) начало книги первой "Истории животных" и полное торжество принципа целесообразности в книге IV "Метеорологики". Вместо представления о форме, как бы лепящей материю, находим в "Истории животных" единый стихийный порыв "природы", "фюсис", обозначаемый иногда также как "дюнамис" (см. примеч. 2 к кн. шестой; к этой центральной идее концептуального аппарата "Истории животных" мы еще вернемся).
В "Истории животных" не встречается ни позднеаристотелевского понятия и термина "энергия", ни столь первостепенного, например, уже для трактата "О душе" неологизма "энтелехия". Сталкиваемся здесь и с рядом более частных отличий от позднейших трактатов в понимании развития организма, а равно в истолковании отдельных начал (стихий) и их свойств. Так, стихия земли в той же книге IV "Метеорологики" сближена с началом холода, а в "Истории животных" и в трактате "О частях животных" точка зрения иная (см. примеч. 33 к кн. третьей). Согласно § 21 книги десятой нет отделения семени от каждой части тела, иначе пришлось бы признать, что целое присутствует одновременно в каждой своей части; но глава XX книги первой "О возникновении животных" как раз это и признает, причем в трактате "О возникновении животных" автор вообще отказывается от важного для "Истории животных" понятия "женское семя". Все эти расхождения могут быть объяснены тем, что "История животных" написана раньше, чем "Метеорологика", "О возникновении животных" и "О душе". "История животных" создана Аристотелем в период его наибольшего отхода от платонизма и погружения в естественно-научный материал; позже он вновь приблизился к свойственному его учителю, Платону, признанию самостоятельного и первостепенного значения сверхчувственной реальности, однако приблизился уже обогащенный эмпирическим материалом "Истории животных" и теоретико-биологических трактатов, а также разработанным во многом на их же наглядной основе исследовательским аппаратом четырехаспектной причинности, энергии, энтелехии и т.д. (Diinng, 1966).
Впрочем, не следует преувеличивать и различия в указанных отношениях между последовательными стадиями в развитии философского, научного и логического аппарата Аристотеля. Для всех этих стадий был верно подмечен тот первостепенный общий момент, что Аристотель не меньше, чем Платон, "признает и красоту, и благо, и совершенство, приписывая им действенное значение, но только не выводит их за пределы природы и человеческого общества"; причем согласно Аристотелю (как в "Истории животных" и других биологических трактатах, так и в позднейших, наиболее дидактичных его сочинениях) индивидуальная душа теснейшим образом связана с телом, а через него с природой, самую сущность которой "составляет беспрерывное изменение или движение в широком смысле слова. Оно бывает четырех видов: качественное изменение, количественное (увеличение и уменьшение), перемещение в пространстве и, наконец, возникновение и разрушение, которые являются результатом ряда других изменений. Так как Вселенная конечна (это положение Аристотель заимствовал у Платона, дав ему свое обоснование), то количество форм и их видов также конечно; формы постоянны, и предметы одного и того же вида разнятся незначительно в зависимости от материи и случайных обстоятельств. Если оставить в стороне небесные светила — существа вечные, то вся жизнь природы в подлунном мире сводится к вечной смене одних и тех же форм, возникающих и исчезающих вместе с телами. В таком виде у Аристотеля завершается синтез Гераклита и Парменида, начатый Платоном" (Карпов, 1937, с. 21).
Имеется в виду синтез представлений о всеобщем изменении и о наличии некоего неизменного высшего начала. У Платона оно выступает как внемировой разум и как идеи, у позднего Аристотеля — как сам себя мыслящий перводвигатель и как "форма форм", а в "Истории животных" — тоже двояко, как "природа" в обоих пониманиях этого термина ("фюсис"), изложенных в книге второй "Физики". С одной стороны, природа трактуется Аристотелем как форма и вид всего "имеющего в себе начало движения", т.е. в частности для каждого организма — специфическое в нем; с другой — как всеобщий процесс возникновения и порождения и первооснова (первоматерия) этого процесса (Физика, 193аЬ). Применительно к оттенкам понятия природы, преобладающим в "Истории животных", можно условно обозначить первую трактовку как "видовую природу", вторую — как "всеобщую природу". Нетрудно заметить, что оба эти понимания (и практически только они) присутствуют в "Истории животных". Так, видовая природа человека определяет весь ритм его индивидуального развития, аналогично тому, как это имеет место у животных вообще и у растений (кн. седьмая, § 1). Что касается второй трактовки (внутренне связанной с первой, представляющей вместе с ней два аспекта одного целого), то она встречается в "Истории животных" там, где Аристотель ставит целью описать какую-либо сторону вечно присущей природе деятельности, которая проявляется в непрерывном формировании одного объекта за другим, а также в переходе (по-видимому, не историческом, а вневременном и умопостигаемом) от низшего к высшему. О том, что такой переход у Аристотеля отнюдь не исключается (как нередко полагают) и в особенности в "Истории животных" вполне допустим, свидетельствует ряд мест в ней и в том числе то, где впервые в истории философии предвосхищен лейбницевский принцип "природа не делает скачков": "Природа переходит так постепенно от предметов бездушных к животным, что в этой непрерывности остаются незаметными и границы, и чему принадлежит промежуточное" (кн. восьмая, § 4). И далее классические, хотя, конечно, ошибочные (если понимать переход буквально и эволюционно) примеры прикрепленных губок, асцидий и двустворчатых моллюсков как промежуточных форм между животными и растениями. Если Аристотель и не знает действительных промежуточных форм такого рода (и не мог знать, пока не известны были микроорганизмы), то сам вывод о неизбежном наличии таких форм верен, а цитированное место сыграло важную роль в истории биологии, послужив, в частности, предвосхищением уже упоминавшейся концепции "лестницы существ".
Своей трактовкой природы как творящего и самостоятельно существующего начала (а ни о каком другом такого рода начале в "Истории животных" речи нет) Аристотель возвращается к подходу досократиков, наполняя его более "деятельностным" содержанием. Фактически такой трактовкой был открыт путь к новому виду философствования, соединяющему в себе конкретное видение природных объектов с проникновением в их сущностную сторону, с выявлением их реальной иерархии, "лестницы" по степени сложности, организованности или приближению к тем или иным "энтелехиальным" или "энергийным" вершинам живого мира, одной из которых является человек. Это изменило бы судьбы европейской философии и науки. Но реальный путь развития учения Аристотеля оказался иным: он шел в направлении возрастания элементов спиритуализма и дуализма. Поэтому "История животных" осталась в полном смысле уникальным памятником. Такого рода, как в "Истории животных", синтез теоретической основы с богатством деталей вновь появился в учении о живой природе только в эпоху Возрождения.
Как свойственно всякому великому произведению, "История животных" не укладывается вполне ни в какие схемы. В плане развития перипатетического рационализма ее можно трактовать как момент в движении к "О частях животных" и далее к "О возникновении животных". Но, изучая "Историю животных", невозможно не столкнуться и с заведомо, казалось бы, чуждой этому движению стихией чудесного и мифологического, вторгающейся в текст нередко до полной переплетенности с рациональными "историями". В случаях такого вторжения ощущается совершенно иное по сравнению с обычным объективным тоном отношение к животным: отношение, которое примыкает к ранее приведенным нами случаям проявления в науке ценностей родового строя и которое может быть отнесено к пережиткам тотемизма, к смутным воспоминаниям о временах, когда человек еще не выделил себя из животной среды, а напротив, долго (быть может, десятки или даже сотни тысяч лет) подчеркивал в фольклоре и поверьях свое действительное или воображаемое родство с природными объектами (которые еще не стали объектами) и прежде всего с животными. Каким образом это мышление проникло в столь иногда поразительно современную в остальном "Историю животных", во многом остается загадкой. Но не учитывать его нельзя.
