После ужина Митрофан, едва добравшись до постели, сразу уснул и захрапел, а Трофим лежал с открытыми глазами. Ему казалось, что он слышит дыхание девушки в соседнем шалаше. Она тоже не спит; разве можно уснуть, когда так будоражит и пьянит запах кедрача?

Сквозь густую неподвижную хвою пробрался лунный луч, заглянул в шалаш. Трофим поднялся и шагнул к погасшему костру, намереваясь в горячей золе зажарить несколько кедровых шишек. И в ту же секунду из своего шалаша вышла Вера, глянула на небо.

— Какие здесь крупные звезды! Какой воздух!.. Он как будто…

Девушка не договорила. В лесу неожиданно возник трубный, протяжный и призывный голос, от которого, казалось, вздрогнули кедры и колыхнулось небо.

— Ой!.. — глухо вскрикнула перепуганная Вера; споткнувшись о дрова, чуть не упала. Трофим вовремя, ловко и легко, подхватил ее и помог встать на ноги.

А странный трубач опять заиграл, на этот раз протяжно, с переливами, и голосистое эхо отозвалось ему со всех ближних сопок.

Ночная трубная песня глубоко западала в душу, и два человека на полянке замерли, слушая ее.

Едва песня умолкла, как тотчас же по другую сторону полянки раздалась ответная, полная дикой ярости к смельчаку, непрошенно вторгшемуся в лесную тишину. Тот не остался в долгу и тоже ответил рокочущей угрозой. Эхо откликалось суматошно, будто сбитое с толку.

Вера недоуменно посмотрела в глаза Трофиму. Что это такое? Почему же он молчит?

Затрещал валежник, зашумела хвоя, и через полянку вихрем пронесся огромный зверь; испуганно отклоняясь от запаха свежего кострища, промелькнул так близко, что Вера с Трофимом юркнули под кедр. Зверь сердито рявкнул и исчез в лесу.

— Изюбры играют… Олени… — прошептал Трофим, слегка пожимая доверчивую руку девушки. — У них… время такое…

— Да? — чуть слышно переспросила Вера.

— Самая пора…

Она вырвала руку и убежала в шалаш…

Все дни она была молчаливой и угрюмой. И Трофим помрачнел, в душе ругал себя за те лишние слова. Неужели все потеряно? Неужели он не увидит улыбки — для него одного — на ее лице?..

Только к концу недели изюбры умолкли, — видимо, ушли за сопку. Но и в последнюю — тихую — ночь, проведенную в тайге, Вера не спала. Выглянув из шалаша, Трофим увидел ее сидящей у едва живого костра. Позади нее на траве белел иней и сливался с ее платьем, Трофим взял полушубок и накинул ей на плечи. Потом он нарубил дрова, подживил костер и сел рядом с нею. Вера припала к его груди.

— Скоро придется прощаться… — заговорила она. — Полиция рассвирепеет: «Самовольная отлучка! На целую неделю!..» Угонят на север…

— Не угонят. — Трофим положил ей руку на плечо. — Ежели мы… мы с тобой… законным браком…

— Не выношу я попов… — Вера шевельнула плечами. — Но придется… Без этого нам с тобой житья не дадут. А я не могу без тебя. Не могу…

Молитвы матери не помогли, панихида не подействовала: смутьянку не загрыз медведь, не проглотила грозная река, не придавило падающее дерево. Никакой напасти не случилось, словно с нею был не то ангел-хранитель, не то нечистый дух. Увидев ее у ворот, мать даже перекрестилась от испуга.

Сыновей встретила сердито; на орехи, привезенные во вьюках, не взглянула, словно не ждала выручки от продажи их. Не к добру все!

Стоя на крыльце, она объявила поднадзорной:

— Придется тебе, миленькая, другую квартерку искать… — Зло поджала побелевшие губы; помолчав, начала пенять: — Не думала я, не ждала от тебя такого греха да сраму. Подобру тебя встретила-приветила, а ты…

Трофим решительно шагнул на крыльцо.

— Мама, перестань, — потребовал он и простертой рукой заставил посторониться. — Никуда Вера не пойдет от нас.

— Я не хочу из-за нее в каталажку садиться… Терпенья моего больше нет! — кричала мать. — Все тряпки ейные выбросаю, горницу святой водой побрызгаю…

— Горница — наша.

Вера, вскинув голову, поднялась по ступенькам и вошла в дом.

Мать бранила сына, тыча пальцем в его сторону:

— С кем спутался, варнак! И малолета не постыдился. — Глянула на Митрофана, что расседлывал коней, — Портишь молоденького! Грех тебе будет!.. Грех!..

— Вот что, мама, — сдвинул брови Трофим. — Ежели Вера тебе в снохи не годна — мы уйдем.

— Отделяться задумал? Меня, родительницу, бросаешь! А сам с поднадзорной уходишь? — мать заплакала. — С немоляхой! Бога побоялся бы.

Через тын заглядывали во двор соседки: вот потеха!

А мать говорила сквозь слезы:

— Она тебе незаконных нарожает… Им на мученье…

— Ради этого обвенчаемся. Вера сказала…

— Да не будет батюшка немоляху венчать. Не будет.

— Ну-у, наш поп за десятку черта с ведьмой окрутит!

— Хоть бы дождались зимнего мясоеда, — стала упрашивать мать. — Люди просмеют: в страду свадьба!

— Ну и пусть гогочут.

— Может, родители ее приехали бы по-христиански благословить.

— Не приедут. Они не считают Веру за дочь… Ну и не надо… А откладывать нельзя: стражники-урядники нагрянут…

Годом раньше в Глядене скончался священник. На смену приехал молодой, невзрачный, с рыжеватой бородкой и красным носом, похожим на гусиный клюв. И фамилия совсем не поповская — Чесноков. Имя — Евстафий. В селе поговаривали, что первый приход у него был где-то на Волге, там он прославился пристрастием к крепким напиткам и за прегрешения был отправлен в далекую Сибирь. Батюшка не сетовал на это. Приход ему дали богатый. Целовальник открывал монопольку каждый день, кроме праздников. А прихожане умели варить такую крепкую медовуху, какую едва ли еще где-нибудь можно было бы сыскать…

Вот к нему-то и отправился в сумерки Трофим, прихватив с собой два мешка орехов, навьюченных на коня, да большой деревянный жбан с медовым пивом, которое мать сварила к воздвиженью — церковному празднику.

И на другой день Вера стала Дорогиной…

Зимой Трофим заготовил лес в верховьях реки. Ранней весной прогнал плот через Большой порог.

Новый дом построили по чертежу Веры Федоровны. Все деревенские плотники ходили смотреть необычный сруб. Каждую комнату молодая хозяйка называла незнакомыми словами: вместо кути у нее — кухня, вместо горницы— столовая, дальше — детская (видно, насовсем осталась в деревне — собирается детей рожать), для мужа придумала какой-то «кабинет».