Париж
Как будто собран наскоро букет,
и случай, лица спешно подбирая,
рассредоточил их, стеснил у края
то опустил, то вытащил на свет,
то поменял, то высветил слегка
подбросил, как пучок травы, щенка
и то, что низко, подтянул за пряди,
как за ботву, и завершенья ради
букет понизу натуго связал;
потом выдергивал, менял, бросал в подмес
и, улучив минуту, созерцал,
отпрянув: все ли, наконец, в порядке
там, на циновке, где, от пота гладкий,
силач, пыхтя, удерживает вес.
Когда на рынке заклинатель, млея,
дудит на флейте, дразнит и влечет,
он, может быть, приманит ротозея,
и тот из давки лавочек войдет
в круг флейты, что поет посередине
и хочет, хочет, и велеть вольна
змее привстать торчком в своей
корзине —
под звуки размягчается она,
приподнимаясь выше, как слепая,
вытягиваясь и страша броском;
и веришь: перенес индус, играя,
в чужой далекий край, и в нем
ты умираешь. Словно обвалилось
пылающее небо. И потом
чужбина чем-то пряным отложилась
на восприятье северном твоем;
она не выручит. Стоишь, слабея,
вскипает солнце, дрожью ты объят,
когда злорадно застывают змеи —
и на зубах мерцает яд.
Взгляд, наткнувшийся на привиденье,
зазвенев, отскакивает; но
даже острое, как шпилька, зренье
кануть в черный мех обречено:
так на стены черные бросает
свой безумный гнев больной,
гнев, который сразу угасает
на обивке камеры пустой.
Все к ней прикоснувшиеся взгляды,
кажется, она в себя впитала,
чтобы задремать, свернувшись комом,
не скрывая злости и досады.
Вдруг, как будто оборвался сон,
на тебя уставилась спросонок,
и тогда ты, поражен немало,
в тусклом янтаре ее глазенок
замечаешь взгляд свой — насекомым
вымершей эпохи вкраплен он.
Неаполь
Завтра в улочках, где как попало
на крутых рассыпанная склонах
тьма лачуг у гавани толпится,
золото процессий разольется
и тряпье, платки и покрывала,
все, что по наследству достается,
будет развеваться на балконах
и в людском потоке отразится.
Но сегодня люди суетливы,
бегают с покупками, наруша
тишину дверными молотками.
На лотках полным-полно товаров.
Вот разрубленная бычья туша
для обжорных жарений и варев.
Все шесты кончаются флажками.
И запасы, впрямь неисчислимы,
на столбах и на скамьях могучих
брошены навалом, из подвалов
и дверей текут; зевают дыни;
горы хлеба, гвалт и ротозейство.
Мертвое полно живого действа;
нет у петухов былой гордыни,
и висят козлы на ржавых крючьях,
и несут под шутки зубоскалов
на жердях ягнят; бедняжки немы
и кивают, морды в воздух тыча;
со стены мадонн испанских броши
сквозь глазурь заманчиво сияют,
и серебряные диадемы
предвкушают фейерверк, волнуясь.
А в окне распахнутом, красуясь,
чья-то обезьянка корчит рожи
и в хохочущих зевак бросает
жесты, наглые до неприличья.
Неаполь
Наверху, над теснотой балкона,
будто их художник кропотливо
подбирал и связывал в букет, —
лица: и при отблесках залива
ты любуешься неторопливо,
словно быть им здесь еще сто лет.
Две сестры, с далекостью далекость,
спрятав безнадежную тоску,
прижимают, точно одинокость
к одинокости, висок к виску;
брат их, видно, любопытством гложим,
рядышком торжественно возник
и в какой-то очень нежный миг
стал на мать свою совсем похожим.
Посреди, худой как привиденье,
никому здесь не родной
лик старухи, будто бы в паденье
невзначай подхваченный рукой
в тот момент, когда рука другая
с платья соскользнула, повисая
над лицом ребенка с краю, —
неопределенным, без примет,
и пока зачеркнутым смущенно,
как набросок, прутьями балкона,
словно то, чего покамест нет.
Неаполь
Вдумайся: один бежит, а стая
победителей за ним вдогон. —
Вдруг навстречу сотням он,
весь пылающ и разгорячен,
повернулся... Так червлен
жар плодов, которым синь морская
пронзена, покуда привлечен
к лодке с апельсинами твой взгляд,
к кораблю плывущей в глубь залива,
где другие лодки суетливо
хлеб и рыбу выгрузить спешат, —
поглощает уголь он глумливо
в трюм, разверстый, словно
смерть и ад.
Как в конце, в какой-то роковой
миг, холмы, мосты и эстакады,
клочья неба, крыши и ограды,
вдруг настигнутые, как судьбой,
пали перед натиском заката,
и, растерзана и виновата,
местность вся погибла бы, увы,
если бы на эту рану, каясь,
вскоре не упала, растекаясь,
капля чистой синевы,
капля, ночь которую как раз
подмешала в вечер, и, не споря,
вскоре сам пожар погас.
Сон ворот и арок бестревожен,
облаками огорожен
город, и дома темны
над застывшей глубиной изложин;
но скользнул внезапный свет луны,
будто бы, дождавшись тишины,
выхватил архангел меч из ножен.
Миновав раскинутый полого
город, грезящий во сне о термах,
вдаль ползет могильная дорога,
и окошки на последних фермах,
негодуя, ей вослед глядят.
Чувствует бедняга этот взгляд
на затылке, как бы ни петляла,
поднимая, наконец, устало
пустоту спою на небосвод,
озираясь. И пока с оглядкой
жестом акведуки подзывает,
небо пустоту ее украдкой
пустотой своею заменяет —
той, что всех и вся переживет.
Капри. Пиккола Марина
Древний ветер морей
плачет в ночи навзрыд:
нет приюта тоске твоей.
Того, кто не спит,
не тронет ни скрип дверей,
ни твой одинокий стон:
древний ветер морей,
окликает он
древние валуны,
гул далей во мгле
прорывается из глубины...
Как болью твоей, взметены
листья инжира на темной скале
при свете луны.
