В кабинет начальника управления я вошёл прямо с чемоданом. Прохладно и сумрачно - окна завешены зелёными суконными шторами. Начальник - тучный седеющий человек - что-то писал. .Увидев меня, он показал на стул у письменного стола и повернул ко мне тупорылый вентилятор. Я шире раскрыл ворот сорочки. Ветер заходил по моему разгорячённому телу. От удовольствия я закрыл глаза и услышал глухой раскатистый смех.
- В баньку бы теперь, попариться, а? Здорово тебя разделало наше солнышко. Сухого места, говоришь, нету? А ты чего с чемоданами таскаешься?
- Да ваши «деятели», видно, никак не могут освоить одно из великих открытий нашего века - камеру хранения.
- Правильно сказано. Но это у нас ещё не самая большая беда. Давай-ка документы.
Он долго их рассматривал, читал, перечитывал, а потом сказал:
- Человек ты нам подходящий, Геннадий Александрович. Мы можем дать тебе хорошую инженерскую работу в техническом отделе... А-а, кстати, меня зовут Сергеем Борисовичем. Каспаров. Но ты понимаешь, какое тут дело... Наше управление ещё только организуется. Неразбериха - по всем швам. Мне нужна правая оперативная рука - старший инженер-диспетчер. Работа, сам понимаешь, адская, но крайне необходимая. Оклад тысяча восемьсот рублей. Прогрессивки рублей триста. Как ты на это смотришь?
И он меня спрашивал. Не знаю, как кто, а я считаю, человек может быть только тогда счастлив, когда он крайне необходим.
- Согласен.
- Та-ак, - протянул Каспаров. - На работе я крутой и даже жёсткий, милую редко. Работу меряю не временем, а результатом. Надеюсь, понимаешь, что это значит. Вот так. Поэтому с ответом не тороплю. Подумай. Я такой человек: работа даже самая тяжёлая - это моя радость, а ты...
Мой взгляд случайно упал на тумбочку, стоявшую в углу за столом. На ней были пакетики с таблетками, пузырёк с бромом. Я не удержался и съязвил:
- Таблетки принимаете тоже от радости?
Лицо Каспарова нервно дёрнулось, но он тут же улыбнулся:
- Это я для своих держу. Будешь работать, может быть, и тебе придётся этим пузырьком воспользоваться. А потом, молодой человек, доживёшь до моих лет, не знаю, что ты будешь принимать.
Сергей Борисович рассмеялся. Я тоже. Отсмеявшись, я сказал:
- Если у человека есть необходимость принимать бром - значит, он живёт. У меня уже несколько лет не было в этом нужды. Это плохо. Я согласен у вас работать.
Год прошёл с того дня, как я вошёл в кабинет Каспарова, вот до этой минуты, когда сижу на берегу Ахтубы под кустистым молодым тополем, но принимать бром ещё не приходилось. Несмотря на всю суматошность работы, я как-то спокойно, может быть, слишком спокойно - тянул свою лямку...
Светозарная буфетчица открыла уже вторую бочку пива. Рядом с бочкой пристроилась сиротливая старушонка и продавала, наверное, третью сотню тощеньких тарашек по рублю за штуку.
Оркестр заиграл вальс «Амурские волны», и казалось, что не трубы играли, а звенели колокольцами брызги, задумчиво и привольно пели ласковые волны реки...
...Всё-таки надо уточнить, как я прожил этот год. Хорошо или плохо? Днями хорошо, а вечерами плохо. Сначала я не отличал дня от вечера. Диспетчерская служба - это нервная система гигантского строительного организма, и я, как диспетчер, постоянно ощущал напряжённый, а подчас просто бешеный ритм этого организма. В первые месяцы работы приходил домой поздно, поужинав наспех, заваливался спать. А в иные дни - особенно в конце месяца - ночевал на участках. Да какое там ночевал! Поспишь часочка три на столе - и опять в бригады, где сдаются под бетон блоки, на завод, где отгружается срочная арматура. В то время у меня не оставалось ни минуты для скуки, для праздных размышлений. Все здесь для меня было ново и необычно. Я с благоговением спускался в котлован и отмеривал километры по сырой земле, лежавшей ниже дна Волги, вдыхал илистый запах голубых спрессованных песков. Я пробивался сквозь толпу, окружившую только что отрытые останки мамонта, и у меня дрожали пальцы, когда я прикасался к холодным, ещё не очищенным от песка бивням. Поднявшись на эстакаду, ходил под портальными кранами, уступал дорогу мотовозам, смотрел вниз, где люди монтировали арматуру, укладывали бетон, думал о том, что через два-три года здесь будет бурлить волжская вода.
Так было в первые месяцы, а потом я постиг все хитрости диспетчерской службы, у меня появилось свободное время по вечерам, я не знал, куда его девать. Да и работа стала надоедать.
К вечеру, усталый, я возвращался в постылую комнату общежития. «Ах, - мрачно думал я, - как хорошо было бы стать тихим мещанином: более или менее любимая жена, славные детки, всегда вкусные обеды, чистое бельё со всеми пуговицами, диван, газета, горячий чай. Сказки бы деткам читал, слушал с ними «Угадайку». У меня была бы постоянная забота о благе семьи...»
Дмитрий появился мокрый, как мышь, и злой, как черт.
- За дурной головой ногам покоя нет,- буркнул он, косясь на передвижной буфет, в котором была и водка и закуска.
Оказывается, он ходил в город, не заметив буфета.
Выкупавшись, мы оба повеселели и с наслаждением принялись за трапезу. Выпили, и у Дмитрия, по обыкновению, замаслились блаженной улыбкой глаза. Я думал, он скажет: «Давай споём. Тихохонько». Но он сказал другое:
- Давай с девчонками познакомимся. С хорошенькими. Чего ты смеёшься, дурень? Просто посидеть бы с ними, поговорить, за ручку подержать. А то мы и в самом деле превратимся в буксирные катера.
- А ты все ещё в глиссеры метишь?
Вздохнув, он ответил:
- Мечу, друг, мечу.
Допил он пиво прямо из горлышка, бросил бутылку в кусты и посмотрел на меня упрекающе. Посмотрел и ничего не сказал. Встал, потянулся, поднимая длинные руки к небу, будто хотел достать облака, и вдруг сорвался с места, побежал к воде. Бежал легко, похваляясь крепким жилистым телом.
Дмитрий оглянулся, громко рассмеялся, а потом, вдребезги разбивая встречные волны, бросился в воду, нырнул.
А когда вышел из воды, его невозможно было узнать: бесцветные глаза стали ярко-голубыми, мускулы на груди вздрагивали в каком-то нетерпении. Сел он рядом со мной, не видя меня. Взял недопитую водку и стал выливать её тоненькой струйкой на песок.
- Брехня, Геннадий Александрович, - сказал Дмитрий, наблюдая, как песок жадно впитывает водку. - Вот как я ещё скручу её. - И он показал мне свой шишковатый кулак.
- Кого скрутишь-то?
- Её! - И Дмитрий указал взглядом на девчонку, выходившую из воды.
Худенькая, беленькая. Её действительно можно было скрутить в верёвочку.
- За что?
Он беззвучно засмеялся.
- Чудак. Судьбу свою скручу. А эта девушка мне назначила сегодня свидание.
- Ты, наверно, рехнулся. Ведь она ещё совсем девчонка. В школу, должно быть, ходит.
Он с усмешкой глянул на меня и процедил:
- А за каким чёртом мне нужна старуха?
- Пусть так. А как её зовут?
- Не знаю...
Мальчонка бросал в воду камешки. На лодке пели какую-то грустную песню:
Я не знаю, где скрылся...
Оркестр играл «Барыню»... Может быть, Дмитрий и вправду сегодня пойдёт на свидание?
Я не знаю ничего...
Девчонка надела платье, широкополую белую шляпу и стала девушкой.
На пляже яблоку негде упасть. Толстые - тонкие, молодые - старые, белые - бронзовые. Солнце всех сплавило в один слиток...
Когда мы пришли с речки, пустая кровать, стоявшая в нашей комнате, оказалась заправленной. Рядом с ней стояли два чёрных лакированных чемодана. На столе - авоська, а в ней какие-то свёртки, банки с ананасами, крабами и паюсной икрой.
Дмитрий осмотрел все это брезгливо и сказал:
- В наш шестерочный пасьянс упал туз.
В комнату вошли двое. Один - молодой человек с теннисной ракеткой. Из-под берета выбивались русые вьющиеся волосы, нос был увенчан большими очками в тонкой золотой оправе. Взгляд у него скучающий, высокомерный. Другой - мужчина лет пятидесяти. Лысый, полный. Полнота не рыхлая, а крепкая. На нем чесучовые брюки, шёлковая рубашка с расстёгнутым воротником и засученными рукавами. Все в нем говорило о здоровье, доброте и жизнерадостности. Я глянул на него и подумал: как вдохновенно и с каким аппетитом, должно быть, ест этот человек, в особенности, если перед ним гусь, баранья нога или что-нибудь другое, требующее энергичного применения мускульной силы.
