— После чего? После театра?
— Ну да… Его видели, как он билеты брал. Мои же девочки, с почты. Они там в очереди стояли… А он, значит, — по записке или еще как… Ну вот, я и пошла на спектакль. На них поглядеть…
— И устроила там скандал…
— Ну как скандал… Поговорили, в общем. Уж, ясно, не целовались…
— А потом?
— Потом… Является в полдвенадцатого. С бутылкой вина. Вроде бы с повинной. Так, мол, и так, Валюша, прости меня… Ну и все сначала… Не знаю, как ты, а я ведь зла не помню. Не скажи он в тот вечер про эти свои планы, может, я бы тут сейчас и не сидела. Представляешь, лежим… На этой, на раскладушке… Ночь… И он мне вдруг все — начистоту. И что он в этот самый, как его, в Бангладеш собирается. И, значит, перед этим с ней расписаться, со Светланкой. А то, если неженатый, могут не послать. «А зачем же ты ко мне-то пришел, дурачок? Ее-то зачем обманываешь?» А я, говорит, не обманываю. Она, мол, в курсе. «Как это — в курсе?» А она, говорит, сама меня послала — иди, мол, и помирись. А то еще напишет. Это я-то напишу, представляешь?.. Вот такая история. Это я его, значит, правду учила говорить, вот он мне и — правду! Эх ты, говорю, уж лучше б соврал что-нибудь… Стою и глажу, у самой слезы… Он, вижу, спит, бутылка, что ли, подействовала — он-то вообще непьющий. Спит. Ну и я, значит, его приговорила…
— Ну и себя, наверное?
— И себя, а что ж делать. Приняла таблетку — димедрол, легла рядом с ним, он даже и не пошевелился. Ну и все… Утром нас, значит, нашли. Соседи запах газа почуяли…
Я протягиваю ей платок. Она вытирает глаза, сидит неподвижно, глядя в сторону. На меня не смотрит. И не надо, теперь пускай не смотрит! Пишу, пишу в своем блокнотике…
— Ну? — спрашивает она вяло. — Что еще?
— Ничего, Валя.
— Пиши-пиши, — усмехается она. — Как это теперь считается — был план или нет? — Смотрит на меня с прежней усмешкой, даже, кажется, с сожалением. — Умышленно или как?
Молчу. Пишу.
Она снова оживляется:
— Но смотри, чтоб его-то там не впутывать. Не надо. Или как считаешь? Он ведь не пострадает? Ведь нет такого закона?
— К сожалению, нет, — говорю я.
Годовалый малыш вцепился руками в спинку кровати, скорчил гримасу, вот-вот расплачется…
А вот он уже на два года старше. Стоит на аллее парка, держит за руку отца, ему спокойно и хорошо.
— Здесь он вылитый ты, Леша.
— Леша? Ничего подобного. Катин овал, губы, не видите?
Мы сидим компанией в обычной комнате, человек десять-двенадцать, смотрим на портативный любительский экран. Где-то сзади трещит кинопроектор.
— Давайте Мишку спросим! Мишка, ты на кого похож — на папу или на маму?
— Да он спит.
— Спит?
— Ну да, заснул. Тише. Леша, отнеси его в кровать…
Хозяин квартиры прерывает просмотр, зажигает свет. А мать берет малыша на руки, несет в соседнюю комнату.
— Подарки в изголовье положите, — советует кто-то. — Утром проснется, вот будет радости…
— Ну что, — спрашивает хозяин, — будем дальше смотреть?
— Леша, прокрути-ка, что ты в Йемене снимал.
— Нет-нет, давайте это досмотрим. Леша, ничего не надо переставлять, включай.
И снова трещит кинопроектор, зажигается экран. Мы снова видим Мишку, сына Леши и Кати, наших дорогих друзей, потом кадры кончаются, тянется длинный кусок ракорда… И вдруг, когда кое-кто из нас уже поднялся с места, на экране возникает новая «тема»… Мы замолкаем, подаемся вперед в удивлении… Та же знакомая комната, тот же диван у стены и стол посередине и за столом — беззаботная, оживленно жестикулирующая компания…
— Что это? Из какой оперы?
— Постой, да это же мы!..
— Точно. Вот я сижу. Посмотрите, какой стройный и красивый!..
— Слушайте, бессмертные кадры! Ай да Леша! Сюрприз!
— Слушай, Игорь, а тебе без бороды лучше было… А это кто? Неужели Апухтин?
— Какие славные молодые люди, какие открытые лица! Неужели это мы?
— А вот и Ирина!.. В углу, за столом, видите? Ай да Ирина!
Кто-то толкает меня в темноте, но я и сама уже давно неотрывно смотрю на худенькую девушку, сидящую на дальнем конце стола. Она, пожалуй, даже застенчива, эта девушка, сидит чуть на отшибе, не принимая участия в общей беседе. Сидит, подперев рукой голову, то ли задумалась, то ли просто так… Но вот поднимает глаза, и я с удивлением замечаю, что взгляд ее не только робок, но и тверд, полон упрямства и непонятной мне сейчас решимости… Там, на белом экране, еще в самом начале своего пути, безвестная провинциалка уже словно примеривается к грядущему десятилетию, уже там, сидя вместе со всеми за праздничным столом, словно преодолевает предстоящие барьеры… Мне кажется, что в какое-то мгновение мы даже встречаемся глазами и она смотрит на меня без улыбки, строго и даже, пожалуй, осуждающе.
— Неужели это я?
— Ты, — говорят мне мои друзья. — Ты, Ира!
Ну да, конечно, это я. Я, собственной персоной. Вот и он сидит рядом со мной, держит нежно за руку. Я поворачиваюсь к нему, и взгляд мой сразу теряет твердость. Я, кажется, влюблена и совсем не стесняюсь своего чувства. Смотрю на него преданно. Он имеет надо мной власть, этот бравый К., этот канувший в Лету К. Ага, а вот еще одно вполне знакомое лицо, Руслан! Сидит на отшибе, подперев рукой голову. Там, на экране, мы еще мало знакомы и вряд ли предвидим… Впрочем, как знать… Вот он посмотрел на меня как бы случайно, ничего не значащим взглядом, отвернулся, впрочем, слишком порывисто…
Зажигается свет, некоторое время все сидят молча.
Руслан первым нарушает тишину:
— Да, киноленты прошлых лет… Огорчение одно. Кстати, мы там все время спорим, вы заметили? О чем, интересно?
Все вздыхают, начинают вспоминать, о чем шли споры, а Руслан, улучив момент, тихонько увлекает меня на балкон.
— Слушай, — говорит он, — Лешку-то мы забыли позвать?
— Надо позвать.
— Тогда придется приглашать и Якушевых.
— Ну не приглашай.
— Да нет, — рассуждает Руслан, — отбросим все счеты, обиды, позабудем всех черных кошек, а? Все-таки — старые наши товарищи, другой отсчет, верно?
— Верно, верно.
— Что с тобой? Скисла?
— Наоборот.
Руслан кивает понимающе, говорит со вздохом:
— Да, киноленты прошлых лет… Впечатляет… Кстати, этот парень… ну, этот твой Курпенин… Где он сейчас? Как-то он отбился от нас от всех, отошел…
— Кто? А, Курпенин… Не знаю.
— Жаль, ведь не без способностей человек. Гитару ты его, конечно, помнишь?
— Ну еще бы.
Стоим, оперевшись на железные перила, смотрим вниз. Сумерки подступают медленно, с предательской вкрадчивостью. В доме напротив, словно по цепной реакции, вспыхивают окна, в них движутся, живут фигурки людей.
— Наверное, до сих пор еще мечется, — продолжает Руслан. — И что интересно… Он ведь как-то весь там и остался в наших вечеринках… Все переросли, а он остался…
— Это точно. Все переросли.
— Скажи, ты любила его?
Вопрос несколько неожиданный, на него трудно ответить сразу. Руслан следит за мной с веселым любопытством.
— Ну не знаю. Наверное, — наконец откликаюсь я. — А ты что, ревнуешь?
— Ужасно. — Он напускает на себя серьезный вид, впрочем, тут же возвращается к реальности: — Пойдем, а? Объявим. Пусть тайное наконец станет совсем явным…
Мы входим в комнату, и Руслан провозглашает:
— Минутку внимания, если можно. Пятого сентября сего года предполагаются торжества и массовые гулянья в честь Межниковой Ирины и Шавернева Руслана, сочетающихся законным браком…
Друзья-товарищи начинают нестройно аплодировать.
— Наконец-то! Надумали…
— И чего тянули?
Руслан продолжает свою речь:
— Всем присутствующим надлежит прибыть к шести вечера. Форма одежды — праздничная.
…Всей нашей шумной компанией спускаемся в скоростном лифте.
— Надо чаще видеться.
— Подумать только — живем в одном городе!
— Давайте по мере возможности не пропадать…
Подрагивая, лифт возвращает нас из заоблачной выси… Стоим плотно, впритирку.
Меня прижало к стенке, к клавишам с номерами этажей, к красной, режущей глаз кнопке с надписью «стоп». Помешкав, я нажимаю ее… Лифт вздрагивает, останавливается.
— Кажется, приехали, — говорит Руслан.
Но двери не раскрываются, а на табло над дверью замирает цифра десять…
— Да нет, видишь, десятый только… Кто-то нажал нечаянно…
И уже тянется рука, надавливает на клавишу хода…
Снова едем. Ощущаем скорость по мерным толчкам… Девятый этаж, восьмой… И тут я снова нажимаю на красную кнопку…
— Слушайте, братцы, кто там, а?
— В смысле?
— Да нажимает кто-то кнопку, явно. Мы опять стоим!
— Это я нажала.
— Зачем?
— Просто так.
Смех, оживление. Кто-то предлагает:
— Может, покатаемся?
Дальше все происходит так: стоит лифту двинуться, как я с завидным упорством тянусь к облюбованной красной кнопке… и мы останавливаемся.
— Ладно, Ирка, перестань. Что с тобой?
— Ребята, кто-нибудь отодвиньте эту фанатичку от кнопок…
Мы опять едем. Подруга Альбина протискивается ко мне, заглядывает в лицо:
— Ты чего такая бледная?
— Какая?
Мелькают на табло цифры. Шесть, пять, четыре… Уже четыре!
— Тебе нехорошо? — спрашивает Альбина.
— Почему? Хорошо. Очень хорошо.
Тянусь, тянусь что есть силы и дотягиваюсь… Нажимаю.
Руслан решительно оттирает меня в сторону, надавливает на «ход». Лифт ни с места. Стоим! Застряли на четвертом этаже…
— Так, привет. Этого еще не хватало…
— Нажми еще раз.
— Нажимаю.
Все сбиваются в угол, поближе к кнопкам, дают друг другу советы. А я с невозмутимым видом отхожу в сторону на освободившееся пространство.
— Попробуй, может, вверх пойдет.
— Нет, крепко сидим.
— А если попытаться двери раздвинуть?
— Один уже попытался. Футболист. Слышал?
Они еще некоторое время оживленно обсуждают ситуацию, вызывают лифтера звонком и голосом, пробуют шутить.
— В лифте я еще, кажется, не ночевал. Или ночевал?
— Предлагаю всем сесть на пол и сомкнуть глаза.
— Слушайте, а здесь душно.
Но мало-помалу оживление спадает, слышны уже раздраженные нотки, я чувствую на себе взгляды.
— Зачем тебе это было надо? Детский сад, ей-богу!
— Да, Ирка. Если это юмор, то, прости, не понял.
А подруга Альбина говорит:
— Конечно, некоторые привыкли до одиннадцати дрыхнуть, им не надо ставить будильник на шесть тридцать…
Потом наступает тишина. Кто-то громко зевает, садится на пол, кто-то приваливается к стенке… Мы сидим в глухом квадратном ящике, в безнадежности заточения.
Руслан придвигается ко мне, шепчет:
— Что ты имела в виду?..
…Потом стоим на улице, голосуем редким автомобилям. Все еще обсуждаем злоключения в лифте… Ночь, горят неоновые фонари, улица пуста. Наконец свободное такси, часть компании уезжает. Альбина напоследок обнимает меня с неожиданной нежностью, чуть смущенно и виновато машет рукой…
Мы остаемся вдвоем с Русланом.
Некоторое время идем молча, я стараюсь заглянуть в лицо своего спутника, но вид у Руслана непроницаемый — ни осуждения, ни обиды. Как ни в чем не бывало, он спрашивает вполне будничным тоном:
— Что отец? Как здоровье? Там все эти разговоры, к счастью, не подтвердились?
— К счастью. Впрочем, он больше не ходил. Ты же знаешь его отношение к врачам.
— Да-да… Ну а этот твой начальник… Аркадий… как его там… Больше не возникал? Нет?
— А почему ты спрашиваешь?
— Да вот… хочу понять, что с тобой происходит. Это что — раздражение? Или тоска? По какому поводу? Что-нибудь конкретное? Или вообще? Это можно как-то сформулировать?
Он расспрашивает мягко, с сочувствием, а я молча шагаю рядом. Но он, похоже, и не ждет от меня слов.
— Неужели нельзя просто прожить день, а? — продолжает он с легким укором. — Просто прожить… Без глубокомысленной мины, без поисков смысла, без самокопания? Хватит, ей-богу. Неужели ты еще не устала от всего этого? Зачем?.. Что ты хочешь изменить? Вот ты, вот я, ночь, река, луна, мы идем рядом… Разве этого мало?
И тут я словно впервые замечаю, что мы вышли на набережную, идем вдоль парапета, и ночь действительно лунная, звездная, катит свои воды река, и нас всего только двое… И я обнимаю Руслана, вдруг приникаю к нему — так просто, без слов.
Потом впереди показывается зеленый огонек такси.
Зал судебного заседания.
Разложив бумаги, сижу за своим адвокатским столиком, вглядываюсь в лица заполняющих зал людей. Самих судей еще нет, пустуют массивные кресла с гербами на высоких спинках, не видно и Костиной на скамье за строгим барьером… «Зрители» усаживаются поудобнее, в ожидании смотрят на закрытую дверь совещательной комнаты. Вот группкой входят в зал девушки с почты в одинаковых мини-юбках, садятся, о чем-то шепчутся, опасливо озираясь по сторонам… А вот и сама заведующая с неизменным ромбиком на лацкане… Кивает мне издали, занимает место рядом со своими девушками… Потом появляется старичок завсегдатай, коротающий свои деньки на процессах…
Подхожу к девушке-секретарю:
— Раечка, вы Федяеву повестку посылали?
— Федяеву? А как же. В первую очередь — ему. — Она отрывает взгляд от бумаг и говорит с улыбкой: — А вас, я слышала, поздравить можно?
— Поздравить? С чем?
— Ну как же. Приговор-то отменили. Помните? Ограбление ларька, там этот Безбородько… В пятницу бумага пришла. Как-никак по вашей кассации, а? Здорово!
Это и в самом деле здорово, это не так уж часто бывает в нашей адвокатской практике, полагалось бы отреагировать, но я говорю:
— И все же, Раечка. В зале его нет.
— Кого нет? Федяева, что ли? Ну, значит, в коридоре где-нибудь курит. Никуда не денется.
Но, помешкав, она все же выкликает фамилию потерпевшего и, не получив ответа, обеспокоенно поднимается со своего места. Мы выходим в коридор.
Там много народу, люди стоят группами у дверей залов, что-то горячо обсуждают. И в эту минуту я вижу Костину в сопровождении двух конвойных. Они движутся гуськом к нашему залу, Костина — посередине, сцепив руки сзади… Она не замечает меня в толчее, проходит мимо…
Раечка-секретарь спрашивает, напрягая голос:
— Федяев? Есть здесь Федяев?
После небольшой заминки к ней подходит незнакомый мужчина.
— Вы Федяев?
— Нет. Федотов я.
— Тогда зачем откликаться? Русским же языком спросила. Нужен Федяев!
…Костина стоит за барьером, смотрит прямо перед собой. Отвечает без заминок, с готовностью, как на совесть выученный урок. Вопрос — ответ… Вид невозмутимый, пожалуй, даже скучающий… Словно и не чувствует устремленных на нее взглядов…
