Монарху от роду шестнадцать лет.
Шестнадцать — и державный трон.
Почтительно указа ждет Совет;
как из засады, смотрит он
поверх седин на потолок
и чувствует, быть может, на своем
клинообразном подбородке холодок
цепочки с Золотым Руном.
И смертный приговор пока
без подписи еще лежит пред ним.
Все думают: о, как он удручен.
И кто бы знал, что, скукою томим,
считает до семидесяти он —
и за пером потянется рука.
Граф внемлет трубам победным,
и видит сиянье лучей,
и будит в склепе наследном
тринадцать своих сыновей.
Он почтительно открывает
пред обеими женами дверь,
и доверчиво все воскресают
для вечности и теперь
ждут Ульрику Доротею
и Эриха, в один год
расставшихся с жизнью своею
во Фландрии в шестисот
десятом, чтобы сегодня
возглавить (воля Господня)
этот долгий исход.
Для многих изнурителен поход
донельзя: латы, пики, снаряженье.
Порой плюмаж коснется лба в томленье,
но не любовь в сердцах — ожесточенье;
а он несет — как женщину, — несет,
любуясь, знамя, словно на параде.
Тяжелый шелк то полыхает сзади,
то ластится, к его руке склонен.
Закрыв глаза, улыбку видит он,
сокровище свое оберегая;
когда враги обступят, наседая,
и к знамени прорвется вражья стая,
он знамя не отдаст на поруганье:
от древка оторвет, бросаясь в бой,
и спрячет на груди под одеянье.
Потом все в голос скажут: он герой.
За ним гнались; и гибель, как ловец,
шла по пятам, но он вперед
бежал, растерянный, и знал: конец.
И что ему теперь был древний род,
теперь, когда он сам искал спасенья,
как от охотника зверек, пока
река не заблестела. Смельчака
над неизбежным подняло решенье,
о крови княжеской напоминая.
Улыбки женщин всплыли чередой,
как прежде, сладострастно оживая
в его лице. И на обрыв крутой
он вскачь коня направил: и, сияя,
влетел в поток, как в замок родовой.
Ах, волосы — как золотой прибой
в лучах Венеции — венец мечты
алхимика; и видишь ты,
как брови, словно легкие мосты,
повисли над опасностью немой
глаз, сопряженных через тайный ход
с каналами, — и море в них встает
и падает, изменчивое. Тот,
кто на меня случайно бросил взгляд,
к моей собаке завистью пылает,
когда на ней лежит моя рука, —
небрежна, загорела и легка, —
и родовитых юношей сражают
мои смертельные уста, как яд.
Версаль
Как венценосец без определенных
причин и целей шествует порой,
не замечая с двух сторон склоненных,
сопровождаем мантией одной, —
так поднимается самодержавно
между склоняющихся балюстрад
и лестница — медлительно и плавно —
на небо, под незримый звездопад,
как если бы последовал запрет
за нею следовать, — и, цепенея
поодаль, все глазеют ей вослед,
тяжеловесный шлейф нести не смея.
Париж
Распределилось на семь лошадей
то, перед чем склонялись суеверно:
и в мрамор скрытое высокомерно
по давности и сущности своей
вдруг стало явным. Так смотри же — вот,
не тайно, не под псевдоименами,
нет, как герой свое стремленье в драме
то зримо обнаружит, то прервет:
сквозь плотность дня она, ища простор,
с медлительностью движется державной,
как будто снова триумфатор славный
грядет и пленных гонит пред собой,
тяжелых тяжестью его слепой.
И за затором следует затор.
Путник видит: сверху, как с кургана,
золото течет; блестя в пыли;
словно государства покаянно
в кучу все сокровища снесли.
Но вблизи ты, как при виде чуда,
высотой его бровей сражен,
потому что это не посуда,
и не серьги, и не перстни жен.
Разве скажет кто-нибудь, что видел,
из чего отлит, как водружен
в чашу лотоса сей желтый идол:
благ, безмолвен и невозмутим,
прикасается к пространствам он,
как ладонями к щекам своим.
Боргезе
Две чаши друг над другом, и неслышней,
чем ожидаешь, через круглый край
вода из верхней ниспадает к нижней
воде, что тихо ждет и невзначай,
не вслушиваясь в шепот упоенный
и как бы из пустой пригоршни, ей
показывает небеса с зеленой
травой на дне — и прячет поскорей;
спокойно расходясь в роскошной чаше
кругами и забыв источник свой,
мечтательно, по капельке скупой
сама по кружевному мху стекает
к поверхности бассейна под собой,
где та ее с улыбкою встречает.
