Я уже представлял, как рабочие типографии, которые сегодня рыли со мной траншеи на Чистых прудах, залегли с оружием, на московских улицах и отбивают атаки немцев. Они бьются насмерть, защищая каждый дом и каждый метр московской земли, а я в это время качу с мамой и папой в глубокий тыл, где все тихо и спокойно. Нечего сказать, хорош комсомолец!

Нет, я не пойду сейчас за расчетом. И никуда не поеду, хотя бы меня заставили силой! В крайнем случае, скажу, что меня не отпускают с работы. И правда, меня могли не отпустить. В нашем ротационном цехе остались только женщины да старики. Теперь каждый человек дорог.

Меня позвали сначала проверить правильность заполнения учетной карточки, затем опять к Геннадию Васильевичу.

— Ну что ж, принимай билет. Поздравляю, — сказал секретарь райкома. — Подожди, подожди! Надо поговорить. Здесь, знаешь, не дадут. Пойдем-ка куда-нибудь. Поищем место потише.

Ничего не понимая, я вышел вслед за Геннадием Васильевичем. Кто-то бежал за нами, о чем-то просил секретаря, дергал его за телогрейку.

— Братцы, подождите. Сейчас вернусь, сию минуту, — обещал Геннадий Васильевич.

Потом мы приоткрывали двери разных комнат — всюду были люди — и шли дальше.

Проходя мимо двери с табличкой «для мужчин», Геннадий Васильевич пошутил:

— Хоть сюда! Кстати, подожди малость. Даже этого некогда.

Наконец мы нашли пустую комнатушку, забитую старыми транспарантами.

— Царство завхоза, — сказал Геннадий Васильевич, — К слову, сидел человек среди этой наглядной агитации, а оказался подлецом. Вот и так бывает. Понимаешь? Садись.

Я кивнул и сел в промятое кожаное кресло.

— Нет, не понимаешь! — всерьез сказал он. — Теперь, ладно, о другом. Зачем соврал? Ведь соврал? По глазам твоим сразу увидел — соврал.

— Как? — попробовал оправдаться я.

— Не темни! Некогда! Насчет фронта соврал? С папой или, как потом поправился, с отцом? Соврал? Только по-честному, по-комсомольски…

Что я мог сказать? Я молчал.

— В типографии работаешь?

— Ага.

— Так вот. — Геннадий Васильевич встал. — Билет мы тебе дали. И, думаю, правильно. Если бы не сегодня пришел, не дали бы. Сегодняшний день запомни. Ты москвич? Коренной?

— Я всегда в Москве, и родители…

— Раз москвич, тем более, — сказал Геннадий Васильевич. — На всю жизнь запомни шестнадцатое октября сорок первого. А врать больше не надо. Договорились?

Когда я прибежал во двор, мать и Николай Степанович вытаскивали из машины чемоданы.

— Где это тебя носило.? А ну помоги! — набросилась на меня мать.

— Как? — не понял я. — Обратно?

— Да, обратно. Папа только что звонил, сказал — можно разгружаться. Он сейчас приедет.

На радостях я схватил сразу два чемодана — наш и Николая Степановича.

— Что ты делаешь! — воскликнула мать. — У гебя же будет грыжа!

— Ничего, я сам!.. А я комсомольский билет получил!

— Видишь, как все хорошо, — сказал Николай Степанович.

Мать поздравила меня и, когда мы уже шли по лестнице, вспомнила:

— Да, тебе звонила какая-то девочка, кажется Наташа, и просила передать привет. Она уезжает на фронт. Кто это? Я что-то не помню…

Наташа? На фронт? Я поставил чемоданы на площадке.

— Когда?

— Она ничего не сказала. Кто это?

— Так, одна знакомая…

Что я еще мог сказать? Я никогда не рассказывал о ней.

Дома у Наташи не было телефона, и я решил сразу же поехать на Пятницкую. Вдруг успею? На работу звонить бессмысленно — уже шестой час.

Перетаскав вещи и отпустив машину, я заикнулся:

— Мне надо съездить по одному делу… На час, не больше.

Тут я вспомнил, что трамваи и метро не работают. Значит, придется идти пешком. А как же через мост? Говорили, что через мосты не пускают.

— Как знаешь, — сказала мать. — Только не задерживайся. Папа скоро приедет. Побудь хоть с ним сегодня. Вдруг он ненадолго?

На всякий случай я покрутил радио:

— Все еще не работает?

Мать отрицательно покачала головой.

И тут, не успел я выйти из комнаты, радио неожиданно заработало. Передавали вечернюю сводку, потом зазвучала музыка.

Это хорошо! Значит, самое опасное миновало.

— А сводка, ты знаешь, плохая, — заметила мать.

— Все равно Москву никогда не сдадут!

— Дай бог…

Я вышел на улицу. Радио гремело над всей Москвой. И трамваи, которые не ходили почти весь день, снова уже ползли по улицам. И открылись двери метро. А мосты через Москву-реку, хотя и охранялись, свободно пропускали пешеходов и транспорт. Засветились огни светофоров. Возле них появились милиционеры. И пешеходы уже не шли вразнобой, как попало. А днем… Днем люди переходили улицы где вздумается — даже на самой суровой, в смысле милицейских правил, площади Дзержинского.

Я едва втиснулся в трамвай.

Мне трудно было угадать, что произошло, но я чувствовал: есть какой-то перелом.

И вот только Наташа! Неужели она действительно уходит на фронт и я не застану ее дома?

Наташино окно было темным, как и все окна, прикрытые маскировочными шторами.

— Их никого нету, — сообщила мне соседка по квартире, открывшая дверь. — Ксения Павловна провожать пошла дочку.

— А куда?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Собрали вещички и отправились.

Мог ли я думать, что ложь, явная ложь моя в райкоме комсомола, обернется правдой! А может быть, это вовсе и не ложь была, а предчувствие того, что должно совершиться?

Как бы мне хотелось сейчас хоть на минуту увидеть Геннадия Васильевича.

«Я действительно иду с отцом на фронт, — сказал бы я. — Я не врал. Вот!»

Но времени не было ни минуты. Даже на то, чтобы позвонить в райком по телефону.

А на фронт я иду! Иду! Иду!

Скольких усилий стоило это мне!

— Но ведь отец-то меня берет! — Я умышленно стал называть папу отцом. Так выглядело серьезнее.

— В самом деле, Лена, — подтвердил отец. — Не в бирюльки играем. Немец под Москвой. Почему это должно касаться нас меньше, чем всех?.. И учти, он уже не маленький. Сколько мне было лет, когда гражданская началась? Помнишь?

— Вечно ты — «я», «я», «я»!

— Я не о себе, а о нем. Большой! Вон, комсомольский билет получил.

Мать плакала, умоляла, опять плакала, потом кричала на меня, и все-таки я не сдался. Не сдался, пересилил жалость к ней и настоял на своем. Может быть, я даже уговорил ее? Так мне казалось.

Сейчас она провожала нас уже без слез, как и положено провожать на фронт в трудную минуту.

— Ничего, все будет в порядке, — шепнул отец, когда мать выбежала за чем-то на кухню.

Как все мальчишки, я больше был привязан к отцу, чем к матери. Я реже видел отца и до войны, и особенно теперь — в войну, но мы всегда находили с ним общий язык и в больших делах и в малых. Особенно я гордился тем, что отец порой доверял мне такие тайны, которые не доверял даже матери.

Утром на сборном пункте, когда нам выдавали старые учебные осоавиахимовские винтовки и противогазы, я спросил отца:

— А что же все-таки было шестнадцатого? Почему все мосты заминировали и ты сказал, чтоб вещи погрузить в машину? Что мы, правда, уехать должны были?

Отец мой не отличался многословием. Он выглядел старше своих тридцати семи лет, был он в меру лысоват и морщинист и вечно заморочен, как говорила мать. Она шутила (а может быть, и не шутила?), что лысеет он от обилия поклонниц, а преждевременно гробит себя — работой. Отец обычно в таких случаях отмалчивался.

— Значит, так было нужно, — сказал отец.

— А ты?

— Хорошо, раз уж взял тебя с собой, могу сказать, но не для болтовни. Учти это! Если бы немцы вошли в Москву, я бы взорвал склады… Вот какая штука.

Отец взял меня с собой в особый батальон, который был сформирован из оставшихся в Москве работников наркоматов, или, как говорили, из партийно-хозяйственного актива. Взял сам и отстаивал перед каким-то высшим начальством., когда пытались возражать. Даже прибавил мне год.

— Я за него отвечаю целиком и полностью. Парень не маленький.

В прошлом отец многие годы числился в комсоставе запаса, каждое лето проходил переподготовку, и потому его сразу же назначили помощником начальника штаба батальона — ПНШ.

Нас не обмундировали. Кто как пришел на сборный пункт, тот так и стал в строй. Больше всего было телогреек, подпоясанных сверху ремнями, ватных штанов, кирзовых сапог и шапок-ушанок — разных цветов и достоинств. Возраст бойцов и командиров батальона тоже колебался от шестнадцати-семнадцати, если считать меня (я уже уверовал, что мне шестнадцать!) и еще нескольких ребят, и кончая пятьюдесятью.

Мы двинулись пешком по Ленинградскому шоссе в начале десятого утра… Я знал Ленинградское шоссе с далекого довоенного детства — знал по- ипподрому и стадиону «Динамо», по водной станции и Химкинскому речному вокзалу, по Тушинскому аэродрому в дни авиационных праздников и по» деревне Щукино, куда мы не раз ездили купаться на канал в душные московские летние дни. И, может быть» именно поэтому как-то не верилось, что мы идем сейчас, по такому знакомому и мирному шоссе на фронт, идем пешком, поскольку этот фронт близок.

— Ну как ты, жив? — Отец отстал от головы колонны и подошел ко мне.

— Жив! А что?

— А ведь знаешь, какая штука! Не в первый, раз я вот так шагаю, — сказал он — по этому пути. Как там у вас в школе: повторение пройденного?

— И я много раз…

— Я не о том, — перебил меня отец. — В семнадцатом, в дни революции. Отца провожал. Потом в девятнадцатом, в гражданскую, сам. И вот…

Отец! Странно, но никогда прежде я не гордился им. Наоборот, мне всегда казалось, что мой отец слишком обычный. Он ходил на службу, вечно был занят там какими-то непонятными хозяйственными делами, порой кипятился, а чаще отмалчивался…