Красноармейцы улеглись спать.
Алеше не спалось.
О Дудине думал. О Кате-Катюше. О речи Сталина.
Почему-то задело только сейчас вспомнившееся: «партия Ленина — Сталина…».
Может, Сталин пропустил, когда ему готовили эту речь?
Нет, видимо, так нужно было сказать.
«Партия Ленина — Сталина» — за этим стоит нечто особо значимое. «Отечественная», как сказал товарищ Сталин.
Вера не писала. И странно, но он не думал о ней сейчас. Вернее, хотел думать, но перед глазами стояла Катя. Катя-Катюша.
Вспоминал Веру, а видел Катю. Даже лицо Верино ушло куда-то из памяти, растаяло, словно в дымке тумана.
А Катя…
Он хотел вырваться в медсанчасть, чтобы хоть издали увидеть Катю, но быстро настал вечер. Поздно!
Несмотря на тишину, они выставили дежурного.
Так было положено, и, хотя никто не подсказывал этого, Алеша и Костя решили сами.
Дежурных распределили с утра. По часу — каждый. Сменяющийся будит заступающего. Ибо знает, кто вместо него заступает на пост.
Странное ощущение — жить без начальства.
Они с Костей старшие сейчас, но остались без старшины и без командира взвода Дудина.
К ним заходили в ту ночь, проверяли — и дежурный по батарее, и дежурный по дивизиону, и даже дежурный по полку, вместе с которым был Иваницкий.
Иваницкий похвалил, когда узнал, что они читали выступление товарища Сталина.
— Мы еще не раз будем изучать его! — сказал Иваницкий. — К слову, товарищ Серов, — обратился он к сопровождавшему его политруку. — Обеспечить такое же чтение во всех подразделениях. В каждом взводе, батарее, дивизионе! He забудьте хозчасть и медсанчасть! Особенно — новобранцев из западных областей и молдаван!
Алеша с Костей еще не спали.
Пост у них был выставлен. Дежурный точно рапортовал, когда подходило начальство, а сейчас, как в случае с дежурным по полку, да еще самим майором Иваницким, громко кричал:
— Кто идет?
Светлело быстро, как всегда на юге. Очень давно, в тридцатом году, папа с мамой возили Алешу в Евпаторию лечить ревматизм. С тех пор он запомнил южные вечера и ночи.
Костя уснул. Алеша подошел к дежурному.
У того были часы — немецкая штамповка.
— Пять утра, — сказал дежурный.
Алеша проверил лошадей, которые стояли за домом, привязанные к наспех сооруженной коновязи. Лошади полудремали.
— Отдыхайте, отдыхайте, — приговаривал Алеша, гладя добрые, ласковые лошадиные морды. — Еще повоюем…
И вдруг ему почему-то пришла в голову мысль — сходить в медсанчасть. Сейчас, именно сейчас, на брезжущем рассвете, пока такая ночь, что и не поймешь, то ли война кончилась, то ли вот-вот начнется что-то новое, более страшное… И он решился. Прошел мимо дежурного, сказал:
— В медсанчасть. Командира взвода проведать, лейтенанта Дудина. В случае чего, я — там.
Может, и Катю-Катюшу встретит? В медсанчасти. Почему-то очень хотелось!
Улица в предрассветной мгле слева и справа была заполнена: лежали красноармейцы, пофыркивали лошади, стояли повозки, и походные кухни, и пушки, притираясь ближе к палисадникам.
В медсанчасти, когда он пришел, трещал движок, как при кино в клубе, и у палаток дремали перевязанные раненые. В двух палатках горел свет. Он с трудом нашел дом, куда положили Дудина, и открыл дверь.
Суровый, полусонный санитар вышел к нему, спросил:
— Что нужно?
— Я хотел узнать, как лейтенант Дудин?
— Спят они, спят, — буркнул санитар. — Нашел время…
Потом, чуть смилостивившись, переспросил:
— Кто, говоришь?
— Наш комвзвода, лейтенант Дудин. Мы его вчера… То есть ночью сегодня привезли…
— Подожди… Узнаю. Мы тут многих похоронили в ночь. Посмотрю, авось твой лейтенант жив… Подожди только тут, вперед — ни шагу! Заругают!
Старый санитар, лет под пятьдесят, шевеля мокрыми прокуренными рыжими усами, куда-то ушел. Осталась табуретка, на которой он, видимо, сидел, облезлая, со следами старой, темно-красной краски, и поставленный рядом с табуреткой на попа зарядный ящик, где лежала выцветшая газета, а на ней — крошки и алюминиевый котелок с такой же алюминиевой ложкой.
Алеша продолжал стоять.
Наконец снял карабин с плеча, поставил на пол. И карабин и патронташ — тяжелы. Некоторые ребята уже приобрели немецкие, довольно легкие автоматы. У некоторых трофейные отбирали, у других автоматы остались. Алеше тоже надо в каком-нибудь бою рискнуть. В конце концов, они с Костей Петровым теперь старшие сержанты.
Появился санитар. Спросил спокойно.
— Ты кто?
— Дудин, — сказал Алеша. — Я к нему. А я — красноармеец Горсков… — И, сообразив, что представляется по-старому, добавил: — Старший сержант Горсков! А что?
— Ничего, доложу, — сказал санитар. — Командир твой не спит, но просил узнать, кто пришел. Счас… — Потом обернулся, добавил: — Ты сядь на табурет, ежели устал. А то стоишь, как на посту… Смешно даже. И оружие свое не держи так… Тут тебе — медицина. Жди, счас…
Алеша не сел на табурет, но уже чувствовал себя более свободно. Значит, Дудин жив. Это было каким-то внутренним оправданием тому, что он пришел сюда.
Шел сюда к лейтенанту Дудину, а думал о санинструкторе Кате-Катюше. Тянуло к ней! Санитар пришел, сказал:
— Товарищ лейтенант Дудин просил передать, что завтра, сегодня, что ль, иль завтра, нет, сказал «завтра», вернется к вам. Пущать к нему нельзя не потому, что он плох, а потому, что рядом тяжелые раненые… И еще, как он сказал, будем живы — не помрем. Хотел повидать тебя, но завтра увидит. И, дай бог памяти, ты кто? Художник, что ли? Сказал, что Горсков — так твоя фамилия? — художник и пусть рисует, пока тихо. Вот все. Вроде ничего не забыл… Кажись, ничего…
Алеша вышел на улицу. У калитки дремали раненые. Он походил, постоял, опять походил… Искал Катю. Ее не было.
И пошел к себе, когда уже стало почти светло.
Они отступали с боями в сторону Днепра. Потом в районе Каховки форсировали Днепр. Отступали под бомбежками и форсировали Днепр тяжело. Хоронили убитых.
На сей счет был строгий приказ командира полка майора Иваницкого, который они узнали от нижестоящего начальства:
— Своих героев хоронить всех! На поле боя не оставлять! Не бросать! С почестями хоронить! Отступаем, но вернемся. Слава их с нами! Прошу не забывать; списки погибших. Обязательно сообщать родственникам и близким. Обязательно. Даже когда тяжелая обстановка…
Полковая колонна была странная, конечно, если посмотреть со стороны. Бывшая 96-я горнострелковая дивизия до войны, наверное, выглядела не так. Да и их 141-й артиллерийский полк. И пусть техника и внешний вид сейчас были не те, бог с ним, с внешним видом! Появилась не залихватская казенная, лозунговая, слепая уверенность: «Нам все нипочем!», «Да мы их, этих задрипанных немцев!..» — а уверенность с отчетливым пониманием того, что война долгая, трудная, какой никто и не предвидел. И воевать, даже отступая, надо с умом… Конечно, кто-то не выдержал испытания новым мерилом. Люди, подобные, например, Дей-Неженко, кричавшие больше всех до войны, оказались далеко не лучшими солдатами. Другие с честью погибли. Как командир дивизии Скворцов, как многие бойцы и командиры дивизии, которые вступили в бой там, на новой границе, 22 июня и не вернулись оттуда, как Проля Кривицкий, как Ваня Дурнусов, как Ивась Лада, как другие «западники», похороненные потом в братских могилах…
Алеша сидел на Костыле, за ним, где-то в глубине колонны, — он знал это! — Лира тащила один-единствен-ный оставшийся чудом зарядный ящик.
Каховка! Странное ощущение!
Про Каховку знали до войны по песне Светлова:
Каховка, Каховка!
Родная винтовка!
Горячая пуля, лети!
И дальше:
И девушка наша
В походной шинели
Горящей Каховкой идет…
Вот она — Каховка! Неужели это в самом деле?
И колонна есть колонна. Всадники. Орудия.
Но сейчас Каховка позади…
Один зарядный ящик — все, что сохранилось.
Дальше лошади со странными беговыми дрожками, извозчичьими пролетками, колхозными подводами — примитивными, на обычных колесах, и самыми новейшими, длинными, к которым никто не привык, на резиновых шинах.
И в дрожках, и в пролетках, и на подводах — знакомых и незнакомых — было оружие: снаряды, патроны… Вся положенная в армии амуниция. И — раненые. Те, кто не попал в госпиталь, но ходить не может…
А медсанчасть с хозвзводом тянулась в конце на двух трехтонках — грузовиках «ЗИС-5».
Там, видно, была и Катя.
Катя-Катюша, которую он, Алеша, так и не повидал больше в медсанчасти, когда ходил туда под утро.
В Марфинке, куда они пришли под вечер, началась артиллерийская перестрелка. Без конца меняли огневую позицию, стреляли, но рядом стоял другой артполк. Его огонь был активнее.
Лейтенант Дудин, пытаясь выяснить обстановку, хотел с огневой позиции позвонить на наш НП. Выслали вперед взвод управления — разведку и связь. Но ничего не добились. Перешли немцы Днепр или не перешли? А может, перешли в другом месте?
