Старик сидел неподвижно, на его голове, в косматых бровях и бороде таял снег, и крупные капли, падая, разбивались о клеенку.
Он любил Веру сильнее, чем сыновей, даже больше, чем Анатолия, своего младшенького, погибшего на войне; любил сильнее, вероятно, потому, что Вера похожа на мать, а может, потому, что глубоко понимает его душу, поддерживает во всем и в то же время сама нуждается в его поддержке.
Где она сейчас? Что с ней? Буран мог закружить девушек в поле. И тогда…
Трофим Тимофеевич закрыл глаза и опустил голову на руки; настойчиво гнал от себя худые думы…
У крыльца завыл Черня, протяжно и жалобно. Старик выбежал из дома и замахнулся на собаку метлой:
— Цыц, дурная башка!
Черня юркнул под крыльцо, а потом высунул морду в круглый лаз и затявкал, будто оправдываясь: «Не зря я, не зря».
Плюнув, старик скрылся за дверью сеней. А Черня, звеня цепью, пробежал к калитке и опять завыл…
Было уже далеко за полночь. В доме все еще горели лампы. Дорогин, не снимая тулупа, по-прежнему сидел на стуле. Ему казалось, что он задремал. Но он слышал все, что происходило во дворе. Вот ветер откуда-то принес охапку соломы и раскидал по стене дома. Напор его, видимо, ослаб: солома, шурша, повалилась на завалинку. Вот на улице возле самых окон заскрипел под ногами человека тугой сугробик снега. Черня обрадованно взвизгнул. «Идет Верунька!» — подумал старик. Но когда звякнула щеколда калитки, пес почему-то заворчал и убежал под крыльцо.
Старик поднял голову и прислушался. Может, все это приснилось? Нет, в самом деле идет человек. Ну, конечно! Мягко постукивают валенки о ступеньки. В позднюю пору дочь всегда входит тихо, чтобы не потревожить отца. А Черня почему-то продолжает ворчать. Чьи-то руки шарят по двери: не могут найти скобу или совсем застыли?..
— Сейчас, сейчас!.. — Трофим Тимофеевич метнулся в сени. Дверь за собой забыл закрыть, и свет лампы, отражаясь от побеленной стены в комнате, проложил дорожку по холодному полу сеней, устланному ковриками из мягкой и широколистной болотной рогозы. Дрожащей рукой старик толкнул тесовую дверь. — Заходи скорее. Заходи. Щеки-то поди, обморожены? Я снегу зачерпну— руки-ноги ототрем…
— Не надо, — ответил незнакомый молодой голос. — Отогреюсь так…
— Вот-те на! — Дорогин отшатнулся, недоуменно раскинув руки. — А мы-то ждали…
Кузьминична, выбежав в сени, вскрикнула.
Перед ними в полосе тусклого света стоял худенький паренек. Он с головы до ног обледенел. Брови и ресницы обросли инеем. В посиневшем от мороза лице еле теплилась жизнь.
— Что же это мы?.. Остолбенели с горя… — Старик посторонился. — Проходи, мил человек… Кузьминична, шуруй самовар!..
В комнате парень взглянул старику в лицо: брови косматые, лоб высокий и светлый. У Верочки такой же! И волосы у нее отцовские — пышные.
— Поклон вам принес.
— От Веруньки?! — Старик просиял, не дожидаясь подтверждения, воскликнул — Кузьминична! Слышишь?!
А та, стоя рядом, уже утирала слезы уголком платка.
— Ну, говори, мил человек. Говори, все прямо. — Дорогин взял Васю за плечи и, слегка склонившись, пытливо посмотрел ему в глаза. — Одну правду. Где она? В твоей избушке, говоришь? Одежонка-то у нее легкая… Грудь не застудила ли? Ведь советовал ей: «Надень мой старый полушубок». Не послушалась. «Зимой, говорит, в поле пугало не требуется!» Ах, отчаянная девка! А изба-то у вас в саду, помню, старенькая. В окна небось сильно дует? И полом тоже?.. Умаялись девки, спят крепко, вот простуда-то и подступит…
Вася рассказал все и о Вере, и о ее подругах, и об избушке. Дрова там есть. Сухие, хорошие. Картошка, правда, мороженая, яблоки — тоже…
Дорогин обнял парня, как самого близкого человека.
— Спасибо… Спасибо тебе! — Вспомнив о тревожных поисках, которыми были заняты не только родители Вериных подруг, но и все колхозники, метнулся к двери. — Побегу, народ успокою…
— Ты в одну сторону, я — в другую. Так скорее оповестим, — сказала Кузьминична и начала одеваться. Васе кивнула головой: — А ты, голубчик, грейся.
— Пусть шаньги несут, — крикнул парень вдогонку. — Буран, видать, надолго разыгрался. На коне к нам не проехать. Посветает — я пойду обратно.
Оставшись один, он окинул взглядом комнату. Посредине— стол, вокруг него — стулья. В одном углу — дубовый буфет с посудой, в другом — кадка с огромным фикусом. На стене в застекленной раме — портрет девушки. С первого взгляда показалось — Вера. Но, присмотревшись, Вася отметил: волосы собраны на затылке в большой узел, платье с глухим воротничком и высокими плечами. Такие теперь не носят. «Ее мама!»
Вася разделся, ватник вынес в прихожую, где висела одежда хозяев. Там было еще две двери: одна вела на кухню, другая, по всей вероятности, в боковушку, где живет девушка. Все в этом доме было необычным, и Васе хотелось хотя бы краешком глаза взглянуть на Верин угол. Но он вернулся в горницу и опять остановился перед портретом. «Мама у нее была красавицей!..» Вошел Трофим Тимофеевич и озабоченно спросил: — Обогрелся маленько? — Взглянул на его пимы, все еще белые от снега. — Снимай — я положу в печку. А ты пока надень вот эти. — Он подал теплые косульи унты, а пимы унес в кухню. Оттуда вернулся с чугунной жаровней, полной подрумянившейся картошки; появился на столе и маленький дымчатый графинчик. Пригласив гостя к столу, хозяин сел по другую сторону, наполнил рюмки.
Вася потряс головой.
— Я не пью.
— Ну, ну! — шутливо погрозил Трофим Тимофеевич. — Не позорь охотников. — Поднял рюмку, чтобы чокнуться. — Выпьешь — крепче уснешь.
— Мне — в обратный путь. Там девушки будут ждать, волноваться.
— Как ты пойдешь? Устал небось. День проживут одни.
— Такого уговора не было… Я берегом реки дойду до вашего сада, оттуда — по лесу. В бору тихо. В одном месте я двух коз поднял. Далеко они не могли уйти, где-нибудь лежат. Может, подкрадусь из-под ветра…
— Ни пуха, ни пера!.. А пока подымай вот это, — настаивал хозяин.
Вася отпил половину и, поморщившись, отставил рюмку в сторону.
А старик, расправив пушистые белые усы, опрокинул свою в рот, крякнул от удовольствия и шутливо сообщил:
— Однако — водка!.. Поотвык я от нее… — После второй (Васе пришлось допить свою) подтвердил: — Она! — Подвинул к парню тарелку с солеными помидорами. — Закусывай.
Трофиму Тимофеевичу хотелось спросить про сад, но он слышал, что отец Васи, известный в районе садовод, погиб на войне, и опасался, что этот разговор может затронуть больное. Парень заговорил сам. Он в саду — за старшего, и ему хочется двинуть дело вперед, а главное, завершить все, что, начал отец: старые, малоценные сорта яблонь заменить новыми. Он многое слышал о ранетке Дорогина, но не знает, как был выведен этот сорт.
— Пока не сорт, а гибрид под номером. Помологическая комиссия еще не рассматривала, — сказал Дорогин. — А выведен просто: искусственное опыление — только и всего.
Вошла сутулая женщина с длинным, похожим на клин, лицом, поздоровалась низким поклоном и подсела к Васе.
— Расскажи про мою Лизаветушку. — Заглянула ему в глаза. — Не обморозилась ли девка? Парню озноб не вредит, а девушке красу портит.
— Ну, от такой девки, как от статуи, мороз отскакивает, — пошутил Трофим Тимофеевич.
Фекла Силантьевна не знала, обидеться ей или нет.
Вася подтвердил — мороз не тронул щек Лизы.
— Правду говоришь? — переспросила Фекла Силантьевна. — Лизаветушке обмораживаться нельзя, она у меня ужасно стеснительная. Был случай, кошка ей подбородок расцарапнула, так моя девуня, не поверите, неделю не показывалась людям. Цельную неделю! Не знаю, в кого такая уродилась.
