— Папа!
И вот я уже обнимаю моего отца и, отстранившись, разглядываю его…
— Ты когда приехал? Ну что ты молчишь? Отвечай!
— Утром, — откликается он. — Утром. Сел в поезд и приехал.
— Хочешь пельменей?
— Спасибо, я уже обедал. Ну здравствуй, дочка! — говорит, словно очнувшись, отец и обнимает меня — неловко и нежно.
На плите мирно кипит чайник. Руслан нарезает хлеб аккуратными ломтиками. Поставив чайный сервиз на поднос, я уже собираюсь выйти из кухни, когда он говорит мне вполголоса:
— Слушай, эти наши настроения мы сейчас оставим при себе, хорошо?
— Какие настроения?
— Всякие. Ты меня понимаешь. Да? Договорились?
Я молчу.
— Или как… — Он смотрит на меня очень внимательно. — Переиграем это наше мероприятие?
— Как хочешь.
— Вот удивятся-то…
— Кто?
— Наши родители. А? Представляешь? — И мы оба смеемся, представив эту ситуацию. Руслан продолжает: — Кстати, мне очень нравится твой отец…
— Мне тоже. Он хороший дядька.
— Давай-ка… Знаешь что, не будем их удивлять! — говорит Руслан и твердо и решительно берет меня за руку, ведет в соседнюю комнату.
Вместе мы входим в гостиную и застаем такую картину: отцы наши, чуть ли не обнявшись, сидят за столом, ведут какой-то свой негромкий разговор.
— Ну и что же?
— Ничего, говорит, снимайте, я, мол, посмотрю, как вы меня снимете… Ну он же, сам знаешь, известный хитрец, зря никогда не скажет… Я помню, как еще в 62-м году, во времена совнархозов…
Они замечают наконец нас с Русланом, поднимаются навстречу. Стоят без пиджаков, галстуки на рубашках приспущены, отброшены церемонии, стоят и смотрят на нас молча, растроганные своей близостью.
Ставлю на стол поднос, говорю как бы между прочим:
— А вы, однако, быстро нашли общий язык.
Они переглядываются, обмениваются красноречивыми улыбками.
— Быстро, говоришь? — слегка недоумевает отец. — А что ж нам его искать, язык-то, если у нас с Андреем Николаевичем биография, можно сказать, общая. В одной системе!
— Да? Как приятно!
— А кроме того, — продолжает отец, — сверили мы кое-какие даты, и получилось, что вроде как соседи всю жизнь… И голод получился, и дуга одна, Курская, и ранения даже похожие. Вот видите, как вы с Русланом подгадали!
— Все соответствует, — улыбается мой будущий свекор Андрей Николаевич.
И вошедшая в эту минуту Ангелина Егоровна, моя будущая свекровь, кивает мне ласково и показывает на стол, как бы напоминая мне о моих обязанностях.
— Все готово, — говорю я и сажусь.
— Выпьем за наших детей! — предлагает Андрей Николаевич и наливает себе и отцу — по-моему, уже не первую. — Как, Петр Станиславович? Нет возражений?
— За детей, — повторяет отец.
В моем родном городе отец мой, Петр Станиславович, — заметная величина, директор механического завода, где работает столько лет, сколько я себя помню. Здесь, в Москве, он почему-то всегда тушуется… И сейчас за столом у симпатичных родителей Руслана поведение его являет странную смесь спокойной самоуверенности человека, привыкшего распоряжаться людьми, и растерянности застенчивого провинциала, впервые попавшего в московскую квартиру.
— Да-да, — повторяет он смущенно. — За вас, ребята. — И смотрит на меня почему-то с выражением вины. — Мы вот тут, значит, обсудили предстоящее… гм, гм… мероприятие и думаем так, что, конечно, не стоит нам краснеть перед людьми. Свадьба так свадьба, и никаких этих ваших возражений, что, мол, скромно и так далее…
Я смотрю на Руслана. Он, кажется, согласен.
— Значит, с их стороны, — продолжает отец, — как я понимаю, тридцать человек… Ну и с нашей… Ты себе уже наметила?
— Приблизительно.
Отец чувствует, что я начинаю злиться, но будущие родственники сейчас важнее, он, так сказать, работает на них и поэтому обращается ко мне с известной строгостью в голосе:
— Надо наметить. И, пожалуйста, не откладывай.
— Ирочка, салату! — напоминает будущая свекровь и задерживает на мне взгляд: — А что у вас вид усталый, Ира?
— Усталый?
— А я бы им как за вредное производство платил, — замечает мой будущий свекор. — И потом, я ведь, честно говоря, не пойму никак. Защитник — это хорошо. Вы, так сказать, защищаете слабого… А если этот слабый — он же и сильный? Если от его этой слабости горе и несчастье другим?
— Да я вот хочу, чтобы она ушла с этой работы, — говорит виновато мой отец. — Мы с ней уславливались — она идет в аспирантуру.
— Колесников — это кто у вас? — спрашивает отец Руслана. — По-моему, первый зам…
— Я не знаю, не слышала.
— Старый мой товарищ, — говорит отец Руслана. — Я думаю, можно будет поговорить… Кстати, не грех бы и его пригласить на свадьбу. А?
Но тут возражает мать Руслана:
— Мы Будкевичей не зовем!
— Ну и зря, позвать надо… Будкевичей… Всех позвать… Это ж событие, вы поймите, один раз в жизни. Так я по крайней мере надеюсь… — И он смотрит на нас с Русланом.
А мы продолжаем сидеть молча, словно все происходящее не имеет к нам отношения. Наконец отцы одновременно поднимают стопки.
— За ваше счастье!
И удивленно смотрят на нас.
— А вы что же?
И тогда мы с Русланом тоже берем в руки — он стопку, я бокал с вином.
Но, видно, сегодня нам так и не суждено выпить за собственное счастье: в прихожей раздается трель звонка…
— Кажется, мебель, — вздыхает Руслан, ставит на стол неопорожненную стопку и идет открывать…
Действительно мебель. «Ганка», собственной персоной.
— Куда сервант? — осведомляется грузчик в комбинезоне. — В угол туда задвинуть?
— Пожалуй.
— А шкаф как?
— Не важно. Мы потом сами разберемся, — останавливает его Руслан. — Оставьте пока как есть. Мы потом…
Он протягивает грузчику деньги, тот исчезает за дверью.
Изящный сервант и шкаф с надставкой, роскошная тахта, кресло фундаментальное и кресло-качалка — садись, качайся! — и столы обеденный и письменный, и секретер, он же бар — все это богатство стоит посреди комнаты…
А мы с Русланом, его законные обладатели, молча стоим в дверях, смотрим на заветную «Ганку».
Зал судебного заседания. У свидетельского барьера женщина в строгом костюме с ромбиком на лацкане — заведующая почтовым отделением.
— Уверена, конечно, что это для него она старалась, тут даже нет сомнений… — Она замолкает на мгновение и после легкой заминки, бросив взгляд на сидящего в первом ряду Федяева, продолжает: — А вообще, с положительной стороны себя проявляла. Всегда безотказно. Надо кого заменить или лишний час поработать…
— Так. Ясно, — говорит судья.
— Я что еще хочу добавить. Наш коллектив хоть и маленький, но дружный, и мы все переживаем за Валентину, считаем, что это такой случай, срыв у нее, не характерный, можно сказать…
— Так. Ну, вы уже переходите к защите, — замечает судья. — Мы вас слушаем сейчас как свидетеля. — И он поворачивается к нам — ко мне и прокурору: — Есть вопросы к свидетелю?.. Нет вопросов. Хорошо. Вы можете остаться в зале. Садитесь… Пригласите, пожалуйста, свидетеля Савушкина…
Кто-то из присутствующих раскрывает дверь в коридор. «Савушкин, Савушкин, бегом!» — доносится из коридора, и вот уже долговязый парень в джинсах появляется в зале суда.
— Подойдите к столу, свидетель, — говорит ему судья. — Вы предупреждаетесь об ответственности за дачу ложных показаний по статье сто восемьдесят первой… Распишитесь, пожалуйста…
Савушкин подходит к секретарскому столику, ставит подпись в протоколе, снова возвращается к барьеру.
— Скажите, Савушкин, подсудимая Костина вам знакома?
Паренек с грустью смотрит на Костину, отвечает со вздохом:
— Знакома, конечно. Иначе бы вы меня сюда не вызвали, верно?
— Верно, Савушкин. Только давайте не будем философствовать, а будем отвечать на вопросы прямо, договорились? Что вам известно по данному делу? Конкретно, по существу.
— По данному делу? — Держится Савушкин независимо, но лицо у него детское, и весь он нескладный, длинный, какой-то отрешенный в своей вышине. Услышав вопрос, паренек наклоняет голову, как бы пригибается к остальному человечеству, на мгновение покидая особый, только ему доступный мир высоты.
— Да-да, рассказывайте. Где вы встретили Костину?
— У театра.
— Она что, там стояла?
— Стояла.
— Ну и что дальше-то было? В антракте? Вы пошли в буфет, так?
— Совершенно верно.
— Рассказывайте, рассказывайте, Савушкин.
— Пошли в буфет. Стоим. Вижу, вдруг изменилась в лице. Я говорю: что с вами? Молчит. Смотрю: какой-то там парень. Ну не парень, а так, молодой человек… С женщиной… Валя, значит, стоит как вкопанная. Я ей — лимонаду. Она, значит, пригубила машинально, а сама смотрит, не сводит глаз… Я для нее сразу перестал существовать, понимаете?
— Понимаем, — вступает прокурор. — А из чего вы могли заключить, что это было сильное нервное потрясение, как вы показывали на следствии?
— Из чего? Из ее вида. Вот представляете, говорят, бледный как полотно. Такое сравнение. Оно тут вполне подходит.
— В котором часу это было? — спрашивает прокурор.
— Ну считайте, начало в семь… Значит, где-то в восемь, в начале девятого…
— Долго же длилось это потрясение, — замечает прокурор. — С половины девятого до половины первого… Долго!
— Долго, — отвечает Савушкин.
— А во сколько же вы расстались?
— После спектакля. Она сразу ушла.
— Но не забыла взять у вас номер телефона…
— Это я ей сам всучил.
— Всучили? — качает головой прокурор. — Вы что, предвидели, что можете понадобиться в качестве свидетеля, так, что ли?
— Я возражаю против этого вопроса, — вмешиваюсь я.
— Мы снимаем вопрос, — говорит судья.
— Хорошо, — соглашается прокурор.
— Нет, я не предвидел, — продолжает Савушкин. — Просто мне казалось, что если человеку плохо и ты можешь помочь…
— Значит, вы убедились, что Костиной плохо? — спрашиваю вовремя я.
— Да, конечно. Еще как убедился.
— У меня вопросов нет, — обращаюсь я к суду, а сама спешу зафиксировать в блокноте эти столь важные для меня показания…
— У обвинения вопросов нет, — вторит мне прокурор.
Судья, пошептавшись с заседателями, объявляет свидетелю:
— Спасибо. Можете пока сесть.
И вот наступает черед судебного эксперта.
Мы с прокурором внимательно следим за молодым еще человеком в элегантном костюме, который неторопливо встает из-за стола с листком в руках.
— …На основании собранных доказательств и изучения личности подсудимой судебно-медицинская экспертиза пришла к следующим выводам… Подсудимая Костина характеризуется повышенной нервной возбудимостью, высокой степенью эмоциональности. Эти особенности личности определяют возможность неустойчивого поведения в критических ситуациях. В частности, при совершении инкриминируемых в настоящем процессе действий. Однако говорить о том, что эти действия были совершены в состоянии аффекта, у экспертизы оснований нет. — Эксперт, закончив чтение, передает листок секретарю, поясняет: — Подробное заключение экспертизы…
— Есть ли вопросы к эксперту? — спрашивает судья.
Чаши весов колеблются. Лицо прокурора непроницаемо, мое лицо, вероятно, тоже. Это наш поединок. Поединок сторон в судебном процессе.
Беру слово.
— У меня вопрос к потерпевшему Федяеву.
— Потерпевший Федяев, встаньте! — объявляет судья.
Федяев охотно встает. Вот он перед нами. Одет скромно, без претензий, одет соответственно минуте. Смотрит внимательно, даже с сочувствием, с готовностью разрешить возможные затруднения…
— Скажите, потерпевший, как вы сами оцениваете состояние Костиной в тот вечер? Считаете ли вы, что в ее действиях был заранее обдуманный план?
— Я этого не говорил.
— Значит, не считаете?
— Не считаю… Видите ли, я уже отмечал, что Валентина вообще нервная натура, с неустойчивой психикой. Все очень индивидуально, не как у людей…
— Да уж, — не выдерживаю я. — Кто бы на ее месте согласился содержать здорового мужчину на протяжении пяти лет?
Судья делает мне замечание:
— Попрошу не отвлекаться.
— Ну, видите ли, — отвечает мне Федяев. — Тут тоже… Как посмотреть. У нас в высших учебных заведениях, как известно, платят стипендию, а в случае надобности помогают и дополнительно. А кроме того, я вам уже говорил, — он слегка усмехается, «рассекречивая» наши переговоры, — что я Валентине действительно обязан. И даже сейчас чувствую к ней благодарность, — он опять усмехается, — нет, не за то, что она хотела меня убить, а за то хорошее, что у нас было, и за ее доброту… Я вам повторяю, она вообще в жизни эмоциональный товарищ… из холода в жар… Раз, помню, даже грозилась — мол, если что, убью…
