Мы переглянулись с Дмитрием, и я направился было к двери: Степан Степанович понял наш замысел и помешал нам. Он с распростёртыми руками, широко расставив ноги, стал в дверях и, счастливый своей щедростью, загоготал, словно гусь на утреннее солнце:

- Не позволю! Го-го-го! У меня припасу на целую роту хватит. Го-го-го! Олег, батарею - на стол! А вы, други, помогайте потрошить-распотрашивать.

Дмитрий перестал подозрительно улыбаться, ему нравилась простодушная удалая весёлость Степана Степановича.

Мы откупоривали бутылки, открывали консервы, а Степан Степанович ходил вокруг стола и все говорил:

- Вот это я понимаю! Сразу видно настоящих людей. Люблю простоту-матушку. Водочку сюда, а курочку вот сюда... Луковица, луковица моя где?.. Вы, други, сядете здесь, а ты, чадушко, сядешь здесь со своим квасом.

Наконец все было готово, мы сели за стол. Степан Степанович налил Олегу сухого грузинского вина, а нам и себе - по стопке водки.

- Будем живы! - сказал он и выплеснул свою водку в широко раскрытый рот. Потом восторженно ахнул, торжествующе глянул на нас, и захрустела на его зубах белая сочная луковица. Одним ловким движением он развалил пополам жареную курицу и стал отправлять куски мяса в рот.

Дмитрий свою водку пить не стал, потихоньку вылил её в кружку. Ведь ему идти на свидание.

Основательно закусив, Степан Степанович опять заговорил:

- Самое главное за столом - не зевать. Пододвигайте к себе балычок, икорку... Все я одолел в своей жизни, все превозмог. Из Собачьего хутора до Москвы поднялся, из подпасков в управляющие трестом выбился, а один орешек не разгрыз - сына своего.

Дмитрий окончательно поддался обаянию Степана Степановича и слушал его внимательно.

- А зачем его разгрызать? - спросил Дмитрий.

- Надо, надо было положить его на зуб. Посмотрите, как он ест. Будто рыбий жир принимает. Вот так всю жизнь пропускает - ни радости, ни злости. Вина пьёт только грузинские, сухие, закусывает только ананасами и крабами. От священного ржаного хлеба русского рыло воротит... И хоть разозлился бы по-человечески или расхохотался - нет, все на полутонах. Он говорит, что у меня в мозгу слишком много прямых линий, а у него извилины... Ну, разозлись ты, детинушка, доставь мне такую радость. А-а, не можешь. Пылью позабились твои извилины. Ну ничего, тут стройка, а не институтик, и твоей милой мамочки нет под боком. Эти ребята повытряхнут из тебя пыль, порасправят твои извилины.

Вскоре у Дмитрия и Степана Степановича завязался горячий разговор о мамочках, которые балуют своей любовью детей.

Олег снял очки и глянул на меня обиженными серыми с зеленцой глазами:

- Жалко старика. Он страдает примитивизмом и непостоянством характера, слабоволием. Для него жизнь - таблица умножения. Бросьте сивуху, давайте пить приличное вино.

Олег надел очки. Нагнулся ко мне. Нежная кожа его лица раскраснелась от вина.

- Здесь он, видите, какой широкий. На работе поуже, а дома совсем узкий - чёрточка. Разве когда подвыпьет, расшумится без толку.

Сначала Олег мне показался умным, спокойным, уже зрелым человеком, но это было только первое впечатление. Потом я подумал: Олег - хрупкий, позолочённый мальчик, у него слишком много самоуверенности, его кто-то убедил, что он незаурядный человек. На самом же деле Олег будет сбит с ног первым серьёзным ударом судьбы.

Кончилось наше знакомство со Степановыми тем, что Степан Степанович окончательно опьянел, лез целоваться к Дмитрию, за что-то называл его русским богатырём, а потом снял с себя ремень и порывался бить Олега.

- Дурак я, дурак набитый, - кричал Степан Степанович, - что за двадцать три года пальцем тебя ни разу не тронул. Дайте хоть сейчас выпорю. Не даёте, так пусть он меня порет. Пори, пори меня за то, что я тебя не порол!

Мы с Дмитрием стали укладывать его в постель. Он вяло сопротивлялся, бормотал что-то несвязное, а потом как-то вдруг обмяк, уткнулся в подушку носом и уснул, спокойно посапывая.

Олег во время этой сцены стоял в стороне и с едва заметной ядовитой усмешкой смотрел на отца.

- Зря ты на него так смотришь. Славный он мужик, сердце только у него беда как мягковато, - сказал Дмитрий Олегу.

- Напился, тюфяк, - процедил сквозь зубы Олег и брезгливо сплюнул.

Я ждал, что Дмитрий скажет что-нибудь резкое, а он только усмехнулся и сказал мне:

- И трудно же будет этому дитю у нас. Шёл бы лучше в контору. С бумагой легче, чем с людьми.

- А что такое «трудно»? Может быть, это вино особого рода, которое я ещё не пробовал? - спросил Олег.

- Кому вино, а кому слезы.

- Это уже интересно.

- Ишь ты, а если не интересно?

- Тогда это и не вино и не слезы.

- Жалко, времени у меня нет, поспорим в другой раз.

Дмитрий надел галстук, туфли начистил и ушёл... Я завистливо посмотрел ему вслед и пожелал, чтобы она не пришла. Не от злости пожелал такое, а от тоски по Дмитрию, вернее, от страха перед своим одиночеством.

Раскрытое окно захлопнулось с такой силой, что посыпались, зазвенели стекла. В комнату ворвалась пыль и закружилась над столом с объедками... Молния блеснула, ударил гром.

Олег закрыл окно, но пыль, обрывки бумаги, сухая трава врывались в дыры между остриями разбитых стёкол и метались по комнате. В темно-рыжей мгле за окном вспыхивали молнии, и гром бил и бил, становясь все злее, все яростнее - словно оттого, что никак не может выбить дождя из скупых чёрных туч.

Я ликовал: я люблю грозу. Радовался и Олег, но по-своему: скупо, с оглядкой. Черт возьми, неужто его глаза и в самом деле могут только щуриться, сверкать вороватым огоньком и не могут широко раскрыться в удивлении, в восторге? Неужели его яркие губы не могут обнажить белых зубов, растянуться в бесшабашном смехе? Неужели это действительно его натура, а не наигранность? А что, если схватить его за шиворот и выбросить в окно?