Реклама полностью отключится, после прочтения нескольких страниц!
В сумраке, укрывшем кладбище святой Риты, выделялись два барочных мавзолея. Ворота стояли закрыты, Микки дважды прошел вдоль ограды и влез на мусорный бак, чтобы пробраться внутрь, суму повязал на поясе, побоявшись, что спрячет ее в укромном месте, а потом не сможет найти. Вокруг царило спокойствие: шарканья и стенания, раздававшиеся во время церемонии, скрежет гравия под шинами больших черных автомобилей, которые привезли и ждали распорядителей и служителей культа, вспышки фотографов, протесты зевак, которых теснили жандармы, — все стихло. Очень скоро Микки отыскал то место, куда так стремился, и вел его не запах вскопанной свежей земли, а женский голос, исполняющий размеренное ламенто, в котором чередовались рыданья и вздохи, оно то прерывалось, то слышалось вновь, превращаясь то в речитатив, то в скорбное пение, которое вдруг смолкало, поскольку исполнительница стыдилась, насколько у нее получалось красиво. Микки не потребовался украденный фонарь, так как место погребения освещал лунный свет. Увиденное остановило Микки, он юркнул за ствол кипариса. Голос принадлежал длинной фигуре в черном, голову и плечи еще можно было различить, но все остальное скрывал траур, она ползала там, копошилась, словно рептилия, в нагромождении белых цветов, стремясь к холодному голому камню, спрятанному внизу, чтобы, прижавшись, ласкать его, ластясь всем телом, как большой черный червь, прокладывающий себе ход. Она зарылась в удушающий ворох магнолий, гардений, и Микки понял: если она так настойчиво, ожесточенно копалась там меж стеблей, то без труда одолеет и мрамор, чтобы вновь сочетаться с осеменявшей ее плотью. У него появилась соперница. Быть может, под черным одеянием фигуры, похожей на веретёнце, скрывался мужчина, который специально пел свои ламентации фальцетом? Микки удалось разобрать одну из фраз: «Мой боже, теперь ты остыл, ты совсем холодный, — стонала самая настоящая женщина, — дай мне тебя согреть!» Вдали послышался бой часов, и укутанная в траур любовница так быстро исчезла в тени часовни, что Микки задался вопросом: не встретил ли он наконец настоящее привидение? Он думал, что остался один, следовало быстро обтяпать дельце до того, как начнет светать, он снова сильно проголодался, уже не считая, сколько ночей не спал, держась на ногах лишь благодаря своему жгучему желанию. Он нащупал в темноте железный прут, которым была приперта дверь закутка с водой для полива и нагромождением леек, — тот мог легко сойти за рычаг, — и поспешил к могиле: он собрался без колебаний приступить к делу, расшвыривая направо и налево горы цветов, чтобы расчистить место, но заметил вдруг, что белые трепещущие цветы, раздвинутые на оголенном камне, в точности очерчивают силуэт ползавшей там фигуры, облаченной в скорбное платье; и вся картина, похожая на смазанный фотографический снимок, при таинственном свете луны и легком ветерке, колышущем лепестки, вызывает в нем любовную дрожь. В то же самое время на теле, будто татуировка, начали проступать буквы, образующие на груди славное имя Каймана. Микки не решался нарушить сложившийся в цветах контур и прильнул к нему ближе: в том самом месте от камня исходил иной аромат, нежели от гардений, он кружил голову. От запаха женских чресл член сразу набух. Микки почувствовал, как возвращается медведь, крутившийся в недрах кисейного шара, тыльной стороной руки он стер проступившие буквы и плюнул на камень. Теперь можно было приступать к работе. Но за спиной послышался обходительный голосок: «Мы тоже решили навестить Каймана?» Микки обернулся: тыча в его сторону пальцем, к нему обращался плешивый низенький человечек в перемазанной землей хламиде, украшенной внизу остатками полосатой юбки. «До тебя здесь побывала жена Каймана, — продолжал он, — но для того, чтобы принести свою дань уважения, нужно поделиться еще с господином Мумией, могильщиком данного царства, зазноба Каймана это сразу же просекла, я таких дамочек знаю, они приходят каждую ночь, а потом однажды вдруг пропадают и никогда не возвращаются, потому что нашли для себя новый источник, где можно погреться, что ж — таковы женщины! У каждого — свои причины, я их не осуждаю и даже не хочу знать, каковы причины, заставившие прийти тебя, однако я жду своей доли!» — «У меня ничего нет!» — закричал Микки, надвигаясь на человечка и грозя его отметелить. «Ну-ну-ну! — запротестовал Мумия без тени страха, — тебе это будет стоить два су». — «У меня их нет!» — воскликнул Микки. Мумия наставил на него железный прут и сказал: «Ты не первый доходяга, который пытается что-то тут провернуть, вертелись уже двое, еще до плакальщицы, как стемнело, явятся и другие, но, если ты сейчас все обчистишь и газеты о том не расскажут…» — «Ты чего это? Ты о чем это?!» — спросил Микки. «Да о том, что нам с твоими коллегами договориться не удалось, — продолжал Мумия, — не договорились о дележе, а ты ж меня видишь — у меня нет ни револьвера, ни машикули, в отличие от них, можно сказать, я — эктоплазма, однако я тоже могу как следует рассердиться! I would prefer not to you know what! Можешь мне верить, те быстренько отсюда убрались, так что давай обсудим, да?» — «Да о чем вы вообще говорите?» — закричал Микки, которому становилось уже страшно жутко. — «Его зарыли в одежде, — родственникам пришла в голову отличная мысль! — золотых зубов у него нет, так что молоток не потребуется, а вот пуговицы у Каймана — это все знают — из настоящих рубинов! Тринадцать маленьких рубинов — вот здесь, где застегивалось болеро над бедрами этой разукрашенной шлюшки, и еще ниже, на поясе, — вон, где ему отрезали яйца, — тринадцать маленьких рубинов, можешь себе представить? И, если они не окажутся теперь же в наших руках, то через час, если к тому времени еще не рассветет, или завтра вечером, как только я закрою ворота, их достанут другие воришки, более предприимчивые, чем я. Мой дорогой, надо сейчас же обчистить эту могилу! Ты въехал? Так что приступай, можешь вытворять с ним все, что угодно, я сделаю вид, что не видел, обтяпывай свое дельце, я тебя не сужу, у тебя на лице написано: вон, над губой слева, — да и взгляд такой, будто ты не понимаешь, о чем я тут болтаю, — у тебя на щеке знак, ты весь томный какой-то, видно, что у тебя свои счёты с Кайманом, но не возись с ним слишком уж долго и особо не нежничай, а то забудешь еще о моих рубинах, и в следующий раз, когда мы увидимся, отдашь их мне, все тринадцать, тогда я позволю тебе уйти, а завтра опишу полиции тех, кто болтался здесь до тебя, идет?» Мумия насильно всунул железный прут в руки Микки и толкнул его ближе к могиле. Затем испарился. Под каменной плитой, сдвинутой при помощи железяки, открылась яма, похожая на сундук с сокровищами, куда Микки прыгнул, оказавшись по самый живот в земле: среди цветов и глины мертвецу накидали множество причудливых даров, — тут были черные очки, губка, звездочки из фольги, туалетная бумага, накладные носы, расчески, флаконы с духами, — добра хватило бы на целую тачку, Микки вышвыривал все это из могилы, чтобы избавиться от ненужного хлама. Внезапно что-то зашевелилось среди земли в большом свертке — там оказался весь измазавшийся и перепуганный белый кролик, его принесли в жертву никудышному фараону, он мгновенно выскочил из свертка, только его и видели. Микки скоблил, скреб, выбрасывал землю горстями, надеясь, что скоро появится уже гроб. Внезапно от почувствовал, что скребет ногтями какую-то ткань: гроб накрыли флагом. Было темно, и все же Микки показалось, он различает оттенки — темно-розового, ближе к гранату, и голубого, похожего на прусскую лазурь, — он не знал, какой стране мог принадлежать флаг подобных оттенков, он взялся за нож и начал кромсать ткань, та разодралась, обнажив лакированную поверхность, да такую большую, что никак не удавалось распознать, где у нее края, словно это была еще одна плита, которую опустили уже в землю. И вскрыть ее железякой уже никак не получалось. Тогда Микки встал и саданул ею со всей силы посередине, словно в руках у него был лом. Он бил и бил, разнося дерево в щепки, и вот показалась рука, затем вздутое и потемневшее лицо. Однако пробитые отверстия были слишком малы, чтобы вытащить целиком все тело или раздеть его, не вынимая из ящика. Микки сунул железный прут с той стороны, где была голова, и, рискуя ее повредить, как следует поднажал. Крышка подалась, сам Микки отлетел при этом назад, и перед ним в то же время предстало целиком все тело усопшего. Погребальный убор теперь Микки уже не интересовал. Он глядел только на это замкнутое лицо, склонившись и вопрошая его в тишине, казалось, целую вечность. «Как ты это делал? — спрашивал он его. — Ты смотрел на ребенка? Или старался скрыться от его взгляда? Ты долго вокруг него танцевал? Или старался замереть, очаровав этим ребенка? Что именно ты вытворял? Какими правилами пренебрег, чтобы он отправил тебя в мир иной?» Кайман молчал: он не хотел выдавать секретов — ни тех, что приводили его к победам, ни тех, что могли рассказать о фатальной ошибке, — особенно самозванцу, который перешагнул через него и из чистого любопытства бессовестно уселся у него прямо на животе, давя всем весом на солнечное сплетение и угрожая задушить таким образом во второй раз, теперь уж ногами, которые он все сильнее сжимал с каждым вопросом. Каймана подкрасили, поверх макияжа была зеленоватая, почти фосфоресцирующая слизь. «Ответишь ты мне или нет, размалеванная старая кукла?! А ты, Мумия, — кричал Микки, высунувшись из могилы, — ты скажешь мне, какого хрена напялил на себя юбку?» — Могильщик в ответ лишь захихикал где-то вдали. Микки схватил Каймана за плечи, и у того изо рта потекла струйка синеватой жижи, попавшей Микки на щеку и обдавшей его холодом. Он обнаружил, что голова инфантеро лежала в черной луже, где извиваясь и заползая в волосы, копошились опарыши. Микки просунул руку пониже, чтобы проверить, все ли тело перепачкано грязью: одежда была промокшей. На одежде сияли блики, искушавшие его и напоминавшие о том, для чего именно он все это затеял. Болеро тоже пропиталось этой вонючей жидкостью: возможно, перед захоронением гроб как следует окропили святой водой или местность здесь какая-то заболоченная? Даже чулки, вымазанные в грязи, уже не казались розовыми, мягкие туфли на плоской подошве, когда Микки собрался их снять, издали чавкающий звук. И казалось, все равно, откуда начинать — сверху или снизу — тело болталось здесь, словно утопленник; Кайман весь был опутан плотной сетью подтяжек, застежек, шнуровок и подвязок. Микки вспомнил о тринадцати рубинах: стало быть, они где-то на спине, сзади; он знал, что заберет их себе, не сдержав обещания, кстати, он никаких обещаний и не давал, и все угрозы Мумии, скорее всего, стоили не больше, чем спровоцировавшие их слова. Подхватив тело Каймана, он перевернул его на живот, дав ему вдоволь испить грязной жижи. Великий маэстро не срезал прядь, завязанную маленькой лентой, она пряталась под специальной сеткой и вовсе не была накладной, он не нарушил традиции, однако Микки на такие дела плевал. Он обшаривал одеяние сзади, ища застежку, затем с треском порвал шитье, заполучив все тринадцать пуговиц. И затем дал деру. Слабый свет первого попавшегося фонаря осветил вместо драгоценных камней ничем не примечательную пластмассу.
Микки оказался неподалеку от города и решил пройтись, памятуя, что там на улицах есть разные намалеванные знаки с маленькими фигурками, указывающие: дети где-то поблизости или могут вот-вот появиться в квартале, — такие рисунки вешают под предлогам, де машины должны притормаживать, чтобы невзначай их не покалечить; подобные обозначения пользовались особой популярностью у детских воров, став для них настоящими вехами. Микки приметил забор, увешанный всякими эмблемами, у каждой имелась какая-нибудь особенность, как если б внутри, за оградой крепости, обитали разнообразные особи. Микки пытался узнать, какие же именно: на одной табличке был нарисован с нарушением всех пропорций большеухий человечек, на другой как-то криво выведена нога, на третьей на глазу изображена повязка, на четвертой — нереальных размеров башка. «Должно быть, они там все странные, — подумал Микки, — как раз то, что мне нужно, так легче набить руку, если они увечные, их проще поймать и потом проткнуть. Рассвет медлил; Микки несколько раз обошел здание, считая, сколько там входов, и выбирая, какой удобнее. Внезапно из двери, которую он как раз решил не трогать, выскользнула фигура в белом — монахиня с ивовой корзиной в руках отправилась за покупками. Словно вспышка его озарила, Микки представил себе, как бросается на нее, укладывает на месте, срывает одежду, чтобы напялить ее на себя, тело монахини сталкивает в водосточную яму, суму свою прячет в котомке, но все это требовало каких-то усилий и к тому же было банально. Он дал монахине спокойно пройти мимо, она даже не обернулась, чтобы на него глянуть, хотя в такой час улица была совсем пустынна. Как ему показалось, дверь она за собой не захлопнула, так что Микки подождал, когда монахиня скроется за углом, и повернул обратно, достаточно было слегка коснуться, и дверь приоткрылась, он попал на безлюдный просторный внутренний двор, где едва начинала брезжить заря. Школа как-то отдаленно напомнила Микки то заведение, в котором он оставался в детстве, хотя, быть может, это воспоминание основывалось лишь на рассказах матери. С противоположной стороны двора виднелись окна большого зала; сбоку на куче песка громоздилась пирамидальная бетонная конструкция; рядом с Микки был проход к писсуарам: простая стена серого сланца, вдоль которой по желобку стекала вода. Микки поставил суму на каменные плиты и задумался, как бы завлечь поближе к себе какого-нибудь ребенка, пока не успел прозвучать звонок, после которого двор будет полон и он уже не сможет священнодействовать. Открылась дверь: на площадке задвигалось маленькое несуразное существо, принявшееся потихоньку боком спускаться по лестнице, внезапно оно остановилось, чтобы лизнуть перила, и снова побрело к Микки, позади волочились помочи, спущенные штаны болтались на коленях, так что существо чуть ли не на каждом шагу спотыкалось. Словно пьяному, ему никак не удавалось идти прямо, маленькие припухшие ручки махали в разные стороны, как бы прогоняя мух. Иногда ребенок останавливался, чтобы потереть пузо, сося палец, он пробрел уже мимо, но теперь решил вернуться и осмотреть писсуары. Ступни у него были большие, а голова смотрелась гораздо внушительнее, чем тщедушное тело, и из-за этого походка казалась еще более неуверенной. Микки увидел, что он мочится на себя. Ребенок трогал ноги, проверяя, что дело действительно продвигается, как подсказывали ему ощущения в животе, и изумляясь, когда струя попадала внутрь писсуара. Струя лилась. Затем прекратилась, ребенок стоял на месте. Он поднял голову: до него дошло, что рядом стоит Микки. Тот же схватил деревянный меч и направил его на ребенка. Он впервые в жизни нападал на реально существующего ребенка и от волнения позабыл обо всех правилах. Главное было не размазать его на месте, тем более, что ребенок явно не в себе. Микки отставил меч, продолжая на него посматривать, снял с себя ветошь, скрывавшую болеро, встряхнул тряпкой и, подойдя к ребенку поближе, начал ею махать, покрикивая, чтобы вывести из себя; тот стоял у него прямо под носом, и Микки вот-вот мог его сцапать. Но вот ребенок отпрянул. «Да что ж за растяпа!» — подумал Микки. Он бросился за ребенком, который вдруг сорвался с места и побежал с неожиданной ловкостью. Он долетел до двери, мигом ее распахнул и сразу же запер. А теперь показывал Микки язык. «Ах ты крысеныш!» — прокричал разгневанный Микки У самого окна. Он подобрал свои вещи и быстренько смылся. На улице ему снова попалась монахиня, возвращавшаяся теперь с покупками, корзинка явно потяжелела, монахиня вежливо поприветствовала Микки, подошла к нему и предложила хлеба: «Возьмите, дитя мое, он еще теплый!» Микки набросился на хлеб, словно дикий зверь, монахиня же сочла, что он страшно признателен. «Вам стоит отправиться вместе с нами в паломничество к Девам, — молвила монахиня, — мы очень нуждаемся в доброй помощи, мы отправляемся всем составом с нашими детками, посетим пляж и будем купать их, день обещает быть солнечным…» Микки немного подумал и отправился вслед за монахиней, немного опасаясь, что гидроцефал все разболтает, правда, он лелеял надежду, что тот, быть может, немой.
Повозки со статуями Дев на песчаном пути вязли. Хромые тащили статую Девы пучин, больные зобом — статую Девы рос, чокнутые — статую Владычицы страхов. Растяп обвязали веревкой, чтобы они не разбрелись ненароком в разные стороны, подзорную трубу доверили одноглазому, в конце кортежа шли монахини под зонтами. Микки шагал сам по себе, иногда касаясь чистых льняных облачений тех дев, что не были статуями, тоже под зонтиком, таща корзину с едой. Он прятал меч под одеждой; картонный клинок, касаясь тела, уже не был холодным, порой Микки поглядывал вниз, следя, чтобы рукоятка не вылезла наружу. Он так и не отыскал своего недоумка, быть может, тот прятался в одной из повозок под тентом. Микки уже не боялся, что кто-то наябедничает, теперь он был под покровительством Настоятельницы, которой его порекомендовала Утренняя монахиня. Когда слабоумные, рахитики и горбатые, таща за лямки и двигаясь все в одном направлении, начинали охать и ахать, вызволяя повозки из рытвин, куда те проваливались, сталкивая статуи Девы пустыни, Девы отбросов и Распорядительницы ругательств, стоял настоящий гвалт. Эти дамы были похожи на чемпионок по водным лыжам, которые, совершив сказочный прыжок, таинственным образом скрывались меж волн. Ударяясь друг о друга, они преображались в кетчисток: упав от удара, Дева льдов и Дева рос набрасывались вместе на Деву Пустыни, кусая ее за ягодицы; Владычица страхов, выбравшись из топи и идя на выручку, щедро раздавала оплеухи, одного боднув головой, другому вмазав ногой; святая Агония, не знавшая злодейских Тонкинских приемов, подобралась к соперницам сзади и, задрав тем юбки, принялась вертеться юлой, чтобы превратиться в огромную палицу. Разини, по-прежнему связанные веревкой, орали от страха, прочие недоумки скрылись за дюнами, боясь, как бы и им не досталось по морде. Покинув прохладную сень под самым большим зонтом, Микки бросился на подмогу, спрашивая себя, не перегрелся ли он, быть может, его хватил солнечный удар, раз пригрезилась подобная гекатомба. Но нет, надо было скрутить самых задиристых из этих дам, утешить пострадавших, перевязать вывихнутые руки, склеить все, что разбито на множество осколков. Но шум и гам не прошли даром: отойдя немного назад, чтобы высвободить последние повозки, на песке обнаружили странные следы. Настоятельница уверяла: следы могли принадлежать только детям; Микки же казалось, что на некоторых отпечатках видна не похожая на песок золотая пыль; одна из монахинь, хорошо разбиравшаяся в мифологии, засвидетельствовала, что ступни таких размеров могут принадлежать самому настоящему великану. Следы, блуждая, сходились к снаряду, торчащему из песка, ставшего в этом месте похожим на пемзу и осыпавшегося, лишь стоило к нему прикоснуться, тогда прочь неслось целое облако морских блох. Когда решили его достать, показались вначале комья черной земли, затем очень скоро на конусе засверкали покрывшиеся трещинками вмятины, отливавшие золотом, пыль которого они различили, еще разглядывая следы. Микки возглавил раскопки: только что ему в рот попали две или три морские блохи, он хрустнул зубами, чтобы попробовать, какие блохи на вкус, он разгрыз панцири, и изнутри полилась отдающая йодом, рыхлая, трепещущая, полная жизни слизь. Он стал поторапливать остолопов, чтобы те поскорее вырыли яму, а недоделанным приказал терпеливо счищать ногтями налет со странного предмета, который уже постепенно показывался из земли. Уродливые руки скребли, царапали, скоблили, начищали до блеска и, в конце концов, на песке, таком раскаленном, что даже пыль не могла подняться, явилась статуя сияющего золота. В самом деле, то был ребенок, но ребенок-гигант, никто бы не ошибся, глядя в бирюзовые раскрашенные глаза, он застыл в своей позе, и лишь небольшой член был готов в любую минуту подняться, маленькие уродцы поначалу в ужасе отпрянули от огромных ног, затем стали смеяться, поскольку справились с тяжкой работой, и припали, целуя их, к стопам античного соплеменника. Настоятельница была очень взволнована этой находкой, она в смятении раскладывала топографические карты соседних пляжей и говорила, стараясь выглядеть спокойной перед своими питомцами: «Наше открытие, мои дорогие, меня вовсе не удивляет. Я давно знаю, что с этим местом связана одна легенда… Рассказывают, что остров, располагающийся напротив, который можно увидеть лишь в бурю, тянет к себе детей, словно магнит, они бросаются в воду, чтобы приплыть к его берегам, но всех затягивает сильнейший водоворот… А где подзорная труба? Дайте-ка мне сюда…» Освободили повозку Девы льдов, которой в этом передвижном оссуарии было теперь хуже всех, положили ее поперек, а сверху водрузили золотую статую. Подзорная труба никак не желала показывать остров, который все так страстно хотели увидеть.
Микки свалился в кусты боярышника. Следивший за ним человек видел, что его шатало из стороны в сторону: уходя из школы пустоголовых, он умыкнул в подвале две бутылки с водкой, спрятав их на дорожку в котомке. Монахини накормили его до отвала, надеясь, что он останется и будет у них сиделкой. Шедшего за ним следом тоже заинтересовал Микки, но из-за того, как был одет. Тот подождал, пока одуревший Микки весь искарябается в колючках, и подошел поближе. Услышав, что кто-то с ним говорит, потом хватает за шкирку, Микки приоткрыл глаза: перед ним, словно в калейдоскопе, замелькали знакомые лица, казалось, он узнает сначала кастролога Бобо, потом медвежьего вожака Украдку, затем могильщика Мумию в нависавшем над ним человеке, но на самом деле тот никого из них не напоминал: человек был одет, несмотря на жару, в серый полосатый костюм, под ним виднелись белая рубашка и строгий черный галстук, довершала облачение пара лощеных мокасин, в руках пусто, но карманы набиты чем-то громоздким. «Нет, меня зовут Кит!» — сказал человек Микки, который начинал что-то соображать, и, переходя сразу к делу, спросил: «Что это за котомку ты с собою таскаешь?» — «А это у меня противовес. Чтоб не падать. А еще компас, чтоб по лесу идти». Кит помог Микки подняться и вытащить из одежды шипы. «Что-то я не заметил, чтобы твой противовес помогал шагать ровно! Только что ты, похоже, танцевал вместе с ним польку. Глядя на тебя, я со смеху чуть не помер…» — «А чего вы за мной ходите?» — спросил с недоверием Микки. — «Да все смотрю на твою задницу, — ответил Кит, — только пойми меня правильно: там у тебя вся история прописана, все видно, когда ты идешь, у тебя меж ляжек — я сразу такое определяю — расстояние чуть меньше, чем если бы ты ездил, скажем, на лошади, — вся штука в том, под каким углом человек ставит ноги, — у тебя вот походка какая-то неуверенная, и в то же время она выдает человека ожесточенного. Сразу чувствуешь, что ты ищешь не зверя, тут что-то другое, у тебя как-то иначе напрягаются ягодицы, они трепещут от ожидания, когда же ты облачишься в обтягивающий их атлас, который испачкают невероятные брызги, но атлас стоит ведь очень дорого, правда?» — «Да», — ответил Микки, которого эти слова вместе с палящим солнцем почти загипнотизировали. «А где ты берешь детей?» — «Так в этом-то и проблема! — ответил Микки. — У меня не получается!» — «Ты что, не знаешь об иерархии?» — «Какой еще иерархии?» — спросил Микки. — «Ну, есть ведь определенные ступени, разные теплые местечки, все это работает, я могу тебе пособить, отыскав что-нибудь эдакое… Ты ошиваешься вовсе не там, где следует. Уж не знаю, кто тебе что напел, но уже лет сто, как ничего подобного на дорогах не происходит, а, если и происходит, то тебе туда уж никак не влезть, поскольку нету теперь никаких кортежей, а инфантеро, к квадрилье которых ты бы хотел примкнуть, чтобы как следует овладеть наукой, ездят в лимузинах с затемненными стеклами, лимузины носятся по дорогам и ни в жизнь не остановятся перед нищим, как ты…» — «А с чего это вам мне помогать, а?» — спросил распаленный Микки, от услышанной речи опьянение как рукой сняло, ясность вернулась, Микки дрожал. «И то правда, у меня есть свой интерес, — ответил Кит, — могу предложить сделку любого рода…» И он вытащил из карманов целый ворох расцвеченных листочков. «Ты хочешь обменять это на картинки, да?» — спросил, ухмыльнувшись, Микки. Он мельком увидел портреты разных мужчин, в анфас; сбоку, порой размытые, порой, разумеется, в гриме, в разных местах и разных позах. «Ты кого-нибудь из них уже видел?» — спросил Кит. — «Нет, — ответил Микки, — они тебя побили?» — «Нет, — сказал Кит, — я их ищу, потому что это моя профессия, я — охотник за головами…» — «Тебе нужна моя голова?» — спросил Микки. — «Нет, — ответил Кит, засмеявшись, — но одни головы прячутся за другими, по головам можно пробраться к тем, что повыше… Так мне удалось поймать одного нацистского преступника, ты его знаешь, он был врачом, проводившим эксперименты…» — «Нет, не знаю», — ответил Микки. — «Что ж, я точно уже не помню, — продолжал Кит, — кажется, он пересаживал своим жертвам мозг обезьян, или наоборот, я забыл…» Кит и Микки шли все дальше. Дорога стала совсем серой, по обеим сторонам простирались скошенные поля, выглядевшие, словно гладкая шерсть той породы собак, окрас которых называют «кофе со сливками», говорят, они очень ласковые; виднелись три кривые сосны и уличные зонтики у ограды обычного тихого домика с зеленой кровлей; дальше поля переходили в заросли; на горизонте, где скрывалась дорога, небо расцвечивали фиолетовые и желтые полосы.
Кит исчез, пообещав Микки, что они еще свидятся, и составив для него небольшой план: шел слух, что заводчики собираются устроить где-то в округе празднество; где именно — неизвестно, это хранят в секрете до последнего часа, чтобы избежать неурядиц; в ближайшие дни задачей Микки будет раскрыть тайну, поскольку, если удастся попасть на празднество, это сыграет ему на руку, его может заметить кто-нибудь из заводчиков или импресарио, или великих инфантеро, которых всегда приглашают и которые могут стать для него, если удастся себя зарекомендовать, кем-то вроде наставников… Отныне он будет болтаться меж предместьями, по которым ездят фургоны с детьми на продажу, — заслышав стенания, можно проникнуть туда, где их держат перед сражением, — и центром города, там в большом отеле остановится самый прославленный инфантеро, «звезда», он перед празднеством отправится вместе с импресарио на встречу с заводчиками и хозяевами арены, чтобы заключить сделку; они тоже могут привести Микки на место будущего состязания. Если в пригороде все окажется на мази, он должен по ночам стеречь стратегически важную местность, по которой пролегают пути торговцев, это в южном районе, туда направляются грузовики с детьми, стараясь избежать встречи с таможенниками и полицией. Там постоянно орудует банда молодых парней, они организовали тайный пограничный патруль и берут мзду с перевозчиков, которые не в силах сопротивляться такому дикому вымогательству, когда не просто расспрашивают о целях поездки, но еще и навязывают свою протекцию, за нее надо отдать часть голов. Бедняги вынуждены потом оправдываться перед хозяевами, ссылаясь на случаи тифоидной лихорадки или нервного истощения, из-за чего могут уничтожить всю партию… Микки сумеет затесаться в такую банду, только надо вооружиться хорошим ножом.
Перед тем, как приступить к выполнению плана, Микки пошел помолиться Черной Деве. Костюм был по-прежнему несовершенен, а следовало сделать так, чтобы к нему отнеслись с уважением, и вот Микки угодил в ловушку благочестия, прихватив с собой тонкий мусорный мешок, который можно легко смять или превратить в нечто пышное. Черная Дева была девой надежды, она протягивала руки к пришедшему, выступая из центральной ниши, к которой вела аллея из свеч, она стояла в самом центре часовни, у Черной Девы не было никаких соперниц, здесь находился только ее алтарь, и все, склоняясь, вставали перед ней на колени. Дверь часовни никогда не запиралась и зимой служила приютом бездомным, место это было священным и прославилось многими чудесами, которые, казалось, происходили сами собой, никто не стремился войти сюда силой, Микки пробирался меж горящих светильников, уверенный, что пришел первым. Он хотел помолиться. Подождал, пока закончит старушка, больше никого вокруг не было. Он опустился на колени у ниши и собрался поцеловать ноги статуи. Но ног у нее не было. Черное атласное одеяние ниспадало до самого пола, Микки его приподнял: ткань держалась на суживающихся к талии стальных дугах, у статуи не было ни ступней, ни ног, а в темноте, чуть выше, казалось, располагался каменный блок, с которого, словно множество папильоток, свисали ленты. Микки не хватило времени все как следует разглядеть, по телу его пробежала судорога, и он вытащил голову из-под полога, бережно вернув все на место. Зарылся лицом в атлас, будто собирался сморкнуться или вытереть слезы. Но на самом деле он лишь вдыхал запах, в котором сочеталось удушающее множество различных оттенков: конфитюр и цвель слились воедино, пьянящая пыль навевала мысли о ладане и бурых водорослях, воспоминания об ароматах накладывались друг на друга, словно кадры при многократно повторяющейся экспозиции, он касался ткани лицом и от нее будто бы отделялись крошечные вихри, пахнущие гнилыми фиалками и нагревшимся на солнце галечником, сладкой губной помадой и накладными прядями. Новая судорога заставила его отпрянуть, он поднял голову: на платье была прозрачная, богато украшенная золотая риза, к которой крепились сотни записок с молитвами: на английской булавке виднелись сложенные бумажки, которые уже пропитала ржавчина, молитвы должны были стать нестираемыми, но казалось, что из них потихоньку сочились слезы, смывавшие все слова; висели там, как на рождественской елке, серебряные украшения в виде различных частей тела — изображения детских носов, ног, легких, измученных холодом, кашлем; казалось, вдоль ризы струится само детство, льнет к золотым нитям, стеная, старается укрыться под тканью или, смеясь, переливается на поверхности россыпью бликов. Микки подумал, что ему тоже следует написать записку. Он зашептал: «Я украшу свою голову вереском, мой убор будет похож на маленький лес, кудри будут из незабудок, на лбу вырастет висячий сад, сооружу специальную шпалеру, которую закреплю за ушами, буду идти с этим сооружением — стебельки раскачиваются в разные стороны — подойду к ребенку, высоко подняв голову, затем склонюсь пред ним, чтобы он отведал яство из взбитых волос; на спине у меня будет стоять корабль, я опущусь долу перед ребенком, чтобы он взошел на борт…» Он разглядывал статую: поверх ризы, под покровом виднелись восковые руки, украшенные перстнями, казалось, в них зажата одна из записок, которую следует расшифровать и исполнить, но руки в нерешительности не двигались, они никогда не решатся. Из-за огромного покрова, под которым можно было спрятаться подобно плакальщице на могиле Каймана, прочее убранство казалось почти бесполезным, покров тяжело ниспадал на плечи, пуская по темным, местами переливающимся складкам изветшавшей ткани серебристые узоры, расцветавшие порой звездами, а сверху была корона, почти невесомая по сравнению с настоящим металлом, и никакие листья увянуть на ней не могли. Запыленный восковой лик обрамляла густая кудель под траурным капюшоном. Микки заметил, что недвижимый лик страшно пленителен: тяжелые молочные веки, застывший взгляд, невзрачный рот, но на щеках сверкали хрустальные слезы, Черная Дева оплакивала грехи всего мира, неся на себе бремя огромного сверкающего покрова, составленного из звезд и креста. Микки набросился на нее, не стесняясь: он схватил за край платья, оказавшегося теперь просто куском ткани, намотанным на металлический остов, который представал взору, пока Микки сгребал потрескивавшую ткань в охапку и пытался засунуть в сумку. Но конец прочно крепился к основе, ножниц у Микки не было и он с силой рванул материю на себя: вся риза рухнула наземь, словно гора игрушек, ломая восковые детали, звеня колокольцами, в облаке золотой пыли в одну сторону полетела детская нога, в другую — записка, раскрывшая наконец при ударе тайну, Микки поднял записку, там было написано: «Помни обо мне!» Микки осталось забрать самый большой кусок ткани, то есть покров, он постарался сделать это поосторожнее, чтобы не повредить лик: он должен был встать рядом со статуей, которая просвечивала теперь насквозь, и аккуратно отколоть головной убор: тот был так хорошо закреплен по кругу, что Микки лишь изранил пальцы, покров оставался на месте, впитывая кровь из маленьких ранок, и никак не хотел отцепляться. Тогда Микки встал на цыпочки, чтобы снять величественную корону: она оказалась так богато украшена, что было чем расцветить любой роскошный костюм. Корону сдвинуть с места оказалось легко, и она очутилась на дне сумки поверх атласа. Перед тем, как уйти из часовни, Микки глянул на Деву в последний раз. Теперь это была просто оголенная женщина, и даже более, чем оголенная: лишенная не только убранства, но еще и плоти, костей, всякой своей материальности. Совершенное насилие вызвало на ее лице то выражение, в котором она так долго себе отказывала: глядя на Микки, Черная Дева улыбалась.
Радиатор — его брат — ждал Микки у входа в часовню. Он знал, насколько рискованно все предприятие, и стоял на стреме, развлекал там одну мещаночку, которая собиралась пойти помолиться, уверяя ее, что покамест надо повременить, а не то на нее падет страшный гнев… Радиатор объяснил Микки, что все время шел за ним по пятам с момента, как Микки покинул родительский дом, что он издалека наблюдал за встречами с кастрологом Бобо и медвежьим вожаком Украдкой, с могильщиком Мумией и охотником за головами Китом, Микки не поверил ни единому слову. Радиатор говорил правду только отчасти: он действительно наблюдал за несколькими встречами, но не за всеми, Микки несколько раз от него ускользал, он уходил от преследования, сам того не желая, и Радиатор должен был постоянно обходить округу по сотне раз, порой он вынужден был носиться как угорелый и всех расспрашивать, чтобы вновь отыскать брата. Теперь же он предстал перед ним столь внезапно, поскольку понял, что отныне брат нуждается в помощи: ему нужен портной, чтобы расшить бедную одежду награбленными сокровищами, а после, когда готовое одеяние засияет огнями, он превратится в настоящего инфантеро и ему обязательно понадобится оруженосец, которым так хотел стать Радиатор. Меч у Микки все еще из картона, но скоро появится настоящий меч из металла, так что пора ему без отлагательств приступать к изготовлению футляра для лезвия, на крышке которого он выведет инициалы брата. Микки потребовал от Радиатора перво-наперво изготовить ему ребенка, чтобы тренироваться: он уже страшно хотел сразиться, но дети прятались по домам, они были недостижимы; пока же они никого не поймали, чтобы набить руку, следует довольствоваться чучелом.
Они заняли на парковке пустовавший гараж. Радиатор украл на рынке тачку, на которой соорудил куклу из склеенных лоскутков и газетной бумаги, чучелко было податливым, чтобы меч входил в него, как в живую плоть; когда Микки не тренировался, оно служило Радиатору манекеном, к которому он прикладывал ткань из часовни, кроя ее по размерам Микки, подгоняя и сшивая куски атласа прямо на кукле, он смастерил тонкие охотничьи сапоги, во время примерки он косился на болтавшийся между ног хер, по-прежнему втайне его обожая, но не притрагиваясь, ему нравилось чувствовать аромат, сражающий его наповал; в подвале имелся водопровод, но они им не пользовались. Все трое, вместе с неподвижным рабом, старались сидеть тихо, не появляясь на людях, и трудились не покладая рук. Они раздобыли на свалке грязный матрас и, возвращаясь на заре из очередного похода, валились на него, падая прямо Друг на друга и толкаясь, все было невинно. Микки хотел упражняться, с модели следовало убрать гипюр, усеянный булавками. Микки расцветил безликую голову, нарисовав бирюзовые глаза, как у золотой статуи, вылепил пупок и маленький глиняный член с прожилками, он очень хотел, чтобы у его жертвы появились на голове волосы, Радиатор собирался срезать свои, но Микки ему запретил. Он начал примерять то, что уже смастерил Радиатор: были готовы обтягивающие штаны с фетровым гульфиком, но верх пока оставался голым, Микки каждый раз вцеплялся в корсет матери, не желая с ним расставаться даже на время, что потребуется для его украшения, потом Радиатор обернул ему вокруг талии сборчатый пояс, который только что закончил, и на Микки красовалось уже некое подобие будущего костюма. Когда на стоянке никого не было, он носился по ней босиком, позабыв о розовых колготках и черных матерчатых туфлях. Но, как ни крути, оставалась одна задача посерьезнее, нежели отделка костюма, которой всецело посвятил себя Радиатор: он получался черно-золотым, поскольку шился из платья Девы, одеяние же новичка традиционно сочетало золото с белым. Микки сказал Радиатору, который хотел уже попытаться обесцветить черный материал, превратив его в грязносерый, что их упущение станет отличием, которое принесет удачу. Радиатор хватал тележку и бежал подальше от Микки, который старался теперь очаровать куклу, бросая вызов неподвижной фигуре, воркуя и строя глазки, изгибаясь в блеске обтягивающего наряда, завоевывая ее внимание с каждым шагом, преклоняя колено в пыльном подвале. Качая тачку, Радиатор, спрятавшийся за чучелом, имитировал детские реакции, фигурка дрожала от страха и от воодушевления, пускалась на хитрости и безумства, стремясь ускользнуть и чувствуя, как в нее целятся, что ей грозит смерть, ища какой-нибудь выход. Микки жеманно обходил вокруг, окрикивая, бросая резкие замечания, щелкая языком, распутно облизывая губы, посылая воздушные поцелуи и кокетничая, резко взмахивал под самым носом новым лиловым плащом с розовым подбоем, преграждая путь к отступлению, словно ударом хлыста, и вдруг отдергивал руку, зарываясь лицом в ткань и пытаясь таким образом скрыть невероятный испуг и сбившееся дыхание. Микки заливисто хохотал, уверенный в победе, или на какой-то момент прикрывал веки, изображая беспомощность, чтобы ребенок мог на него наброситься. Много дней кряду Радиатор чертил схему строения детского горла, мастеря потом с помощью небольших спринцовок и тоненьких трубок, продетых в некое подобие плоти, специальное устройство, якобы плюющееся ядом, чтобы Микки учился от него уклоняться. Смертоносного меча по-прежнему не было, Радиатор заменил его металлическим стержнем, приделанным к рукоятке ножа, и прятал за спиной у ребенка, вдев в торчащее из колонны кольцо. Ему следовало скрываться во время сражения, а в самый решающий момент он должен был снова превратиться в оруженосца и протянуть из-за манекена клинок для решающего удара. Микки чувствовал себя обессиленным и почти уже не мог двигаться, когда брат протягивал ему меч, вызывая в нем приступ ярости, завершая спектакль и призывая еще раз покончить с маленьким рабом: с губ его текла пена, все внутри заливал жгучий страх, лезвие вспарывало тряпье, и его, словно подарок судьбы, орошала горячая детская кровь.
В сыром подвале у Микки началась сильная лихорадка. Он бредил. Брат ухаживал за ним и слушал его безумные россказни: «Я превращусь в дикаря, охотящегося за детьми, — говорил Микки, — в маленького беззубого карлика с козлиным хвостом, я наброшусь на ребенка сзади и буду сражаться, сидя у него на спине, так он подумает, что я — его горб, сам я тем временем начну пожирать его задницу; я потеряю разум, напялю негритянскую маску и штаны, став зуавом, вонзающим в детей копья; у меня будет такой же злой, как и я, прислужник; быть может, ты; мы будем их поколачивать, будем выматывать из детей все силы, вытащим наши сабли, отрубим им головы и напьемся из забивших фонтанов; будем гнаться за ними, пока не свалятся; запугаем их так, что от жути они лишатся рассудка и будут умолять, глядя на нас тоскливым взором; дадим им поверить, что пощадим их; приласкаем между ударами наших мечей; размотаем тюрбаны, превратив их в приманки, ловушки, в которых они захотят спрятаться, в брыкающиеся тюки, которые водрузим на плечи; мы станем танцевать, отбрасывая страшащие их тени; рапиры пробуравят их спины до самого паха; мы будем смеяться над ними, одетые в разукрашенные костюмы, и воспользуемся мгновениями затишья, когда они ослабят натиск и станут сучить ногами, запутавшись в красной ткани тюрбанов, что волочится по земле; мы соединим отбрасываемые нами тени так, словно вдали показались грозные призраки, указывающие на края арены, вначале они будут морщиться, потом успокоятся, они явятся и исчезнут; мы швырнем зажженные стрелы туда, откуда доносится шепот, а украшенные перьями гарпуны прибережем для ребенка, который взвалит себе на плечи и понесет прочь одного из наших, бросит его затем навзничь и начнет бить своими вонючими ногами, прямо по морде, пока та не превратится в вязкое месиво; дверцы ограды становятся колоннадами, а зрители превращаются в рептилий; я вдруг принимаю вид циркового наездника в позвякивающих крагах и не хочу вынимать меча, ушедшего по самую рукоятку в детский затылок; рука так сильно сжала клинок, как будто слилась с ним и пальцы теперь стальные, а клинок трепещет, словно превратившись в плоть, проникшую в плоть чужую; огни погасли, повсюду лишь серый дым; сидя на лошади, я бью по косой, я наверху, ребенок внизу, я довожу его до изнеможения, хлещу в разные стороны, и в тот момент, когда ему удается уклониться, валю его наземь; я наношу ему новую рану, на конце тонкого лезвия — словно магнит, вокруг которого он теперь вертится; он затоптал моих помощников, я зову новых на помощь, мы отомстим за наших! кровь струится по телу, но ребенок встает, словно он невредим, словно мы и пальцем его не тронули, а все мы — сами стали детьми, его братьями с кинжалами из картона, он царит над всей гекатомбой, затем он оседает и движется на четвереньках, и как нам одолеть этого пса? силуэт головы, вырисовывающейся на фоне луны, превращает бессмысленный диск в полумесяц; постепенно начинает брезжить заря; волшебной рапирой я уложу своего первого ребенка; скачу на лошади, у которой на глазах шоры; я — похититель в плаще, танцующий с жертвой, лицо скрыто под шляпой, мы сочетаемся с ним воедино во время атаки, и уже не разобрать, где ребенок, где взрослый; я выдыхаю, и с трибун летят головные уборы; со шляпы свисает шнур, похожий на веревку удавленника, горло стянуто перевязью; публике кажется, что я смотрю прямо на нее, тогда как я поворачиваюсь к ней спиной; все уже разбрелись, мы остались с ребенком одни во тьме, оружие испарилось, я не знаю, как к нему подступиться, схватить его за волосы или обнять за талию, он отбрыкивается, мне хочется, чтобы он был сильнее меня, чтобы взмахнул он сейчас ресницами, и я повалился б тогда на колени; мои руки приклеились к его бокам, к этому раскаленному железу, я теперь всего лишь дымящееся клеймо на его теле, уже не человек, а оставшийся от человека рисунок, и вот к нам подходят его покровители, платящие мне за то, чтобы смотреть, как я на него нападаю, они позвякивают кошельками, чтобы мы как-то пришли в себя; рисунок на коже ребенка разглаживается; мужланы кидают в лицо нам монеты; ребенок хочет меня обобрать, он крадет причитающееся мне золото; он прикончил всю свору наших собак, выпотрошив их своими крюками, когтями, жонглирует теперь их ошметками и любуется тем, как они валятся на песок арены; разбросав покалеченных псов, мы с еще большим рвением отплясываем танцы с поклонами; мне бы хотелось бороться с этим ребенком один на один, голыми руками, шлепнуться на стул, чтобы он мог спокойно на меня наброситься, раздирая мое убранство, кружева на руках, бубенчики на ногах, всякие побрякушки, чтобы глядел он своим помраченным взглядом на единственную приманку, на мою шляпу, воротник, короткий шиньон; я брошу ему вызов, стоя на пиршественном столе, пусть он дернет за скатерть, чтобы я в мягких туфлях потерял равновесие; а прячущихся за моей спиной льстивых изменников, тайком обсуждающих мои отважные выходки, этих трусов и дезертиров, забившихся под свои зонтики, пусть спалит солнце, испепелив их рты, их крысиные морды! я покорю ребенка, пролетев над ним на шесте, пусть топчется там внизу в моей тени; я рад, что он посеял такую панику, запрыгнув на трибуны, чтобы от меня скрыться, что все, обезумев, повскакивали с мест, испугавшись ядовитой слюны, что величественно прошел он по опустевшим рядам, возвращаясь ко мне с победой и неся на руках труп женщины, кидая его к моим ногам; обсыпанный пудрой и в парике, я подло продолжу сражение, призову слепых, которых ничего здесь не напугает; оставлю их процессию мяться где-нибудь в стороне и ринусь к ребенку, чтобы его искромсать, когда он со всего маху налетит грудью на протянутый мною кинжал; заберусь на него верхом, чтобы оседлать, выкрою из его кожи поводья, вырежу у него на спине седло, срежу волосы по бокам головы, чтобы получилась настоящая грива; когда же, закусив удила, он совсем обезумеет, я поскачу на нем к ребенку пугливому; я натравлю на того новую свору голодных псов, этих боксеров, которым я сам сплющил морды; мне нравится смотреть, как ребенок, схватив за хвост пса, со всего маху бьет им другого, а зрители возмущаются и орут; нравятся призраки, которых различаю лишь я, эти лишенные плоти фигуры, спокойно беседующие возле нас во время самой кровопролитной битвы; не знаю, успевают ли они потереться о детские зады, и не свидетельства ли о заключенных пари мнут они в исхудавших руках; мы встаем на колени у ног гибнущего ребенка, снимаем береты и тычем ими ему под нос, чтобы он подумал, будто мы просим у него милостыни, будто ждем, когда упадут на шелковую подкладку его слезы или прядь волос, или губа, если у него остались еще силы, чтобы что-нибудь оторвать, или, быть может, глаз, или член, с которого содрана кожа, чтобы затем бросить это публике, особо признательной за свидетельство позорного поражения; ребенок изумится, разглядев облегающую мои мышцы пеструю ткань, пышные рукава и черное кружево поверх шиньона; на поясе у меня будут висеть небьющиеся флаконы, куда я соберу последние детские вздохи, когда настанет его конец; стану танцевать перед ним, как разукрашенная шалава с упругим задом, до тех пор, пока он, придя в ярость, не повалит меня и не обрушится в неистовстве всем своим весом, бодая в живот, выдирая и разрывая на части мои кишки, желая длить эти мгновения целую вечность.