Пойманных русалок чаще всего содержали в Аквариуме при Арсенале до тех пор, пока они зачем-нибудь не понадобятся. Обычно о них вспоминали перед лодочными гонками или — реже — когда хотелось отведать ухи. Об изумительно вкусном супе из русалочьих хвостов ходили легенды: говорили, что он вкуснее великолепных соусов из левиафана и сирен.
— Мне их жалко, — сказала вторая девочка, та, что сидела рядом с Мерле в гондоле.
Она тоже была очень худая, можно сказать, костлявая. Светлые, почти белые волосы доходили ей до пояса. Мерле ничего не знала о своей спутнице, разве что она тоже из сиротского приюта, но из другого квартала Венеции. Ей было тринадцать лет, на год меньше, чем Мерле. Она сказала, что ее зовут Юнипой.
Юнипа была слепая.
— Тебе жалко русалок? — спросила Мерле.
Слепая девочка кивнула.
— Я слышала их голоса.
— Они же не говорят.
— Нет, под водой они даже поют, — возразила Юнипа. — И сейчас пели. У меня хороший слух. Знаешь, как у многих слепых.
Мерле уставилась на Юнипу и долго молчала, пока не сообразила, что так вести себя неприлично, даже если собеседница тебя не видит.
— Да, — наконец проговорила Мерле, — мне их тоже жалко. Они какие-то… Я не знаю, как сказать, какие-то грустные. Будто потеряли что-то очень дорогое для себя.
— Может, свободу? — вмешался гондольер в разговор.
— Нет, гораздо большее, — возразила Мерле. Она подыскивала слова, чтобы выразить свою мысль. — Наверное, способность радоваться.
Это было не совсем то, что ей хотелось сказать, но уже ближе к истине.
Мерле была убеждена, что русалки такие же люди, как она сама. Даже смышленее, чем иной из приютских надзирателей, и умеют чувствовать. Они, конечно, другие, но это никому не дает права считать их животными, запрягать в лодки или преследовать в Лагуне.
Горожане поступают с русалками очень жестоко и совсем не по-человечески. Вспомнить только все те гадости, которые про них говорят. Мерле вздохнула и огляделась.
Гондолы одна за другой, как большие ножи, взрезают изумрудно-зеленую воду. В узких боковых каналах вода не шелохнется, а на Большом канале порой поднимаются высокие волны. Однако в трех-четырех кварталах от центральной водной артерии Венеции всегда царит полнейшее спокойствие. Фасады здесь подступают к самой воде. Все дома, как правило, четырехэтажные. Лет двести назад, когда Венеция еще была крупнейшим торговым центром, товары выгружались в дома богатых купцов прямо из лодок. Теперь же большинство старых зданий пустует, во многих окнах нет света, а деревянные ворота стоят наполовину в воде и гниют от сырости. Но в упадок город стал приходить еще до того, как его отрезали от остального мира осаждающие Венецию войска египтян. Не во всем был виноват возвращенный к жизни Фараон и его военачальники-сфинксы.
— Львы! — вдруг сказала Юнипа.
Взгляд Мерле скользнул вдоль берега к ближайшему мосту. Нигде ни одного живого существа, в том числе и каменных львов городской Гвардии.
— Где? Я никого не вижу.
— Я их чую, — настаивала на своем Юнипа.
Она громко втянула носом воздух. Мерле краем глаза заметила, как стоящий сзади гондольер с мрачным видом покачал головой, и тоже попыталась уловить что-нибудь в воздухе.
Когда гондола проплыла еще метров пятьдесят, нос Мерле смог кое-что учуять. Пахнуло такой затхлостью, такой болотной гнилью, что в смраде растворились остальные запахи этого медленно идущего ко дну города.
— Ты права.
Так могли пахнуть только каменные львы, которые служили солдатам венецианской Гвардии для верховой езды и в качестве боевых коней.
Действительно, в эту самую минуту огромный монументальный зверь взошел на мост, к которому приближалась гондола. Лев был гранитным, то есть принадлежал к самой распространенной на островах Лагуны породе каменных львов. Были в городе и другие львиные породы, отличавшиеся еще большей мощью, но в конечном итоге это не имело значения. Всякому, кто попадал гранитному льву на клыки, оставалось лишь попрощаться с жизнью. Львы испокон веков считаются символом Венеции, еще с тех пор, когда все они были крылатыми и могли летать по воздуху. По прошествии времени осталось лишь небольшое количество крылатых зверей, находившихся в личном пользовании дожей — правителей Венеции. Остальных львов дрессировщики с Львиного острова или с севера Лагуны лишили способности летать. Львята стали появляться на свет с жалкими бугорками на спине, которые так и оставались бесполезными отростками вместо крыльев. Солдаты венецианской Гвардии крепили на них седла.
Гранитный лев, взошедший на мост, был именно таким, самым обычным зверем из камня. Всадник красовался в ярком гвардейском мундире. За плечами гвардиста на кожаном ремне небрежно болталось ружье — всего лишь горделивый знак принадлежности к касте военных. Солдаты-гвардисты не могли защитить Венецию от войск Египетской Империи — за них это делала Королева Флюирия, — но с тех пор, как более тридцати лет назад город перешел на осадное положение, власть Гвардии очень упрочилась. Правда, произвол военных несколько ограничивался правителями-дожами, которые в обнищалом городе творили что хотели. Впрочем, и дожи, и их Гвардия только тешили себя видимостью своей силы, ибо жители знали, что в случае внезапного нападения никто не в состоянии защитить Венецию. Но пока Королева Флюирия не пускала врагов в Лагуну, власть имущие могли вдоволь наслаждаться своим могуществом.
Гвардист посмотрел с моста вниз на гондолу, подмигнул, ухмыльнувшись, Мерле и пришпорил льва. Зверь взревел и сорвался с места. Мерле отчетливо слышала чирканье каменных когтей по брусчатке моста. Юнипа зажала уши. Мост вздрагивал и шатался от прыжков хищной каменной кошки, гулкие отзвуки метались между домами, мячиками отскакивая от высоких фасадов. Даже сонная вода пришла в движение. Гондолу стало легонько покачивать.
Гондольер выждал, пока гвардист исчезнет где-то в узком переулке, сплюнул в воду и буркнул:
— Чтоб тебя Проклятый Предатель забрал!
Мерле обернулась и вопросительно взглянула на него, но гондольер с невозмутимым видом смотрел мимо нее на канал, медленно передвигая весло.
— Как ты думаешь, нам еще далеко? — спросила Юнипа у Мерле.
Гондольер опередил Мерле с ответом:
— Скоро будем на месте. Вон там, за углом…
И тут же спохватился, что «вон там» ни о чем не говорит слепой девочке. Поэтому быстро добавил:
— Еще пара минут — и будем у канала Изгнанников.
Тьма и давящая теснота всегда нагоняли на Мерле страх.
Канал Изгнанников был как в тиски зажат высокими домами, которые выглядели один мрачнее другого. Почти все они были заброшенными. Пустые глазницы окон чернели на серых фасадах, а деревянные рамы косо висели на петлях, как крылья подстреленной птицы. Из-за взломанных дверей доносились вопли дерущихся котов — обычные звуки в городе с неимоверным количеством бродячих кошек. На подоконниках ворковали голуби, а узкие нехоженые тропы по обеим сторонам канала были припорошены мхом и птичьим пометом.
В ряду заброшенных зданий выделялись всего лишь два обитаемых дома — один напротив другого, они смотрели через канал друг на друга, насупившись и напыжившись, словно шахматисты-соперники. Эти дома отстояли метров на сто от устья тупикового канала и на столько же от окутанного мраком его дальнего конца. На каждом был балкон: на левом — каменный, на правом — чугунный с узорчатой решеткой. Пузатые балконы будто жаждали сцепиться в драке высоко над водой.
