«Почему ты не падаешь?! Мы все очень хотим этого. Мы, в сущности, явились сюда за тем, чтобы посмотреть, не упадешь-ли ты случайно с каната. Все мы можем упасть с каната, но ты не па даешь, а нужно, чтобы ты упал. Ты становишься против всех. Мы хотим тебя на земле, в крови, без дыхания. Надо бы тебе зашататься, перевернуться и грохнуться. Мы будем стоять и смотреть надеяться. Мы желаем волнения, вызванного твоим падением. Если ты победишь наше желание тем, что не упадешь, мы будем думать, что когда-нибудь кто-то, все-таки, упадет при нас. Падай! Падай! Падай! Ну же… ну… Падай, а не ходи! Падай!..
Я смутно, с ужасом, воспринимал это. Я, действительно, шатался. Шест бешено прыгал в моих руках. Каждое, казалось бы, целесообразное усилие вызывало неописуемое волнение проволоки.
Спина и ноги готовы были сломаться от напряжения. Площадь, заполненная народом, кружилась и опрокидывалась; на нее стремглав падало небо. Солнце пылало у моего лица.
— Спасите! Спасите! — закричал я. Дальнейшее не во всем подвластно памяти. Я выпустил шест, мгновенно черкнувший воздух; затем, согнувшись, ухватился руками за канат и повис, содрогаясь от потрясения. Канат, вследствие сильного толчка, вызванного внезапно повисшим телом, бешено раскачался. Проволока резала руки. С воплями, в отчаянии бессмысленной смерти сопротивляясь падению, я, наконец, испытал нечто напоминающее насильственное, грубое разжатие пальцев. Это было очень болезненно. Я выпустил канат с ощущением стремительного полета вверх и сознание мое смолкло.
Я упал в сетку. Помощники Марча успели, подбежав как раз во-время, растянуть ее подо мной. Суматоха, поднявшаяся после этого несчастного случая, доставила мне множество неприятностей. Марч скрылся. Два дня я доказывал следствию и корреспондентам, что, будучи Фоссом, никак не могу быть Марчем. Самоличность моя, подтвержденная второстепенными физическими различиями и показаниями моей семьи, установила, однако, что я, даже на пристальный взгляд, несомненно, разительно схож с Марчем, не исключая голоса и еще кое-чего, не сразу охватываемого зрением.
Я объяснил приключение капризом, похмельною фантазией; хождение объяснил гимнастикой юности… «Так ли?» Этот вопрос, может быть, мысленно задавали многие, знающие меня. Но кто им ответит? Я спрятал правду в момент своей болезни, навсегда оставившей меня после каната. Я не испытывал даже легчайших приступов. Идея величия безвозвратно померкла. Я слышу «падай!» всякий раз, когда при мне произносят сколько-нибудь заметное, отрешившееся в особую жизнь, имя. Между тем, я очень люблю людей. Их неудержимо страстное отношение к чужой судьбе заставляет внимать различного рода рукоплесканиям с пристальностью запоздавшего путника, придерживающего пальцем спуск револьвера. Кислота лучше помады заставляет блестеть железо. Вот, это бы железо…
Поиски Марча привели, мне кажется к весьма удовлетворительному разъяснению его авантюры. Его жизнь была застрахована крупной суммой, — значительным состоянием, а ряд шантажей, жертвами которых являлись богатые истеричные дамы, заставлял думать о безопасности. Раскалив податливою безумца, так заметно похожего на него, Марч после неминуемой, по его расчетам, моей, смерти, при первых же шагах по проволоке, — получал через жену страховую премию, а через гроб Фосса-Марча загробную жизнь под любым именем.
Мне кажется, мое толкование правильно. Я с благодарностью вспоминаю этого человека. Я каждый день лью за его здоровье. Это мой избавитель. Его портрет вы можете видеть в «Вестнике цирковых деятелей» за 1913 год. В нем нет ничего дьявольского.
М-р Тодморден поднялся с мягкого вагонного дивана и сказал тоном человека, оканчивающего долго длившуюся беседу.
— Вот моя станция, джентельмены; мне нужно выходить. Но все же вы никогда не убедите меня, что можно совершить преступление помимо воли. Я никогда не поверил-бы негодяю, сославшемуся на случайность, когда его поймали на месте преступления. До свидания…
В сущности м-р Тодморден, высказываясь так свирепо против воображаемого преступника, был далек от раздражения. Он вовсе не был злым человеком. Наоборот, когда он шел по платформе толстенький, маленький с приветливой улыбкой, озарившей его добродушное круглее лицо, поблескивая большими старомодными очками, — он казался именно тем, чем и был, — добродушным дельцом из Сити старого закала, добряком, какие уже редки теперь среди энергичной деловой молодежи.
У него, как у всякого старого человека, была своя гордость и свои предубеждения. Так он очень гордился своей практикой в качестве нотариуса, которую создал и упрочил своей исключительной честностью и отзывчивостью; но он был, предубежден против всех преступников и ни за что не соглашался с теми, кто пытался хотя бы робко их защищать.
