Пришло мне письмо от родителей из деревни, они звали к себе, но я отказалась. Мы с Розеттой все чаще выезжали из Рима со своими чемоданами и привозили домой все, что удавалось раздобыть; в деревнях было полно всякой всячины, но крестьяне ничего не хотели продавать правительству, потому что им плохо платили. Крестьяне поджидали нас, спекулянтов, которые давали им настоящую цену. Иногда не все влезало в чемоданы, приходилось и на себе, под юбкой таскать; помню, раз я возвращалась в Рим, обвязав вокруг живота несколько кило колбасы, со стороны казалось, что я беременна. А Розетта клала себе яйца на грудь, и когда мы их потом вынимали, они были теплые-теплые, словно только что из-под курицы. Опасные были наши поездки, да и времени много отнимали. Однажды возле Фрозиноне самолет пустил пулеметную очередь вдоль поезда, и поезд тогда остановился посреди открытого поля. Я велела Розетте сойти с поезда и спрятаться в канаве, а сама осталась, потому что у меня чемоданы были набиты разным добром, а народ в вагоне подобрался подозрительный — долго ли чемодан утащить. Легла я на пол между сиденьями, подушками с дивана прикрыла лицо и живот, а Розетта сошла вместе со всеми и спряталась в канаве. Обстреляв нас, самолет покружил в небе и затем снова вернулся, пролетел совсем низко над остановившимся поездом — послышался страшный рев мотора и частый стук пулемета, словно град по крыше стучал. Самолет пролетел, скрылся вдали, и тогда настала тишина, все вернулись в вагоны, и поезд вскоре тронулся. Мне тогда показали и пули, с палец длиной. Кто говорил, что самолет американский, кто — немецкий. А я сказала Розетте:
— Тебе приданое нужно. Солдаты с войны возвращаются, не так, что ли? А ведь на войне по ним без конца стреляют, чего только не придумывают, чтоб людей убивать… Значит, и мы домой воротимся.
Розетта не отвечала. Только скажет: «Куда вы, мама, туда и я». Характер у нее мягкий, не то что у меня, ангел земной, не девушка.
Я Розетте твердила:
— Бога проси, чтоб война еще годика два продлилась. Тогда не только приданое справишь — оденешься, богатая станешь.
Но она мне не отвечала, только все вздыхала. В конце концов я узнала, что милый ее на войне и она все боится, как бы его не убили. Переписывались они, был он теперь в Югославии. Вскоре я о нем все разузнала. Сам он из Понтекорво, парень хороший, у родителей клочок земли есть, учился на счетовода, да война помешала, после войны хотел опять за учебу взяться. Тогда я сказала Розетте:
— Самое главное, пусть с войны вернется… об остальном я позабочусь.
Розетта бросилась мне на шею, счастливая такая. Теперь я на самом деле могла ей сказать: «Я обо всем позабочусь», ведь у меня была квартира, лавка, деньги отложенные, а войны, сами знаете, кончаются рано или поздно, и все становится на свое место. Розетта прочла мне последнее письмо своего жениха. И я особенно запомнила одну фразу: «Жизнь тут у нас и на самом деле трудная. Эти славяне не хотят покориться, а мы все время винтовок из рук не выпускаем». Об Югославии я ничего не знала, но все же сказала Розетте:
— Чего мы лезем в эту страну? Что мы, у себя дома не могли усидеть? Они не хотят, чтобы ими верховодили, и правильно делают, это я тебе говорю.
В 1943 году удалась мне выгодная сделка — я из Сермонето привезла в Рим с десяток окороков. Уговорилась с шофером грузовика, который возил в Рим мешки с цементом, он спрятал окорока под мешки и привез их в Рим целехонькими, а я заработала толику, ведь все их хотели купить. Может, эта сделка с окороками и помешала мне как следует понять, что делается на свете. Когда я вернулась из Сермонето, мне сказали, что Муссолини удрал и что войне теперь на самом деле конец пришел. Я тогда ответила: «Для меня что Муссолини, что Бадольо — все един черт, лишь бы торговля шла». Впрочем, Муссолини мне никогда по душе не был: глаза вылупит, голос нахальный — ни на минуту не умолкает. С тех пор как он связался с этой Петаччи, думала я, дела у него пошли под гору, ведь, знаете, пожилые мужчины от любой теряют голову, а Муссолини был уже дедом, когда с ней сошелся. В ту ночь на двадцать пятое июля[3] только и было, что разграбили какой-то склад интендантства на улице Гарибальди. Я пошла туда вместе со всеми и домой принесла большую головку сыру. Много там было всякого добра, и люди немало с собой унесли. Сосед привез к себе на тележке печь, которая стояла в кабинете управляющего.
В это лето мне много дел удалось провернуть. Люди всего боялись, делали запасы, и все им казалось, что мало. В погребах и в кладовых было больше продуктов, чем в магазинах. Помню, раз отнесла я окорок одной даме на виа Венето. Она жила в шикарном доме, дверь мне открыл лакей в ливрее, а я внесла свой фибровый чемодан, в котором лежал окорок. Навстречу мне в прихожую вышла дама, красивая, как Мадонна, вся увешанная драгоценностями, от нее пахло духами, а за ней шел ее муж, низенький такой толстячок. Дама так была признательна, что чуть меня не обняла, приговаривая: «Дорогая… дорогая моя, проходите вот сюда, пожалуйста, проходите». Я прошла за ней по коридору и, когда дама открыла дверь в кладовую, увидела горы всякого добра. Продуктов там было больше, чем в колбасной. В кладовой не было окон, только полки вдоль стен, а на полках в ряд уставлены большие, по кило, банки с сардинами в масле и разные вкусные заграничные консервы, большие пакеты с макаронами, мешки с мукой, фасолью, банки с вареньем. И не меньше десятка окороков и колбас. Я тогда сказала даме:
— Синьора, у вас здесь на десять лет припасено.
Но она мне ответила:
— Неизвестно, что еще будет.
Я повесила свой окорок рядом с другими, и ее муж тут же на месте мне заплатил, и когда он вынимал деньги из бумажника, руки у него так и тряслись от радости, и он то и дело повторял: «Помните, как только раздобудете что-нибудь хорошенькое, тотчас же несите к нам… Мы готовы заплатить на двадцать, даже на тридцать процентов дороже, чем другие…»
Словом, всем нужны были продукты, и люди без рассуждений выкладывали денежки; а сама я о запасах не думала, привыкла я к тому, что нет на свете ничего ценней денег, впрочем, ведь деньгами сыт не будешь, и когда настал голод — у меня у самой ничего не было. В лавке одни пустые полки — кроме нескольких пакетов макарон да сардин скверного качества, ничего не оставалось. Деньги у меня, правда, были, из осторожности я держала их дома, а не в банке: разговор шел, что правительство хочет закрыть банки, чтобы забрать у бедных людей сбережения, но деньги теперь никто не брал, не говоря уже о том, что мне тяжело было тратить на черном рынке денежки, которые я сама там заработала, — ведь цены теперь становились такие, что голова кругом шла. Тем временем в Рим вернулись немцы и фашисты. Однажды я проходила утром по площади Колонна и увидела черный фашистский флаг на дворце Муссолини. Всю площадь заполонили вооруженные до зубов чернорубашечники, а те, кто столько шума наделал в ночь на двадцать пятое июля, теперь присмирели и к стенам жались, словно мыши при появлении кота. Я сказала Розетте:
— Будем надеяться, что они скоро выиграют войну и мы перестанем голодать.
Сентябрь стоял на дворе, когда мне утром сказали, что на виа дель Вите выдают яйца. Я пошла туда и увидела два грузовика с яйцами. Но никто их не выдавал, а немец в трусах и рубашке, с автоматом на перевязи, следил за тем, как выгружают ящики. Люди собрались в круг и молча глядели, как идет выгрузка, но в глазах у них был нехороший голодный блеск. Немец, видать по всему, боялся, чтоб на него не набросились, он то и дело оборачивался, не выпуская из рук автомата, и все прыгал в сторону, как лягушка у пруда. Немец был молодой, жирный, белый, обгоревший на солнце, с ожогами на ногах и руках, как после дня, проведенного на море. Увидев, что яйца не выдают, люди стали ворчать, сначала потихоньку, а затем все громче и громче, покуда немец — за версту было видно, как он боялся, — не поднял автомат, навел его на толпу и гаркнул:
— Разойдись, разойдись, разойдись!
В то утро я ничего не ела и, совсем потеряв рассудок от голода, крикнула немцу:
— Ты нам дай яиц, и тогда мы уйдем.
Но он все повторял:
— Разойдись, разойдись! — и навел на меня автомат, а я, чтоб показать ему, что голодна, поднесла руку ко рту. Но на него это не подействовало, и вдруг он с силой ударил меня стволом прямо по животу, оттолкнув меня назад, и так мне сделал больно, что я в ярости закричала:
