Реклама полностью отключится, после прочтения нескольких страниц!
— Послушай, — сказала я ему со злостью, — что было, то было, и я уж теперь не та, что прежде, и ты прав, когда обращаешься со мной, как с девкой… но попробуй хлопнуть меня разок, как в то утро, — и я, как Бог свят, прирежу тебя… пусть меня в тюрьму посадят — времена теперь такие, что, может, в тюрьме лучше живется, и я туда отправлюсь с удовольствием.
От удивления он лишь слегка нахмурил брови, но ничего не сказал. Только в прихожей процедил сквозь зубы:
— Что ж, займемся сдачей вещей.
Я пошла в спальню и взяла листок, на котором велела Розетте переписать все имущество, что было у нас в доме и в лавке. Даже самые мелкие вещи велела ей переписать, и не оттого, что не доверяла Джованни, а просто потому, что доверять никому не следует. Прежде чем начать передачу, я сказала Джованни:
— Смотри, все это мы с мужем потом своим за двадцать лет труда заработали… и уж будь добр, чтоб я все на месте нашла; помни, что все до последнего гвоздя должно быть цело, когда я вернусь.
Усмехнулся он и сказал:
— Не волнуйся, все свои гвозди на месте найдешь.
Начала я со спальни. Списков у меня было два заготовлено: один у него был, другой у Розетты, а я по порядку указывала на вещи. Показала ему кровать двуспальную, металлическую, расписанную поддерево, да так красиво, что все прожилки да сучки видны были и можно было подумать, что она из орехового дерева. Одеяло подняла, чтобы он видел, что два матраса под ним, один конским волосом набит, другой — шерстью. Шкаф открыла, пересчитала одеяла, простыни, все белье. В ночном столике показала ночные горшки из фарфора, расписанные красными и синими узорами. Затем сделала перечень мебели: комод с крышкой из белого мрамора, овальное зеркало в позолоченной рамке, четыре стула, кровать, два ночных столика, шкаф с двумя дверцами и зеркалом посередине. Пересчитала все мелочи и безделушки: стеклянный колпак, а под ним искусственные цветы из воска, совсем как живые, — мне их на свадьбу кума подарила, — фарфоровая коробка для конфет, две статуэтки — пастушок и пастушка, подушечка для иголок из голубого бархата, коробочка из Сорренто, — если ее открыть — зазвучит песенка, а на самой крышке Везувий вырезан, — две бутылки для воды и к ним под стать стаканчики из резного и плотного стекла, ваза для цветов из раскрашенного фарфора, в виде тюльпана, с тремя такими красивыми павлиньими перьями вместо цветов, и две цветные напечатанные картинки: на одной Мадонна с младенцем, а на другой сцена из представления — мавр с белокурой дамой, мне как-то говорили, что оно называется «Отелло», а мавр и есть сам Отелло.
Из спальни я повела его в столовую, которая служила мне и гостиной, там же у меня и швейная машина стояла. Заставила его рукой потрогать круглый стол из темного ореха, с кружевной салфеточкой посередине, и вазу с полевыми цветами, такую же, как в спальне, и четыре стула, обитые зеленым бархатом, а затем открыла буфет и пересчитала штуку за штукой сервиз из фарфора, расписанный цветами и гирляндами, на шесть персон, мы за всю мою жизнь только два раза из него ели. Тут я его предупредила: «Смотри, этот сервиз мне дорог, как свет очей, попробуй его разбить — увидишь, что будет». Он ответил с улыбкой: «Не беспокойся!» А потом по списку показала ему все остальные вещи: две картинки с цветами, швейную машину, приемник, диванчик, обитый репсом, с двумя креслицами, графинчик из розового с голубым стекла, а к нему рюмки, еще бонбоньерки и коробочки, красивый разноцветный веер с видом Венеции, прибитый к стене.
После этого мы перешли в кухню, и я поочередно пересчитала всю посуду и кастрюли, алюминиевые и медные, и приборы из нержавеющей стали. Я ему показала, что у меня все есть: и плита, и машинка, чтобы картофель мять, и шкафчик для веников, и цинковое ведро. Словом, все ему показала, и тогда мы спустились вниз и направились в лавку. Здесь мы управились быстро, потому что, кроме полок, прилавка и нескольких стульев, ничего здесь не оставалось, все было продано, выметено, подчищено за эти последние голодные месяцы. Наконец мы вернулись наверх в квартиру, и тогда я с горечью сказала:
— К чему теперь весь этот список?.. Все равно я чувствую, что больше сюда не вернусь.
Джованни сидел и курил, потом, тряхнув головой, ответил:
— Через пятнадцать дней придут англичане, даже сами фашисты так считают… Ты теперь на две недели едешь на дачу… когда вернешься, отпразднуем твой приезд… Что это тебе на ум взбрело?
К этим словам Джованни, желая нас утешить, добавил еще много других, и ему почти удалось своего добиться: после его ухода мы совсем приободрились, а он на этот раз, хоть мы были совсем одни в прихожей, не повел себя, как тогда при прощании в подвале, а только ласково погладил меня по лицу, как частенько делал, когда еще жив был мой муж, и я ему за это очень была признательна; мне чуть не показалось, что между нами действительно ничего не произошло и что я осталась такой, как всегда была.
Остаток дня прошел в подготовке к отъезду. В первую очередь я приготовила на дорогу большой пакет с едой: колбасу положила, несколько коробок сардин, рыбных консервов коробку и немного хлеба. Для отца с матерью сделала отдельный сверток: отцу положила мужнин костюм, почти новый, который он сделал себе незадолго до смерти и просил меня похоронить его в нем, но я в последнюю минуту пожалела такой красивый костюм из синей шерсти и положила мужа в гроб, обернув старой простыней, а костюм сберегла. Отец у меня был почти такого же роста, как муж, и я вместе с костюмом положила пару туфель, старых, но еще совсем хороших. Матери я решила отвезти платок и юбку. В тот же сверток добавила все, что у меня еще оставалось из бакалеи: несколько кило сахару и кофе, немного консервов и парочку колбас. Все это я уложила в третий чемодан, так что у нас теперь оказалось три чемодана и мешок, в который я положила одеяло с подушкой, на случай если нам придется заночевать в поезде. Мне все говорили, что теперь поезда идут два дня до Неаполя, а нам надо было сойти на полпути между Римом и Неаполем, и я решила, что не мешает быть предусмотрительной.
Вечером сели за стол, и на этот раз, чтоб не слишком огорчаться, я кое-чего приготовила; но едва только мы стали есть — началась воздушная тревога, и я увидела, как Розетта вся побелела и задрожала от страха. Тут я поняла, что, хотя Розетта долгое время держалась, теперь она сдала и нервы у нее никуда не годятся. Тогда я решилась бросить ужин и спуститься в подвал. Ни к чему это, правда, было: ведь попади бомба в наш старый дом — и он развалился бы на кусочки, похоронив нас под собой. Итак, мы спустились в убежище и просидели там вместе со всеми жильцами нашего дома три четверти часа на скамейке, в полной темноте. О приходе англичан все говорили, как о деле ближайших дней: они высадились в Салерно, неподалеку от Неаполя, а от Неаполя до Рима, даже если они медленно станут двигаться, доберутся за неделю, — ведь немцы и фашисты удирали, как зайцы, и не остановятся, покуда не добегут до Альп. Но кое-кто говорил, что в Риме немцы дадут бой, потому что Рим был важен для Муссолини, и ему наплевать, если разрушат весь город, лишь бы в него не вошли англичане. Слушала я все эти разговоры — и думала: как хорошо, что мы с Розеттой уезжаем. Розетта ко мне все прижималась, и я поняла, что она теперь всего боится и не успокоится, покуда мы не уедем из Рима. Вдруг кто-то сказал:
— Знаешь, что рассказывают? Они сбросят парашютистов. Вот увидишь, станут шарить по домам и всем жару зададут.
— Как тебя понимать?
— Очень просто: сперва барахло, а потом женщины…
Тогда я сказала:
— Хочу посмотреть на того, кто посмеет до меня дотронуться.
Тогда из темноты донесся голос некоего Проетти, пекаря, человека до крайности глупого и очень вольного на язык, которого я всегда терпеть не могла.
Он сказал с усмешечкой:
— Тебя-то, может, и не тронут, ты слишком старая, а вот дочь твою, это да!
Я ему ответила:
— Осторожней говори… мне тридцать пять, замуж-то я вышла в шестнадцать, и немало найдется таких, кто на мне сейчас жениться захочет… А во второй раз замуж не вышла потому, что не хотела.
— Да, — говорит он мне, — лисица и виноград.
Тогда я, уже совсем разозлившись, сказала ему:
— Ты лучше о своей жене-потаскухе подумай, она тебе и без парашютистов рога наставляет… воображаю, что будет, когда они заявятся.
Я думала, что жена его в деревне, сами они из Сутри, и я несколько дней тому назад видела, как она уезжала. На самом же деле она сидела здесь в убежище, а я ее в темноте не заметила. Она тотчас же заорала:
— Сама ты потаскуха, дура несчастная, уродина проклятая!
И тут я поняла, что она ухватила за волосы Розетту, приняв ее за меня, и Розетта вопила, а она ее дубасила. Тогда я бросилась на нее в темноте, и мы повалились на землю, награждая друг друга пинками, вцепившись друг другу в волосы среди всеобщего крика, в то время как Розетта плакала, все звала меня и уговаривала. Словом, пришлось нас разнимать в темноте, и надо полагать, желающим помирить нас тоже досталось: покуда нас старались оттащить в разные стороны, внезапно прозвучал отбой, и когда кто-то зажег свет, мы очутились друг против друга, растрепанные, запыхавшиеся, а у тех, кто держал нас за руки, лица были в царапинах и волосы в беспорядке.