— Интересно, — оживляется прокурор. — И давно у нее родилась эта мысль?
— Какая мысль?
— Та самая: «Если что, убью!»
Плохо мое дело… Вот он, неожиданный пустячок, нелепый и смехотворный, способный, однако, сбить с прямого пути к истине. И я спешу предотвратить «поворот»:
— Но это, вероятно, не было сказано всерьез? Как я понимаю, это шутка?
— Ну, в общем, да.
— Шутка, в которой доля правды, а, Федяев? — спрашивает прокурор.
— Я протестую! — заявляю я с решительным видом и смотрю на судью. А тот — как ни в чем не бывало:
— Продолжайте, потерпевший.
Федяев пожимает плечами, мол, я все сказал, ответил на все вопросы, и я его сейчас ненавижу. Но ненависть моя бесплодна, зато плодотворна хладнокровная логика прокурора:
— Скажите, подсудимая, вы помните такой разговор, когда бы вы угрожали потерпевшему?.. В шутку или всерьез? Помните или нет?
Костина поднимается со своей скамьи и, кажется, впервые встречается глазами с Федяевым… И, странное дело, взгляд ее словно мягчеет, на лице — ни усмешки, ни былой независимости — лишь растерянность…
Неужели она его до сих пор любит? Неужели!.. Она стоит молча, в руках скомканный носовой платочек, стоит и смотрит, и тогда сам Федяев приходит ей на помощь:
— Ну, помнишь, в прошлом году, летом… Когда на море были. Неужели не помнишь? На пляже!..
— На пляже?..
— Ну да, на пляже… Мы только что из воды вылезли, на лежаках обсыхали… — говорит Федяев чуть смущенно. — Ты еще мне вдруг сказала… Молчали-молчали, а ты вдруг сказала: мол, знай, Виталик, если что, несдобровать тебе, убью, мол, учти… Неужели не вспомнила, Валюша?..
— Вспомнила, — откликается наконец Костина.
На мгновение тишина. Потом судья спрашивает:
— Есть еще вопросы к потерпевшему? Нет вопросов? — И, посовещавшись с заседателями, говорит: — Объявляется перерыв на тридцать минут…
…Очередь с подносами выстроилась вдоль стены, тянется к раздаточной. Со стаканом чаю и булкой иду по залу, ищу свободное место за столиком.
Наконец устраиваюсь. Поднимаю глаза и, к своему изумлению, вижу перед собой за столиком самого… прокурора. Это он, мой оппонент на процессе — прокурор Еремин.
Некоторое время молча пьем чай. Потом прокурор смотрит на часы:
— Успеем?
— А сколько там?
— Успеем, — говорит он весело, разглядывая меня.
Вдруг констатирует:
— А вы молодец!
Отвечаю в том же тоне:
— Стараемся!
— Мне, знаете, всегда бывает интересно, — продолжает прокурор, отхлебывая свой чай, — что чувствует адвокат, когда защищает преступника?
— А мне интересно, что чувствует прокурор…
Прокурор разглядывает меня с прежним любопытством. Он явно удовлетворен ходом судебного заседания и вовсе не скрывает этого. Спрашивает:
— Вы как будете говорить? Читать или — экспромтом?
— У меня написано. А у вас?
— У меня тоже… Но, знаете, — рассуждает он, — это, как ни странно, имеет и свои недостатки. Когда читаешь даже хорошо написанную речь, что-то пропадает… Какой-то контакт с залом. Лучше даже запнуться, что-то забыть, но не потерять градус…
— Это верно…
— Вы где учились? — спрашивает он.
— Здесь, в Москве. В университете.
— В какие годы?
— Да вот три года как закончила.
— Соломин у вас читал?
— Читал… А вы что, тоже у нас учились?
— Нет, просто он мой земляк. Я ростовчанин. В Москве второй год…
— Как это вам удалось? В Москве?
— А… Женился, — с готовностью отвечает он.
Потом уже с совсем другими лицами мы сидим друг против друга на наших законных местах в зале судебного заседания. Мой оппонент поднимается в тишине, начинает свою речь…
— Товарищи судьи! Вместе с вами мы ознакомились с делом, которое, при всей своей кажущейся ясности, никак не назовешь простым… Именно поэтому, принимая во внимание все немаловажные частности и нюансы происшедшего, я хотел бы начать свою речь с одного общего утверждения: все мы в равной степени ответственны перед законом. Это аксиома. Закон есть закон, он один для всех. Чем бы ни были продиктованы действия подсудимой — ревностью ли, местью ли, справедливым ли желанием защитить свое женское достоинство, — я пока не буду вдаваться в определение мотивов — факт остается фактом: совершено преступление! Лишь по чистой случайности оно не имело трагических последствий. И оно было направлено не только против жизни отдельного человека, но и против нашего общества в целом… Именно в таком аспекте мы и обязаны рассматривать происшедшее. Всякий другой подход привел бы нас к опасному субъективизму в толковании законов, то есть, иными словами, к беззаконию!..
Прокурор делает паузу, откладывает в сторону исписанные листки и продолжает говорить, уже не заглядывая в них. При этом бросает на меня мимолетный взгляд. Я слушаю его речь, смотрю на Костину, она сидит прямо, неотрывно смотрит на прокурора. В зале душно. Судья жестом просит секретаря открыть окно… Вижу, как по щеке Федяева ползет градина пота. Он слегка расслабляет узел галстука, снова устремляет взор на прокурора…
— Теперь, в заключение своей речи, отвлекаясь от чисто юридической стороны дела, я позволю себе вернуться к моральной стороне… Что такое самосуд, как не вызов обществу, его моральным устоям, его законности. Человек, совершающий самосуд, исходит из того, что общество, государство не способны покарать зло. Он самозабвенно берет на себя функции судьи и палача, не побоюсь этого слова. И я думаю, что именно так вы и квалифицируете совершенное преступление…
В зале раздается гул. Постучав со строгим видом карандашом по столу, судья уже поворачивается ко мне, смотрит выжидательно.
— Слово для защитительной речи предоставляется адвокату Межниковой, — говорит он.
Я поднимаюсь.
— Товарищи судьи! Только что мы с вами выслушали убедительную речь прокурора. Убедительную, повторяю я, потому что преступление, какими бы мотивами оно ни объяснялось, остается преступлением. И оно безнравственно. И оно безобразно. И оно должно быть наказано.
Так я начинаю свою речь. Мне внимает, именно внимает, напряженный, притихший зал. Трудно, трудно говорить в такой тишине, когда к тебе как бы возвращается каждое твое слово.
— Однако мой профессиональный долг и право, предоставленное мне законом, обязывает меня помочь суду разобраться не только в последствиях, но прежде всего в мотивах противоправных действий моей подзащитной, найти в этих действиях то, что может смягчить ее вину, и здесь, при всем моем уважении к позиции прокурора, я неизбежно должна буду вступить с ним в полемику…
Я откладываю листки в сторону, мельком смотрю на Костину, сейчас она сидит, опустив голову…
— Давайте же проследим все с самого начала. Итак, Костина подходит к театральному входу. Билета у нее нет. Она не позаботилась о билете загодя. Можно считать поистине великим везением тот факт, что к Савушкину в тот вечер не пришла на свидание девушка… Да, только по счастливой, а вернее, несчастливой случайности оказывается подсудимая в театре…
Значит, пока одна случайность.
Дальше, как вы уже знаете, происходит встреча в буфете. Уже зная личность Костиной, представляя себе всю меру ее любви и доверия к Федяеву, можно представить себе то потрясение, именно потрясение, которое испытала моя подзащитная, когда этот человек попытался пройти мимо, «не узнав», «не увидев» ее. Невозмутимо пройдя мимо женщины, с которой жил пять лет, он в долю секунды перечеркнул все, что их связывает. Он попросту отказался от своей прошлой жизни, в которой остались и обжигающее, требующее взаимности чувство Костиной и его собственное сознание, что он всем без исключения обязан своей подруге… Но это еще не все…
