Вера прочитала записку до конца: «Днюйте здесь. К обеду вернусь. Может, и пораньше».
Внизу подпись: «Домовой».
Буквы широкие, угловатые. Этот почерк не спутаешь ни с каким другим. Интересно, как Вася ухитряется писать? Как держит карандаш непривычным безымянным пальцем?..
Вера свернула записку, хотела спрятать, но передумала. Пусть лежит на столе — адресована всем. Пусть прочтут девчонки и не дуются на нее.
Она стояла неподвижно и долго смотрела в холодное окно.
Потом тихо, чтобы не разбудить подруг, подошла к двери. Нажала обеими руками, но безуспешно — снег снаружи не пускал; упершись в дверь плечом, она все же отодвинула сугроб, и ветер сразу кинул ей в лицо мелкий и жесткий снег. Возле косяка стояло ведро, а поверх него — котелок. Все было полузасыпано снегом.
«Давно ушел. Задолго до рассвета…» Вере стало холодно, и она, вздрогнув, сжалась.
Смахнув снег веником, все внесла в избу. В ведре была мерзлая картошка, в котелке — багряные яблочки, маленькие, с длинными плодоножками, похожими на тонкую медную проволоку, — Ранетка пурпуровая. Кислое и терпкое яблочко. Но среди зимы и такое приятно съесть. Заботливый Домовой!
Накинув стеганку, Вера снова вышла за дверь. Снег клубился, как белесый дым, и все закрывал от глаз. Только по свисту ветра можно было догадаться, что где- то совсем близко гнутся высокие голые деревья. Изредка в мутные просветы не столько виднелось, сколько угадывалось темное пятно соснового бора. «Ну разве можно в такую непогоду идти в далекое, незнакомое село? Да еще одному среди ночи… Вот такие, наверно, на фронте ходили в разведку! И наш Анатолий с ними… Не вернулся братан…»
Девушка постояла у двери, вздохнула. Потом она растерла мягкий снег в руках, умылась; в избе нарочито громко сказала проснувшимся подругам:
— Домовой подарки оставил! Сам пошел к нашим за шаньгами.
— Вот это парень! — воскликнула Мотя.
— А вдруг он не вернется? — Лиза села на кровати и, обхватив колени крепко сцепленными руками, задумалась. — Вдруг… Куда мы без него?..
— Опять заныла! — рассердилась Вера. — Сама видела — ему буран не помеха!
—Тебе, конечно, горя мало. Поглядела и забыла. Пожалеть человека-то не умеешь. А я вот…
— Ой, как ты любишь в чужие думы влезать! Да часто все перевираешь… — Вера взяла из котелка горсть мерзлых ранеток и раздала всем.
— Фу-у, это я знаю, — сморщилась Мотя. — Называется — мордоворот! Никто ее не ест.
— Нет, Пурпурка только с дерева кислая, а зимой ничего…
— Не нахваливай. Не обманешь.
— Правду говорю. Приятная ранеточка!
Девушки затопили печь, натаяли воды, сварили полный котелок картошки, вскипятили чай. На заварку взяли пучок лесной душицы, которую Вася предусмотрительно оставил на столе. На редкость ароматичная! Наверно, он сорвал ее в самом соку, в солнечное утро…
После завтрака Вера сидела у окна и время от времени, затаив дыхание, прислушивалась: ей казалось, что где-то близко поскрипывает под широкими охотничьими лыжами свежий снег. Она кидалась к двери, высовывала голову, смотрела вправо, влево и возвращалась на свое место.
— Не унимается буран…
Она не могла усидеть в избушке, оделась и, сказав девушкам, что идет искать дрова, юркнула в дверь. Седые космы поземки вились под ногами и закручивались вокруг деревьев. Высокие кроны тополей, казалось, висели в воздухе. Они виднелись справа и слева, и Вера поняла, что находится в аллее, ведущей в глубину сада. Ломая корку сугроба, девушка уходила все дальше и дальше от избушки.
Тополя! Наверно, полтора десятка лет стоит эта живая защита — летом оберегает сад от суховеев, зимой задерживает снег и заставляет ложиться толстым и ровным слоем. Яблони посажены отцом Васи. Парень помогал ухаживать за ними, а потом, проводив отца на войну, сам стал садоводом. Его любовью, заботой, трудом сохранен этот сад.
Поземка утихла. Надолго ли? Хотелось дойти до яблонь, но там снег был еще глубже, и Вера по своим следам пошла назад к избе.
Ветер, будто ненадолго отлучившись, торопливо вернулся, снова загудел и завыл в ветвях деревьев, пригнал лохматые тучи, едва не касавшиеся земли, и в воздухе опять закружились белые хлопья.
В селе всю ночь не сомкнули глаз. За околицей стреляли из ружей…
Трофим Тимофеевич Дорогин то и дело выходил во двор и прислушивался. Снег набивался в его широкую и волнистую белую бороду, в густые волосы, вздымавшиеся седой папахой над высоким лбом. Он стоял на морозе до тех пор, пока не выбегала Кузьминична, щупленькая женщина с морщинистым лицом, дальняя родственница, на которой лежали все хлопоты по дому.
Заслышав ее беспокойные шаги, Трофим Тимофеевич, предупреждая крикливые упреки, что он не заботится о своем здоровье, поплотнее запахивал грудь тулупом и возвращался в дом. Кузьминична, как могла, старалась успокоить его:
— Придет наша Верочка. Чует сердце — воротится касаточка.
А сама пряталась на кухне и беззвучно плакала.
Дорогин, ссутулившись, медленно шагал по комнате, и длинные полы распахнутого тулупа волочились возле ног. Вот он постоял у окна, молча опустился на стул, уронил большие жилистые руки на стол, в лампе подпрыгнул язычок огня, и в комнате запахло керосиновым дымком.
