— А чего ты, немоляха, дразнишься?! — Мать встала, готовая показать непрошенной гостье на дверь. — Ты думаешь, сиротами остались, так шапки не на что купить? Не беднее других. А то не кумекаешь, что у Дорогиных головы мороза не боятся?!. Дедушка, рассказывают, завсегда ходил без шапки. Сыновья уродились в него. И внуки — тоже. Смеяться не над чем…
— Я не знала, — пожала плечами девушка. — Право, не знала. Стражник так назвал…
— Ему, усатому барбосу, только бы потешаться над людьми! И ты — за ним…
— Хватит, мама, — вмешался Трофим, не сводивший глаз с девушки. — Приветила бы с дороги.
— Я ведь так… Не со зла…
— Ну, и забудем об этом. Мне говорили, семья у вас небольшая, поднадзорный уехал и квартира освободилась.
— Не уехал, а свершил побег, — поправила мать. — У нас квартерка добрая…
Она не договорила. Не могла же она сразу сказать девушке, только что появившейся с ветра, и о быстроногих конях, и об удобной кошеве, и о том, что деньги они берут небольшие, что ее Трофимка не боится ночных буранов и умеет отвести следы, что стражникам и урядникам ни разу не удалось изобличить его… Подойдя поближе, хозяйка присмотрелась к девушке:
— Такая молоденькая!.. И тоже в политику ударилась?
— За худые дела, однако, сюда не пригоняют, — вмешался в разговор Трофим.
— И надолго тебя, миленькая, к нам привезли? Как твое имечко? — продолжала расспрашивать хозяйка.
Трофим вслушивался в каждое слово ссыльной. Зовут Верой Федоровной. В Сибирь выслана на пять лет.
Мать покачала головой:
— А все — за грехи, миленькая!.. Родителей не слушаете, бога хулите, царя-батюшку норовите спихнуть…
Девушка взялась за скобу, но мать остановила ее:
— Куда ты пойдешь середь ночи? Собаки подол-то оборвут… Погляди квартерку-то… Горница теплая, а берем недорого. Разболокайся, молочка испей, шанежек поешь…
— Меду принеси, — подсказал Трофим тоном большака, но, почувствовав на себе удивленный взгляд Веры Федоровны, покраснел и, пробормотав «лучше я сам», с деревянной тарелкой и ножом в руках выбежал в сени.
Вернулся он с такой высокой горкой меда, что пока шел по кухне — два комка упали на пол. Мать ворчала на него, неловкого медведя. Он, окончательно смутившись, поднялся на полати и оттуда посматривал на девушку, ужинавшую в кухне. Неужели и она замыслит побег? Мать обрадуется прибытку, скажет: «Добывай, Трофимша, копейку». Ей нет заботы о том, что девушку могут словить и угнать куда-нибудь к чертям, в непролазную тайгу, в страшную Туруханку… Нет, он не повезет ее. И соседям скажет: «Не ищите беды. Девку, что кошку, возить тяжело — кони запалятся…»
Под потолком чадила висячая керосиновая лампа, но Трофиму казалось, что сияло летнее солнышко. Впервые было так светло в доме и так хорошо на душе.
Поднадзорная тосковала по родному городу, по Волге-реке, на берегах которой прошло ее детство; в тихие неморозные вечера выходила на обрыв и, глядя в степь, запевала песню. Пела она так, что сердце сжималось от боли. В те минуты Трофим был готов на все: не только запрячь для нее лошадей, а просто подхватить ее на руки и нести далеко-далеко, до тех мест, где «сияет солнце свободы», как говорили ссыльные. А где оно, это солнце, — он не знал.
Изредка девушке удавалось раздобыть книгу, и она с жадностью прочитывала ее. Более всего она скучала по работе, но не могла найти, чем бы ей заняться. Просила разрешить учительствовать — пришел отказ. Чтобы скоротать зимние вечера, разговаривала о цветах и плодовых садах, которые любила больше всего. Ей, после окончания гимназии, и учиться-то хотелось не на Высших женских курсах, а в Петровско-Разумовской земледельческой и лесной академии, прославившейся (до разгрома и превращения в институт), «крамольным духом» профессоров и студентов, но женщинам туда, так же, как и в университеты, доступ был закрыт. В юном сердце Веры Федоровны пробудился гнев против всех устоев деспотической монархии, тот священный гнев, который позднее привел ее сначала на собрание одного из кружков за Нарвской заставой, а затем в тайную типографию, где ее, вместе с другими, схватили жандармы…
Во время долгих вечерних разговоров Вера Федоровна многие знакомые Дорогиным травы и деревья называла по-латыни. Это у нее давно вошло в привычку. Трофим попросил записывать мудреные названия. Постепенно он выучил латинский алфавит. Ему нравилось, что вместо слова «береза» он может написать «Betula Verrucosa», как пишут ученые люди во всех государствах.
Мать заметила, что ее Трофимша перестал ходить на игрища и вечерки, перестал петь частушки, а со слов Веры Федоровны заучивал длинные песни то про какого-то Исаакия с золотой головой, то про Степана Разина, то про звонкие цепи колодников, взметающих дорожную пыль. Мать вздыхала, но, зная упрямый нрав старшего сына, не осмеливалась ни бранить, ни отговаривать. Только по ночам дольше обычного стояла перед иконами. Она все чаще и чаще заговаривала о побегах ссыльных (даже с острова Сахалина бегут каторжные!), но постоялка не поддерживала разговора, и Трофим радовался: «Однако будет жить, сколько записано ей?.. Может, к земле да солнышку здешнему сердцем привыкнет… Останется тут…»
Весной Вера Федоровна помогала матери сажать в огороде лук, сеять. свеклу и морковь, выращивать капустную рассаду, а летом стала ездить в поле и вскоре научилась жать хлеб серпом.
— Чудная! — говорили о ней в селе. — В снохи к Тимошихе метит, что ли?..
Мать настороженно посматривала за ней, в душе попрекала: «Немоляха! Смутьянка!» — но от даровой помощи не отказывалась. Хоть не большой, а прибыток в хозяйстве! Без этого, наверно, выкинула бы ее пожитки за порог.
Погожей осенью братья Дорогины на целую неделю отправились за кедровыми орехами в дальнюю тайгу. Вера Федоровна, как бы погулять, вышла за село, где, тайком от стражника Никодимки Золоедова, для нее уже был приготовлен верховой конь. Трофим нарочито забыл дома спички; отправляя за ними Митрофана, давал наказ:
— Мамке шепни, что Вера — с нами. А стражник про то не должен знать…
Вот этого мать уже не могла квартирантке простить. В ярости, перемежавшейся слезами, сыпала анафемы, кликала на Веру Федоровну тяжкие хвори (об этом позднее рассказала Кузьминична), бегала к старухам, знавшим «отворотное слово», и в церкви молилась Пантелеймону-целителю, чтобы исцелил ее сына Трофима от «порчи», от бесовского приворота. Даже заказала панихиду «по рабе божьей Вере». Но когда по утрам в дом вламывался Никодимка для очередной проверки «наличествования» своей поднадзорной, мать, оберегая честь семьи, загораживала собою вход в горницу:
